"Живому человеку на сцене всегда трудно"

Челябинский камерный театр известен не только фестивалем «Камерата», который прогремел на всю Россию. Прискорбно, что его не будет. Легко и непринужденно похоронили готовый бренд. Но камерный любим челябинцами за то, что их, зрителей, здесь уважают. Уважают их способность размышлять, искать ответы на вопросы, дают возможность почувствовать и понять, куда движется современный театр, что предлагают его молодые новаторы и художники очень известные. В этот театр идешь без страха обмануться в своих ожиданиях. Все это у челябинского зрителя есть благодаря политике талантливого режиссера и умной женщины Виктории Мещаниновой.

Встреча amok

– Все премьеры этого сезона стали событием для Челябинска, что, собственно, традиция камерного театра. Сейчас уже не приглашенные режиссеры, а лично вы работаете над еще одним новым спектаклем. Почему предпочтение отдано пьесе Жана Ануя «Ромео и Жанетт»?

– Не скажу, что пьесы Жана Ануя часто ставятся в наших театрах, но в сундук его пока не заперли, и он не в забвении. Почему я решила поставить «Ромео и Жанетт»? Потому что это мой автор, хотя пьесы у него разные. Это история любви. Не интрижки, не «встретились и разошлись», а той любви, с которой мы все рождаемся, если предположить, что мы рождаемся с любовью. Это встреча amok, встреча с большой буквы. Но в такой встрече всегда заложена драма, потому что любовь и жизнь – вещи порой несовместные, особенно в сегодняшних реалиях, где любить невыгодно.

– Невыгодно почему?

– Потому что когда я люблю – я уязвим, думаю о другом, не могу предать... Когда я люблю, выбор становится сложнее. А время сегодня прагматичное. В этих рамках меньше любви, меньше чувств, больше корысти...

– То есть вы решили напомнить зрителю о любви?

– Невероятно жаль того, чего становится меньше. И когда есть повод не напомнить даже, а раскрыть природу этой энергии – основы жизни вообще, это нужно делать. Не должен рождаться ребенок вне любви мужчины и женщины. Мы многое теряем, теряя любовь к родителям. Когда человек разучился любить, когда уходит из него эта энергия, человечество в целом постепенно перерождается в неких роботов. Для меня это совершенно ясно. Это мой повод для обращения к этому материалу. Когда уходит любовь, рушится не только семья, не только отношения, но разрушается сам человек.

– Легко ли все это донести до современного актера?

– Все трудно в период начального освоения материала, потому что освоение ролевого пространства – вообще непростая вещь. Но с точки зрения диалога с актерами проблем нет. Театр – это процесс, и он нас выведет. Главное – попасть в этот поток. А разгадывать материал – дело всегда увлекательное. Когда все разгадано и понято, мир предстает в своей простоте. Но до этого простого надо идти через нелепицы, несовершенства и фальшь. Собственно, живому человеку на сцене всегда трудно.

Одной группы крови

– Когда режиссер много лет работает в одном театре, этот театр становится его школой. Сегодня редко в регионы приезжают актеры других школ – столичных, не столичных, не важно. Актеров готовят здесь и под себя. Верно ли это?

– Хороший вопрос. Потому что «я» в театре мало что может, здесь работает понятие «мы». Команда нужна, коллективность творчества. И желательно, чтобы это была команда с одной группой крови. Это не значит, что мы все похожи и думаем одинаково, но смотреть мы должны в одну сторону, то есть понимать, каким театром мы занимаемся и какому театру служим.

– Вера в то, что делаешь, возможна, если есть художественный лидер.

– Согласна. Нужна личность, которая способна к выработке своего собственного языка, с помощью которого раскрываются и литература, и законы театра. В нашем театре коллектив стабилен многие годы, его молодое поколение – выпускники моего курса. Но приходили к нам и люди из других школ, и остались в театре, потому что приняли наш язык, нашу веру. И уходили артисты. Все было.

– Чем было продиктовано ваше решение набрать свой курс в ЧГАКИ?

– Молодежь – это энергия театра, которую постоянно нужно подмешивать к мастерству и опыту. Дело в том, что молодые жадны до работы в поисках своего призвания. Это абсолютно другая энергия, она продлевает жизнь театра.

– Сложно было набрать курс, ведь времена для театра наступили не самые лучшие?

– Это к тому же совпало с демографическим провалом в стране. Сложилась нестандартная ситуация – с первого захода я курс не набрала. Очень много ребят отсеялось. Я уговорила руководство академии пойти на дополнительный набор. Из группы в 21 человек выпустилось 12 артистов, в театр пришли шестеро.

– Всех, кто пришел в театр с вашего курса, удалось сохранить?

– Пока да. И все они динамично развиваются.

– Из тех, кого потеряли в процессе учебы, было кого-то особенно жаль?

– Всегда жалко терять, потому что это труд, затраты, постепенно твои студенты становятся тебе не чужими, и ты всегда борешься за них. Но трудно помочь, когда человек не в состоянии бороться за себя сам. Были в числе отчисленных с курса, конечно, и те, кто вовремя поняли, что ошиблись в выборе. Но были и шалости самостоятельной жизни, когда молодой человек отрывается от родителей и не выдерживает испытания свободой. И были студенты, которых я просто держала за шкирку, простите за такую формулировку, потому что было понятно: есть и природа, и все основания для прихода в нашу профессию. Просто нужно время, чтобы эти дети повзрослели. Надо сказать, мне хватило терпения, а им – вменяемости, и они сейчас достаточно успешно работают.

Инстинкт самосохранения

– Вероятно, в этой профессии как в никакой другой важно вовремя понять, твое ли это дело? Ведь поздние разочарования или комплекс непризнанного гения во сто раз хуже всех других ошибок.

– В творческие профессии, как правило, приходят только «гении». (Улыбается.) Им кажется, дело лишь за малым – нужно только выйти на сцену, и будет успех. Тот, кто понимает, что это изнурительный кропотливый труд, а также что ничем другим в этой жизни он не хотел бы заниматься, что он для этого родился, – он, как правило, успокаивается, принимает ту жизнь, которая комментариев не требует. Всем известно, что финансовой, социальной защищенности у актеров театра сегодня нет. Даже нет смысла сегодня говорить об этих составляющих в культуре и искусстве.

– Какую роль в вашей жизни сыграли ваши учителя?

– Мне судьба подарила встречи с великими учителями и деятелями театра – Георгием Товстоноговым и Аркадием Кацманом. Я помню, как сетовала в первый год преподавания, что не талантлив тот-то и тот-то, что не его это дело, и как-то сказала Аркадию Иосифовичу: «Ведь чудес-то не бывает». И вдруг он ответил: «В нашем деле чудеса бывают». По прошествии лет я в этом убедилась – бывают. Как в любой профессии, в нашей кто-то запрограммирован на короткую дистанцию, а кто-то марафонец. Надо иметь терпение и ждать.

– В вашем театре бывают простои у актеров?

– В этом смысле в камерном театре все складывается счастливо. Актеров у нас всего 18, и все они востребованы, много работают. Но реализация актера – одна из главных задач режиссера. Это, конечно, большая проблема театров, где в труппе не один десяток актеров, и некоторые там годами сидят без ролей. Что делать? Бежать из этого театра, искать другой, где ты будешь нужен.

– Как вам удается избегать конфликтов в коллективе?

– Слава богу, что у нас этого нет, потому что, когда театр впадает в эту ересь, ничего хорошего не жди. Скажу общеизвестную вещь: театр – это диктатура, но добровольная. Кто-то настаивает, что это просвещенный абсолютизм. И конечно, очень многое зависит от климата в коллективе, от внутреннего регламента. Но до тех пор, пока теплится художественное и творческое начало, ей-богу, втравить труппу в другого рода занятия достаточно сложно. Это происходит, когда многие вне игры. Актер должен много работать, каждый должен заниматься своим делом. Потому что центробежные силы в любой творческой группе заложены уже в тот момент, которая она только собирается. Потому что это такое количество амбиций, самолюбия сверхталантливых, очень талантливых и не очень одаренных людей! И все это на одном пятачке, где они проводят достаточно много времени. Здесь, как в любой коммуналке, всегда найдется повод для конфликта.

– А если конфликт все-таки случился?

– Нужно вовремя реагировать. И у главного режиссера на сей счет должна быть какая-то собственная позиция – этическая и творческая. Многие годы я говорю труппе: не надо любить друг друга, это очень сложно. Но уважать друг друга вы обязаны, тем более что этому можно научиться. Это серьезная внутренняя работа, и здесь нельзя лениться.

– Театр не может быть просто производством?

– Сейчас нас пытаются приравнять к производству. Нам внушают, что мы оказываем услуги. Понимаю, что это всего лишь слова. Но они произнесены не случайно, они слишком многое говорят о времени. Оказывать услуги. Это баня должна делать, а мы вынуждаем душу трудиться – свою и зрителя. Жизнь – великая тайна. Понять, разгадать ее может помочь только искусство. Театр помогает человеку как-то справляться с испытаниями.

– Но ведь театр сегодня поставлен в условия, когда он вынужден оказывать услуги. Как иначе можно назвать эти бесконечные водевили?

– В результате театр обретет другого качества зрителя. Конечно, если говорить об услугах, то успешность театра сегодня определяется выполнением плана по зрителю, например. Тот успешен, кто сегодня набрал полный зал, потому что он якобы востребован. Отнюдь. Ведь мы прекрасно знаем, кто сегодня собирает стадионы. Не должен театр собирать стадионы. Это пространство души и пространство эксперимента. А вот при новых условиях театр перестает рисковать. И собирается афиша из спектаклей, где все обхохочутся. Все идет на понижение. Как устоять? Рецептов нет. Думаю, просто надо стоять. В ответ мне могут сказать: хорошо так рассуждать, когда в зале 200 мест.

– Но ведь и их надо заполнить.

– Это правда. Баланс материала должен быть. У нас есть спектакли экспериментального порядка. Сложные. Скажем, «Парадоксы преступления». На этот спектакль должен прийти зритель, который если не дотошно и глубоко знает Достоевского, то хотя бы в руках держал его книги. И мы готовы играть этот спектакль на 30 зрителей. Но потом мы должны сделать спектакль более демократичный. При этом качественный, на хорошей драматургии. Но без экспериментов. И в советские времена так было. Георгий Александрович Товстоногов ставил спектакли «датские», а потом – «Историю лошади», где высказывался как художник. Тогда был диктат власти, сегодня диктат денег. Хрен редьки не слаще. Можно нас, конечно, еще и в асфальт закатать. Если семена есть, то они и через асфальт будут продираться. Дело даже не в том, что театры перестанут решать художественные задачи...

– Дело в том, что театров станет меньше, они поставлены в ситуацию естественного вымирания.

– По большому счету да. Выживут так выживут, нет так нет. Никого это не интересует, потому что раньше театры обслуживали идеологию власти, а сейчас они ей не нужны. Поэтому у нас и кино в таком состоянии, и театр. Время, когда мы понадобимся, безусловно, придет. Только откапывать будет нечего. И такое может служиться.

«Пошел? Иди!»

– Если сегодня говорить о театральных событиях, то в камерном их достаточно. И материал берете интересный, и молодых экспериментаторов приглашаете... Значит, это возможно?

– Пошел? Иди! Делай что должно, а там будь что будет. Неси свой крест и веруй. Начнешь присматриваться, угадывать, потеряешь все. Поэтому важно сохранить свои убеждения и независимость.

– Что дает театру приезд молодых талантливых режиссеров, которые готовы на эксперимент?

– Я вообще молодежь очень люблю за их безрассудную способность и желание тратить свою огромную энергию, не экономить. Они так жадно пробиваются к самим себе. Кроме того, приглашение молодых – это возможность чувствовать время. Ведь у каждого времени своя интонация, своя энергия, свой язык. Ведь я все-таки человек другого века. Как же я оставлю театр без этого ощущения времени? И я никогда не боялась впустить талантливого человека в этот театр, в труппу, я всегда радуюсь талантливым работам других. Потому что все это только обогащает труппу. Работая в разных системах, в разных языках, труппа становится пластичнее. А когда она пребывает только в языке русского психологического театра, это очень сокращает ее возможности. Театр ведь – многообразие форм. Культивируя только систему Станиславского в советское время, как много мы потеряли – мы же теперь не можем за Европой угнаться, где такое многообразие театральных языков и форм. Я и сама подпитываюсь этими энергетическими взрывами в театре.

– Актеры приходят к вам поплакаться, когда участвуют в постановках приглашенных режиссеров?

– Это интересный момент в нашей театральной жизни. Здесь важна экология. Попытки приходить и жаловаться или сливать информацию пресекаются изначально. Поэтому ничего подобного в театре нет. В актерской среде такое бывает – устроить проверку молодому режиссеру. Но у нас это не заведено. Актеры камерного театра знают, что ходить ко мне и сетовать нельзя!

– Теперь уже ясно, что фестиваля «Камерата» не будет.

– К сожалению, да. И нет смысла комментировать это. Одно скажу: фестиваль мы всегда делали не корысти ради. Эта огромная работа проводилась ради вброса мощнейшей и талантливейшей энергии в наше пространство, в пространство челябинского зрителя. Наш театр после такого адреналина буквально взлетал. Только в этом и была корысть – напитаться этой энергией, которая долго несла нас на крыльях, не позволяла носом в землю упереться. Театр всегда должен парить над землей. А зритель сюда шел, потому что испытывал голод и насыщался здесь. Этот фестиваль стал престижем города, брендом Челябинска, если говорить на модном нынче языке, к нам стремились попасть лучшие театры страны. Но сегодня вот он стал не нужен, хотя достиг своей лучшей поры. Второй раз фестиваль в положенный срок не проводится, а нам идут звонки – люди ждут «Камерату». Дай бог, чтобы появился в городе другой фестиваль. Только это ведь не ларек пивной открыть.

– Каждый сезон камерный театр выдает на гора четыре премьеры. Это оптимальная цифра?

– Да, потому что у нас маленький театр, нет своих цехов, да и финансирование не позволяет делать больше. Четыре премьеры для нас – нормальное рабочее состояние. Нам больше и не надо. Есть спектакли-однодневки – выпустили премьеру, она сезон отработала, и нет спектакля. У нас же, слава богу, таких очень мало. Большая часть спектаклей – долгожители, зритель их любит. До тех пор, пока он покупает билеты и зал полон, спектакль живет.

Театр жив

– Виктория Николаевна, есть вещи, которые вы любите с той же силой, с какой любите свой театр?

– Ничего, пожалуй. Сегодня нет вокруг ничего, что притягивало бы меня с такой же силой. В городе много чего происходит – дороги, например, строятся. А вот с питательной духовной средой у нас все достаточно сложно. По-моему Александр Блок сказал по отношению к Пушкину: Пушкина не Дантес убил, его убило отсутствие кислорода. Поэтому театр в силу разных моих жизненных обстоятельств сегодня остается единственной моей отдушиной. Это то живое, не синтетическое, что позволяет и мне жить. Очень много в современной жизни целлулоида, синтетики. Порой тяжело дышать.

– Но ведь есть какой-то свой круг, где все по-другому?

– Вы правы, чтобы жить в большом городе, нужно создавать свое пространство и его защищать. Этот круг есть, но он очень узок. Таково мое внутреннее состояние сегодня, употребить меня в общении сложно, ведь надо радовать людей в той среде, к которой ты причастен. В этом городе я живу уже 40 лет и, к сожалению, должна сказать, что все здесь в данный момент находятся в автономном плавании, как подводные лодки. Но сетовать на эту ситуацию бессмысленно, потому что сейчас время одиночек. Нет системы диалога – поделиться, освободиться от чего-то... Потому что для этого тебя должны слушать и слышать. А сейчас, собираясь вместе, мы все орем, и никто ничего не слышит.

– Как сегодня осуществляется связь со столицами, где культура всегда в концентрированном виде была и есть?

– Кто как может, тот так и поддерживает эту связь. Можно я задам вопрос: вы когда в последний раз слышали серьезный разговор о культуре в России?

– В далеком историческом прошлом.

– Вот это и определяет наше место в существующем пространстве. Скучно говорить о зарплатах, но это яркая иллюстрация: когда говорят о повышении зарплаты, всех перечисляют, только не работников культуры. У меня заслуженный артист со стажем работы в сорок лет получает оклад в пять с половиной тысяч рублей. Вот наше место в современной истории.

– А если говорить о зрительном зале, здесь возникает хотя бы минимальная доля оптимизма?

– Здесь да. Это одна из немногих вещей, которые вызывают позитив. Есть лица в зрительном зале, и их немало. Я совершенно внятно понимаю, что вот этот человек пришел сюда совершенно сознательно. Он не забежал по пути и ему не всучили билет на этот спектакль, он хотел и пришел. А бывает, и впервые сюда забредают, но потом смотришь – начинают ходить и ходить, что-то им здесь приглянулось, они поняли, что открыли нужную дверь. А уж зимой, когда в пять вечера уже темно, да мороз, а у нас полный зал – меня такая гордость одолевает за этих людей! И понимаешь: театр жив. Спасибо за вопрос. Зритель – это как раз то, что не дает угаснуть оптимизму. Я очень рада, что молодежи у нас много, причем сознательного, не адреналинового возраста. Того возраста, когда человек начинает с этой жизнью вести диалог, задавать вопросы.

– А ведь спектакли у вас есть непростые.

– В том-то и дело. И я наблюдаю, если есть возможность, как эти зрители начинают работать вместе со спектаклем, их не надо веселить, ублажать, они приходят думать, работать.

– Как приняли «Балаганчик» Блока?

– Смотрят, напряженно смотрят, не все понимаю, не все считывают. Но смотрят! И это говорит о том, что есть в спектакле магия, которая не позволяет оторваться. А дальше человек, скорее всего, прочитает произведение, если не читал. Прочитает то, что уже написано об этом произведении... продолжится работа. А толчок для этого дал спектакль. В мае повезем его на фестиваль в Новосибирск.

Детская ситуация

– Мы переживаем время, когда личность вновь оказалась под ударом...

– Это наша русская забава – всех прибить гвоздями к земле, чтобы не высовывались. Как иначе объяснить уничтожение статуса художественного руководителя в театре? Понятно, что руководить легче если не верными, то управляемыми. Нужна регулируемая энергия. А у сформировавшейся личности есть позиция, с ней надо выстраивать диалог. Зачем лишние хлопоты? Боюсь, что время наше может превратиться в эпоху молчалиных, послушных и управляемых.

– Сегодня часто можно услышать, что режиссеры не хотят брать на себя ответственность за труппу, им удобнее быть свободными художниками: приехал, поставил, деньги получил – и трава не расти. Так ли?

– Не совсем так. Если мы сегодня успешным человеком считаем того, кто много зарабатывает, то человек начинает маниакально носиться по стране и зарабатывать. А дальше все зависит от меры цинизма. Но я работаю с молодыми режиссерами, у которых есть желание самореализоваться. И оно очень мощное. А это работа в одном отдельно взятом театре. Но сегодня нет распределения, и они должны сами искать место под солнцем. А это сложно, ведь им же кто-то должен сделать предложение.

– А предложений не делают.

– Да, бывает такая ситуация, когда театры ищут режиссеров, не отходя от места. А бывает, что по форме режиссер нужен, а по содержанию – нет. Знаете, актерская труппа – это отдельная национальность. Актер – профессия зависимая, сколько обид и обидок они накапливают. В том числе и на режиссеров. Поэтому возникает такая детская ситуация: «Бабушка, ты когда умрешь?» – «А что, внучек?» – «Когда ты умрешь, я буду крутить твою швейную машинку». Но репертуарный театр без художественной идеи, без лидера – это дело без надежды. Это производство, где будут клепать продукцию для услуг населению.

– Только нельзя сказать, что население валом валит, чтобы этой услугой воспользоваться.

– Да, не надо зрителей держать за идиотов. Сложная, рискованная вещь «Балаганчик», имеющий такую драматическую судьбу в театральной жизни. И можно сказать: с ума сошли в камерном театре, решив ставить «Балаганчик». Но ведь интересно, азартно! Зрителя нельзя держать за идиота, нельзя ему предлагать серый невнятный уровень, нужно его уважать.

– А в первую очередь уважать себя.

– Получается, что и себя не уважаем.

Источник: cheldiplom.ru