"В жизни я ставлю спектакли..."

 

 

В детстве – нет. Первая моя мечта была стать геологом, вторая – космонавтом, третья – Маяковским…

 

Ну, шло в таком порядке, потом забывал, что хотел стать космонавтом, снова хотелось Маяковским, снова забывал, что космонавтом-Маяковским, и снова хотелось быть геологом. Как-то так всё….

 

Потому что Урал, наверное. Потому что камни собирал. Потому что читал занимательную геологию Ферсмана. И потому что песня была красивая про геологов – «Мы геологи оба с тобой…». Вот такие три профессии и вертелись в мечтах.

 

– Отец окончил техникум, поступил в УПИ. Его мечта была стать инженером, и меня к тому же склоняли. Но после школы я поступил в челябинский кукольный театр, сдал три экзамена (басня, проза и стихотворение) и меня приняли статистом. Я сказал об этом отцу, а он мне в ответ: «Такого позора в нашей родне еще не было!» Он поехал забрал документы и отдал их на Трубный завод. Так я оказался на заводе. И поскольку быть актером кукольного театра оказалось стыдно, я стал учеником слесаря на Трубопрокатном.

 

Я очень ярко помню этот день – 69-й год, 1 сентября. Я был в учебке, военный городок в Латвии под Лиепае, очень красивые места… Первого сентября рано утром всю нашу роту учебную вели в баню через город. А маленькие дети в фартучках и костюмчиках шли в школы с цветами. А мы в баню идем, еще немытые... И такая внезапная тоска по школе накатила! Одним словом, в баню я уже не пошел, сел где-то в кустах и пока сидел, с пачку сигарет выкурил. О жизни размышлял, о тоске, о пронзительности чувства… и 1 сентября 69-го года я решил, что пойду в школу. Я не решал, каким учителем я буду – биологии, зоологии, математики, физкультуры… Просто твердо знал, что пойду работать в школу.

 

– Да, пришел из армии и решил идти на истпед. Но у меня была плохая характеристика из армии, поэтому не взяли. Пошел на филологию - туда из-за характеристики опять не взяли. Оставалось два дня до вступительных экзаменов, я готовил литературу, русский, историю для сдачи. И в приемной комиссии, когда уже в филологии отказали, мне посоветовали: идите на математику, туда с любыми характеристиками берут. И через два дня я сдавал экзамен по математике, хотя к ней не готовился совсем, но сдал и устно и письменно на четыре.

 

- Абсолютно. Мне было все равно. Меня не огорчило, что не взяли на историю. Я просто увлекался тогда Карамзиным, вот мне и приспичила история. Литературой тоже всегда увлекался – потому и решил на филологию. Но раз ни туда, ни туда не взяли, я абсолютно не расстроился. На математику – значит на математику. Пригласили бы на физкультуру, я бы пошел на физкультуру. Просто я очень хотел вернуться в школу, и мне было все равно, какой предмет преподавать.

 

– А я не знаю! И даже сейчас не могу объяснить. Просто помню, как мы идем в этой армейской одежде строем, а дети - за ручку с родителями и с портфелями, нарядные, с цветами. Мне тогда страстно снова захотелось в школу! Стало казаться, что я не смогу жить без школы. И я решил вернуться – вот и всё. Чувства - сложная вещь.

 

Хм, у меня много было поступков всяких. Сейчас иной раз даже трудно себе представить. Ну вот, к примеру. На каждый год в армии выдаются сапоги. Год заканчивается, и мы должны старые сапоги сдать, а новые нам должны выдать. В полку я уже в Грузии служил. А старшина грузин был, прижимистый такой. И вот он решил двести пар новых сапог зажать, выдал нам отремонтированную подменку – сапоги других солдат. Все об этом молчали, боялись – от старшины ведь в армии многое зависит. И поскольку пойти сказать о том, что нам сапог не дали, было некуда, то на полковом комсомольском собрании, где сидели офицеры-комсомольцы, майоры, я вышел босой на сцену перед залом, говорил какие-то слова, которые положено говорить, но при этом был без сапог!

 

Да. И сразу пошло возмущение. Но сейчас вам даже трудно это представить - в советское время на комсомольском собрании солдат выходит босым! Это был взрыв. Этим вопросом занимался сам командир полка, мной занимался особый отдел. Но сапоги после этого всем выдали.

 

Ну а как иначе? Ведь это же было комсомольское собрание! Это сейчас нет коммунистической идеологии, и вам трудно представить всю невероятность такого случая, что на комсомольском собрании, в присутствии знамен и комсомольских лидеров, обыкновенный солдат выходит босым! Вообще, все могло серьезно очень обернуться. Ведь есть форма! Коммунистическое мировоззрение это форма, прежде всего. И я ее нарушил, получается. С особым отделом у меня был еще один случай…

 

Меня заметил офицер, который вел политзанятия. Заметил, что я хорошо знаю карту, где какие города, страны. Дело в том, что я марки в детстве собирал, да и в геологи собирался. Так что знал столицы практически всех стран. И, не глядя, указкой мог показывать. Его это восхищало, и когда ему было некогда, он просил меня проводить политзанятия. Смысл этих занятий заключался в том, что была такая толстая книжка «На страже Родины», оттуда надо было параграфы пересказывать. Но мне всегда было неловко и безынтересно всякое политическое трепать, поэтому обычно я спрашивал солдат, о чем им интересно было бы послушать. И вот однажды кто-то предложил: «А сможешь доказать, что Земля не вертится?» Я доказал, что Земля не вертится. Доказательствами все были довольны. Кто-то хихикал, кому-то нравилось, а кто и за правду принимал. Я и не думал, что у всего этого будут последствия. А вышло так, что один солдатик из дремучей деревни Кемеровской области подошел с вопросом этим к полковнику, к которому офицеры-то боялись обращаться, так как тот, прошедший многие горячие точки, ас воздуха и очень уважаемый человек, за нехорошие вопросы частенько в морду бил. Так вот солдатик этот подходит и запросто так спрашивает: «Товарищ полковник, вертится Земля или нет?» С тем аж шок случился. «Ты чо, - говорит, - дурак, что ли?» «Нет, - говорит, - не дурак, нам на политзанятиях говорили…» Может, полковник и выгнал бы его и не стал слушать, но этот же про политзанятия упомянул, а слово это – святое. «Кто сказал? Кто офицер у вас?» Он ему: «У нас Попов!» «А кто такой Попов?» «А это, - говорит, - солдат, который вместо офицера». Сам меня полковник не вызывал, но приводили в особый отдел, где капитан долго мурыжил, а потом на следующий день я перед строем долго доказывал, что Земля вертится. Что я, дескать, ошибся прежде. После такого кто ж мне характеристику хорошую даст? И таких случаев полно было!

 

У меня было много и экономических преступлений. За все провинности в полку гноили на кухне. После отбоя я мыл посуду, полы. Кормили нас довольно плохо, потому что кухней владели грузины – солдаты и старшины. До котла мало что доходило, а жрать хотелось. Я быстро сообразил, что помои можно продавать гражданским. А до этого они их бесплатно забирали. Сортировал: третий сорт – бесплатный, второй столько-то стоит, третий – столько. Гражданские с неделю бастовали, а потом стали покупать. Вскоре у меня завелись и коньяк, и чача, и еда появилась. Я приходил на кухню, но уже не работал. Офицеры ко мне ходили, то бутылку коньяку просили, то еще чего. Я стал как бы привилегированным человеком, хотя и сидел на кухне и в грязи.
Был еще случай. Как-то я порвал себе мениск на футболе и попал в госпиталь в Тбилиси, мне сделали операцию. Через три дня уже на костыли встал. А знакомых у меня в Тбилиси никого. Денег ни на сигареты нет, ни на чай или там сок какой. Жара, лето… Я страдаю. Ну что, окурки подбирать? Мундштук у меня, конечно, был, но на костылях это трудно делать. А потом, если дождь, то окурки в принципе неподбираемые. И вот в большой тоске как-то иду в туалет на костылях, навстречу солдат, спрашивает: «У тебя какая моча?» Я сразу же смекнул, что некоторым нужно, чтобы анализ для выписки был хороший, а другим - плохой, чтобы закосить. И вот я быстренько собрал банк данных по моче, у кого какая. Ко мне приходили, и я это продавал.

 

Информацию о моче! У кого можно взять хорошую мочу, а у кого плохую. За это мне и платили. Вскоре меня пацаны из части приехали забирать, привезли сигареты - обычную «Приму», а у меня в ходу здесь лучшие грузинские «Иверия»! Они аж опупели: «Это кто тебе такое подогнал?» «Да сам разжился!» – отвечаю. Об этом тоже узнали, написали в часть, что я, дескать, торговал мочой. В части офицер по политзанятиям меня приглашал к себе, стыдил, грозил на родину написать. Пробовал ему объяснить, что не мочой я торговал, а информацией о моче, но до него так и не дошло.

 

Я молодой очень дерзкий был! Совсем другой человек… У меня ж родители пиротехники. У нас, детей пиротехников, в порядке вещей было сделать бомбу. Один раз в шестом классе я взорвал дверь в квартире директора школы в Ленинском районе, а под саму школу мы рыли с другом подкоп, чтобы потом и ее взорвать. И в жизни это очень помогло, такой характер «взрывной». К примеру, дедовщина у нас в армии тогда уже была, а тем более в Грузии. У меня друг был беленький, и вот как-то явились несколько здоровяков его домогаться. Я без раздумий взял кинжал у дневального, пришел и сказал, что сейчас буду их резать – и для меня это нормально тогда было. Вообще, в армии меня никто не бил, так как знали, что я запросто могу взять автомат, прийти с ножом, сказать «Все на пол! Щас буду расстреливать!» и доказать это делом. Поэтому меня не обижали. Так сделать для меня было в порядке вещей, потому что я точно знал, что унижаться нельзя. Дети пиротехников – они все такие. Поэтому для меня не было поступком выйти босым на сцену. Это было в порядке вещей. Я даже не придал этому значения. Профессия родителей все же накладывает на детей свои особенности. Мы с раннего детства лазили на полигон за гранатами, за парашютами, знали свалки, где оставались пистолеты со времен войны, делали поджиги, стрелялись - у нас чуть ли не дуэли происходили. То есть вкус к риску был с детства привит, все это было в детстве заложено. Характером я оттуда вышел. Зазора между подумать и сделать в молодости не было.

 

Ну, в поступках я уже не такой. Но первые годы работы в школе у меня тоже связаны с чем-то огнестрельным. Как-то в первый же год меня обидела директор школы, она сказала: «Я тебя выгоню!» Всё ей было не так. И вот в день, когда вместе с завхозом она зарплату выдавала, мне стукнуло взять у физруков стартовый пистолет, захожу к ним в кабинет, а у них на столе зарплата, стреляю в воздух и ору: «А ну, обе на пол!» Ума-то не было тогда, первый год после института. Обе послушно легли. Сообщаю им: «Я пошутил!» И вышел. Сейчас я бы сказал – «Вот это придурок!» А тогда для меня это нормальным было - она ведь меня обидела, а я взял и вот так пошутил…

 

А хорошо все стало! Она почему-то стала очень хорошо ко мне относиться, зауважала и из школы не выгнала. Хотя за такое в принципе и посадить могли. У нас с ней еще много разных историй было. Одна вспоминается. За каждой школой был участок закреплен, который школой убирался. У первой школы, где я тогда работал, участок был ответственный - обкомовская дорога. И когда кто-то приезжал, нас срочно всех снимали с уроков чистить дорогу. И вот однажды мне это надоело, и я стал запирать дверь кабинета на лопату. А директор (Виталия Вячеславовна Гомульчик) с физруком неизменно стучалась в кабинет и кричала: «Попов, открой!» А я ей: «Урок закончится – открою!» Она мне: «Ты придурок! Нас зовут на обкомовскую дорогу!» А я ей: «Математика важнее обкомовской дороги!» Так я доводил урок, и после этого мы шли убирать обкомовскую дорогу. В такой ситуации дети, понятно, ценили математику.

 

Но в первой школе я считался полным антисоветчиком, потому что устраивал там также вечера Блока при свечах. Меня вызывали на всякие партразборки, хоть я и не был партийным. Спрашивали, по какому праву я делаю это, не являясь учителем литературы?! Я отвечал: «По праву любви!» «А откуда у вас восковые свечи? В церковь ходите?» А у меня просто родитель ученика был начальником вытрезвителя, и как-то к нему в трезвяк попал мужик, ответственный по хозделам в церкви. Денег у мужика не было, и он рассчитался ящиком свечей. Родитель мне их предложил, а я не отказался, хоть и сам не знал, зачем они мне нужны. Так что день рождения Блока мы праздновали в коммунистическое время с восковыми свечами. А в ответ на вопрос, где взял, я рассказывал историю о том, как нам с женой знакомые мед в сотах привезли, и мы всю неделю его жевали и катали свечи. Я предложил вызвать жену опросить и так далее – в общем, всего наплел.

 

 

Так у меня ж главная книга по жизни «Похождения бравого солдата Швейка», она меня и ведет. Как-то я решил вступать в партию, шутя, конечно. Сказал, что хочу вступить. Мне: «Вы думаете, вас примут?» Я им: «Ну если я хочу!» Забылось это, а потом меня спрашивают, почему заявление не подаю. «А я узнал, что, оказывается, надо взносы платить!» «А что, вам для партии жалко?» «Да, - говорю, - туда что-то много платят, я столько не смогу!» Меня стали упрекать, что я бессовестный и не вступаю в партию, потому что мне денег жалко. Потом все учителя говорили, что Попов жадный на деньги, поэтому в партию не вступает. А для меня это чисто баловство было. Это ж красиво! Потом меня выбрали в профсоюзное бюро за культмассовый сектор отвечать, я пришел в столовую и говорю: «Слышали, куда меня выбрали?» «Да!» «Так вот запомните: помои теперь – мои! Директору не давать!» Они всполошились, прибежали к директрисе: «Попов сказал, что помои его теперь, а не ваши!» Директриса из кабинета выбежала и заорала: «Мои помои! Моииии!» «Ну ладно, - говорю. - Пусть твои будут!»
Так что если бы моей любимой книгой была какая-нибудь другая, всё бы, может, по-другому сложилось. Но так получилось, что это о солдате Швейке, в которого я сразу влюбился. По молодости ведь все кому-то подражают, без этого нельзя. Дюма с мушкетерами мне в детстве не попался или там «Граф Монте-Кристо». Я прочитал это во взрослом возрасте, но меня это уже не формировало. Ведь важно, что именно ты в детстве прочитаешь. В этом смысле детские вещи очень важны.

 

Часто такие «выборы» от друзей зависят. Бомбы мы тоже по дружбе делали. А когда нас с другом два раза накрыли, везде разбирали, стращали, то мы решили стать оперными певцами. Мы покупали пластинки, разучивали арии, и в седьмом классе решили пойти поступать в оперный театр. Нас, понятно, не приняли. Может, это потом повлияло, что надо в театр именно идти. Уже с другим другом мы бредили именно кукольным театром. Может, нам в детстве кукол-игрушек не хватило. Все же друг мой стал актером кукольного, но потом в священники ушел. Вообще, многие из моих друзей что-то поменяли в жизни, а я вот как стал учителем, так им и остался.

 

Ну, по молодости всегда время от времени хочется чего-нибудь… Школу бросить хотелось, но не потому, что там неинтересно, просто в нашем государстве трудно учителем быть. И не в зарплате дело, это как раз в числе последнего, а все эти идеологические вещи, которые были в советском союзе и которых сейчас не меньше. Идеология не дает нормально работать. Сейчас опять начали, что надо вводить патриотизм, основы безопасности жизнедеятельности, историю религий, физкультуру усиленно – тот же самый набор догм. А меня жизнь и великие люди убедили, что от всех догм надо держаться подальше, с чем бы они ни были связаны. От коммунизма, православия и т.д. – от всего этого подальше. Вот Артур Кёстлер, куда он только не вдарялся, все течения перепробовал! Христианство, коммунизм, в фашистах был и в конце жизни сказал: «Только литература явление самодостаточное». Великая фраза, и я верю, что это так.

– В армии вы, я знаю, даже устроили что-то вроде библиотеки для солдат?

Очень скушным занятием было сидеть на политзанятии и конспектировать книжку «На страже Родины». У меня был очень интересный друг из Риги, и я обнаружил, что он ничего в жизни не читал, хоть и в школе учился. Я ему предложил начать с Чехова. А поскольку читать особо было некогда, мы с ним вместе изобрели способ – вырвали нутро из книжки «На страже Родины», туда вставлялся томик Чехова, и полтора года он конспектировал Чехова. И когда он демобилизовывался, то подошел ко мне, обнял и сказал: «Большое тебе спасибо за Чехова! Я никогда бы этого не узнал, ты сделал меня счастливым!» Мне было приятно очень, это как первая педагогическая награда была.
А так я создал список солдатской литературы, жена майора сделала в библиотеке полку солдатской литературы, и она пользовалась большим спросом. И Швейк, и Белль, и Ремарк, и Цвейг – кого там только не было.

 

Ну, все из кого-то вышли. Я вышел из своей бабушки. Потому что родители все время были на заводе, учились заочно в техникуме, общественная работа и т.д. С ними я очень мало общался, дедушка рано у нас умер. Нас с сестрой до десяти лет воспитывала бабушка. Все, что во мне есть, это все от бабушки. Бабушка была неграмотная, не умела ни читать, ни писать, по национальности была казашка, крещеная, а дед из русских староверов. Тоже неграмотный, служил у Колчака, пошел к нему на службу потому только, что у того форма была добротная. В идеологии тогда не разбирались – красные, белые… И все староверы решили идти к Колчаку, так как форма из хорошего материала была.

 

У нас была корова, так что каждое утро бабушка парным молоком нас с сестрой поила, малиной из рук кормила. Бывало, проснешься утром, а бабушка в руках малину тебе протягивает: ешь, сынок… Мы прямо ртом ели, руки-то у нас немытые были, мы ими брать не могли. Из рук ее малину ели, блины. И так вот вместе до десяти лет жили. Все свое садили в огороде у дома заводского, все у нас было – и собаки, и корова, и телята. До сих пор в родне искренне считается, что никого умнее бабушки не было, хотя у многих и высшее образование и т.д., а та ни читать, ни писать не умела. Когда ее уже кто-то из взрослых детей спросил, мол, почему, мама, ты у нас неграмотная, а такая мудрая, она сказала потрясающую вещь о том, что в жизни есть две главные вещи – это рождение и смерть. Бабушка много рожала, многие ее дети умерли у нее на руках, - в первую мировую, в гражданскую, в Великую Отечественную. На ее же руках рождались телята, курочек она выводила, собаки, лошади… И вот она сказала: «Я же не книжки читала, как вы, это вы по книжкам все знаете… я присутствую при рождении жизни и при смерти - они моя наука». Бабушка была моим главным учителем в жизни. С ней и много смешного было. Она очень неправильно говорила. Самое смешное было с русским языком, с темой ударения. Я ей читал слово, а она мне говорила, где ударение ставить. И у меня все время были только двойки да колы. Отец недоумевал, считал, что так не может быть, что когда-то должны и тройку поставить. И вот он как-то неожиданно пришел с работы домой, а она мне как раз диктует… Если б я сам все делал, то, может, тройку бы мне и ставили, а так… Зато в задачах по математике, решения которых подсказывала мне бабушка, учительницу все время удивляла красота решения!

 

-- После бабушки меня меняли только женщины, которых я любил. И все. Больше ничего. Я с трепетом к женщинам отношусь, потому что родила меня мать, воспитывала бабушка, ломали и возвышали в жизни тоже женщины. И никто больше. Ни институт, ни армия, ни та же школа не оказывали большого переломного влияния и не вызывали какого-то трепета. А вот влюбленность в женщин, неудачи или счастье, с ними связанные, и воспитывали, и побуждали думать. У бабушки учителями были рождение и смерть, а меня учили женщины. Мои лучшие книги – это женщины, а не то, что я читал. Все дурное и хорошее, что есть во мне, создано только женщинами, все во мне от них.

 

Я – безусловно. Женщины сильнее меня. Не зря над мужчиной они имеют такую власть. По сути, они правят миром. Мужики это скрывают, но в глубине души понимают, что заправляют всем женщины. В мире все по большому счету построено на любви или ненависти к ним, не на равнодушном отношении к жизни. И бизнес, и любые промышленные производства… Не было бы женщин, зачем тогда иметь много денег, зачем иметь славу, зачем воевать? Женщины это вообще всё! В природе так же дела обстоят. Самки определяют животный мир, самки определяют мир растительный. Мужчина без женщины перестанет быть человеком, станет обычным животным. Я не верю в Робинзона Крузо. Если бы я этот роман писал, Крузо стал бы у меня в конце концов обезьяной. Раз у него не было женщины, какой смысл ему было жить? Ради себя свой организм кормить? Мне кажется, смысл жизни мужчины – это женщина. А потом, моя жизнь так сложилась, что у меня есть только дочь, только внучка, нет братьев, а есть одна сестра, то есть мир вокруг меня - женский.

 

Слово счастье не мое слово. Оно как-то дуракам ближе. А я не совсем дурак, и поэтому от меня оно не очень близко. Счастье это же предел. А я достижения предела не понимаю. А потом, это страшная штука, счастье! Однажды я почувствовал себя счастливым, один раз в жизни. Помню это место – недалеко от педагогического института. Я шел и на этом месте вдруг резко почувствовал себя счастливым, это был такой прилив счастья! Я представил все, что есть у меня, что я люблю… А следующий день показал мне другое. Он был страшным. Внезапно все стало так страшно, что еле выживалось. И снова это было связано с женщиной. Жизнь просто стала ломать. Только за одно мгновение!.. Мне до сих пор хочется на том месте крестик поставить, и обходить его стороной.

 

– Скажу интимную вещь. Больше всего мне нравится писать - пером ли по бумаге, рукой ли по женщине. Больше мне в жизни ничего не нравится. Это два моих любимых занятия. Я зависим от них, очень зависим. Я зависим от листа бумаги, от ручки, от своей руки и от тела женщины. Вот так получилось.

 

Каждый раз, когда влюблялся – писал. Класса с четвертого. А потом разлюблял – и долго не писал. Много месяцев или лет. А потом снова влюблялся. Это же невольно писалось, я же не профессиональный автор и на этом не зарабатываю. Это состояние. Просто когда у меня нет возможности писать и любить женщину, я чувствую себя больным. А начинаю выздоравливать, когда тянет к какой-то женщине или тянет что-то писать. Тогда я чувствую себя очень здоровым человеком. И вообще ощущаю себя человеком только при листе бумаги или при женщине.

 

А я не выберу! Если что-то выберешь одно, то будешь сожалеть о другом - о том, чего не выбрал. Будешь мучиться, что ты этого лишился.

 

Это можно только со стороны видеть. Меня не интересует, что я писал раньше. Абсолютно. Меня интересует, что я пишу сейчас. А сейчас я пишу «Нью-йоркский марафон». Я приехал в Нью-Йорк к дочери, заболел и оттого впал в уныние. А поскольку в это время проходил марафон, то я подумал, что мне тоже надо принять в нем участие. А поскольку бежать реально я не мог, то решил бежать не метры, а мысли. Я поставил себе задачу, что в моих мыслях не должно быть ни педагогики, ни математики. Эта книга сейчас меня и занимает, и бесит, и, кажется, что впервые получится что-то настоящее. А потом впадаешь в уныние от того, что все ерундой кажется, хочется порвать все и выбросить. Этим сейчас и живу. А про другие не думаю даже, их как не было. Словно бы и не я их написал. Потому что я – это книга, с которой я вот сейчас мучаюсь.

 

Я вчера Борхеса читал, цикл «Бестиарий», где он пишет о всяких чудовищах и уродцах. Читал, а потом сел пить чай и курить и подумал, а есть ли во мне какое-то существо, мне соответствующее? Я стал думать об этом существе и сформулировал. Тело его – мгновение, одной руки уже нет, а другой еще нет. Но это же время! Настоящее – мгновенно. Прошлого уже нет. Будущего еще нет. Тело, которого почти нет, но оно все-таки есть. Так после прочтения Борхеса я нашел свое чудище, оно мучает меня всю жизнь.

 

Да. Мне как математику нужно думать еще и о пространстве, но оно меня не интересует абсолютно. И никогда не интересовало. А время – потрясает, мучает, детям я столько разных задач даю на разное время… Способов говорить о времени ведь очень много – время со стрелками, песочное время, в цифрах и т.д. А с пространством у нас ничего нет, мы друг друга не интересуем. А со временем есть, и все время с ним что-то случается. Поэтому я не геометр, мне неинтересна геометрия, но я люблю число. Следующую книгу я бы хотел написать о цифростишиях, связанных с дробями, с красотой дробей.

 

С современными детьми у меня такое потрясение связано. Под прошлый новый год мы с учителями составили список любимых в детстве книг. Собрали эти книги, выставили в библиотечном зале – экспозиция «Любимые книги наших учителей». На каждой было написано, чья конкретно это любимая книга. Всего стояло 63 книги. Можно было любую взять почитать на время. Гайдар, Осеева, Фраерман, Полевой, Беляев, Островский и так далее… Меня потрясло то, что сказали нам дети. Они сказали: «Какой же ужас вы читали!» И вот уже год прошел, а я до сих пор под впечатлением от этих слов.

 

Конечно. Я каждый день какие-нибудь занятия да провожу. И на уроках математики, если учитель заболел, заменяю. И с маленькими, которые в нашу школу должны прийти. Все директора разные - кто-то из хозяйственников, кто-то из финансистов, кто из организаторов пришел. А я из учителей и продолжаю быть учителем. Я каждый день занимаюсь учительством.

 

Я стал ремесленником. Когда-то только по вдохновению работал, а сейчас могу работать с любым контингентом и с любой темой по математике. Потому что я постиг ремесло. Тут у меня такой критерий, как я об этом своим учителям говорю. Допустим, ты оказался в царской России, как ты думаешь, смог бы ты преподавать в гимназии, взяли бы тебя туда? Там же отбор очень суровый был, особенно в городах преподаватели были очень высокого уровня. Так вот я считаю, что меня как преподавателя математики в гимназию взяли бы - так я сам себя сейчас оцениваю. Чтобы достичь такого уровня, у меня ушло на это 15 лет учительства. А вот директором гимназии меня бы не взяли.

 

Да, я не соответствую тому уровню. Во мне нет гуманитарной грамотности – той, которая была у директоров хороших российских гимназий. А без этого нельзя быть директором. Но сейчас уровень низкий, и поэтому на фоне нынешних директоров я смотрюсь как интеллектуал. И я знаю этот свой уровень в соответствии с директорами царской гимназии. Настоящий уровень из всех директоров Челябинска, которых я знал в обозримом пространстве Челябинска, – это только Максим Максимович Клайн. Выше его не было, и нет. Это человек европейской эрудиции, европейского мировоззрения, в нем жила сама культура европейская. Клайна взяли бы в любую царскую гимназию. По его эрудиции и культуре. Представляете, такой огромный город и столько прошло времени, но инспекторы царской России только бы Клайна взяли к себе на работу! То есть за все время воспитали только одного пригодного. Такие мысли иногда просто убивают.

 

Зачем? Я люблю свое время. Я очень реален во времени и другого себе не хочу. Конечно, я безумно люблю серебряный век. Мне было бы интересно попасть в ту среду, где жили Маяковский, Брик, Ахматова, Белый, Гумилев… Но мне было бы мучительно стыдно там жить – я не соответствую им, я не достиг их уровня. То, что я знаю о Гумилеве, меня потрясает! Такая небольшая жизнь была, и столько красоты в его поступках было, необыкновенности, смелости – жизнь как произведение искусства. Я долгое время жил Пастернаком. Это поэтическое восприятие мира и потрясающая работа над словом… Так потрясает только гений. После этого чувствуешь, что стыдно в литературе где-то рядом быть. Многих из современных читаешь и как-то даже неудобно за них становится, думаешь, что мужик пишет?.. А когда долго соприкасаешься с Пастернаком, то от некоторых стихов его такие чувства, такие состояния, - мне даже не выразить этого. Такая густота поэзии! Поэтический гений Пастернака очень просто показывает, насколько ты низок, мал, богом обижен… И вот какое время ни назвать, - в каждом времени жил свой гений. Перед которым мне было бы сильно стыдно. А наше время довольно серое. Нет ярких политических деятелей, ярких литераторов, ярких художников тоже нет. Сейчас не стыдно ни с кем оказаться рядом, потому что я знаю, что я такой же.

 

Как это? Ярких очень много! У меня в школе много ярких.

 

 

Не знаю. Возможно, из другого времени будет казаться, что не таким уж и серым все это было… Просто, когда погружаешься в Цветаеву, в Блока, в Пабло Пикассо, в его окружение, в Модильяни, то неспокойно из-за этого живется! С гениями страшно соприкасаться, но страшно интересно! Если бы я тут Пикассо и Модильяни встречал… Но не встречаются! Может быть, они и есть, но я ничего о них не знаю. Я понимаю свою ущербность. Она, в том числе, и в том, что я в этом городе родился и в этом городе живу. Челябинск это очень ущербный город. Наверное, если бы я жил даже в Екатеринбурге, не говоря о Москве, - я больше бы видел, больше знал, больше понимал. А Челябинск – серый город, потому и современность серой кажется.

 

Ну, вот такой он. Пастернак, когда приехал в Челябинск в начале 30-х годов, так и написал: «Господи, какое это убожество!». Потом он уезжает в Грузию, где восхищен людьми, красотой природы. Контраст такой - после челябинского ада в грузинский рай. А мы тут живем, и нам все кажется нормальным.

 

Конечно, это важно, где ты живешь. Ну, я опять же к серебряному веку обращаюсь. Возьмем того же Корнея Ивановича Чуковского. Безотцовщина и без нормального образования был. Но он вращался среди гениев той эпохи, и он стал гением детской литературы, ее родителем! А жил бы он в Челябинске? Его же Петербург с Москвой сделали!

 

Это да. Но гениальные у нас в городе не остаются, их моментально расхватывают, увозят. Недавно вот одного гениального программиста в Данию увезли. Во всех странах Европы, в Америке, Израиле наши челябинцы. Это печальная тема. Грустноватый город.

 

Я никогда не думал быть директором, у меня как у учителя все получалось. Был 89-й год, в районном управлении образования мне предложили стать руководителем. Я никогда не думал об этом, у меня нет дара быть руководителем, не было и нет. А согласился… снова из-за женщины. Была такая пустота внутри, что надо было куда-то сбежать. А так как пространственно я не умею никуда бегать, я понимал, что директорство это резкий перелом в жизни, это даст возможность как-то забыться, заняться другим. Начнется что-то новое, что отвлечет. Для себя я плохо сделал, что ушел из учителей. Ведь учитель – это очень позитивное, радостное восприятие. Я сам был более приятный человек, когда был учителем. А у директора много грязной работы.

 

Часто сожалею. Иной раз даешь урок, а он получается особенно красивый, - вот тогда сожалею и думаю, что много мог бы сделать еще красивых уроков. Красивый урок – это как книга. А директор… ну что тут красивого? Любой человек должен владеть ремеслом. Так вот ремеслом учителя я владею, а ремеслом директора – нет. У директорства свой инструментарий. Как у учителя у меня много инструментов, а как у директора – почти нет. Я решаю вопросы, потому что образование у меня все же математическое, и любую проблему я могу рассматривать как математическую задачу. Я ее раскладываю, думаю и математически решаю. Но не как руководитель. А потом – у меня был режиссерский период, еще когда в первой школе работал. Там у нас театр был, агитбригады, инсценированные песни, и я десять лет там был режиссером; в конце, перед уходом, даже сделал несколько спектаклей по Чехову, довольно удачных. Мне всегда нравилось быть режиссером. И сейчас я, конечно, режиссирую ситуации - и в школе, и с учителями, и с учениками. И с начальством тоже приходится спектакли ставить.

 

Да, режиссером я все время работаю, и мне это нравится. В жизни я ставлю спектакли каждый день. А иначе бы застрелился. Причем, спектакль в рамках жизни значительно интереснее спектакля на сцене. Я как-то думал о приговорах… Большинство людей приговорены быть самими собой. В этом их ад. И если бы я сейчас заново начал жить, то не был бы ни геологом, ни учителем, ни директором, ни космонавтом. А пошел бы в режиссеры. Делал бы театральные постановки, либо кинопостановки. У меня есть еще одна большая любовь – это Сергей Параджанов. Увлечение долгое и время от времени оно снова начинается. Когда я читаю его сценарии, то всегда изумляюсь, и так хотелось бы неосуществленный замысел его воплотить… У меня такая тоска по Параджанову с тех пор, как я им увлекся! Так что если говорить об эпохе, где бы оказаться хотелось, для меня это – рядом с Параджановым, быть с ним рядом в каком-то качестве, дружить. Если со всеми остальными, «серебренниками», мне было бы стыдно рядом оказаться, то Параджанову я бы подошел. Если кого мне не хватает по жизни – это Параджанова.

 

Да, просто книга рано в мою жизнь вошла.

 

Маяковский. Я болел, так много болел, что уже помереть хотелось, и отец мне дух поднимал, читая Маяковского. Первая любимая книга это стихи Маяковского. Все же из детства приходит. Пушкина мне не читали, а читали Маяковского. Я даже сейчас наощупь помню эту красную обложку.

 

Я до сих пор люблю и восхищаюсь ими. Меня не интересует, как его сейчас выставляют, что он под коммунистами был, Ленина описывал, партию… Меня интересует, как он занимался словотворчеством. А это просто поражает, восхищает. Меня до сих пор трепет охватывает, когда я читаю его строки. Я люблю его просто как мужика, как поэта, как человека. Всегда любил и всегда люблю. У меня это чувство не прошло. Он мне нравится всем, что в нем есть. И всех женщин его люблю.

 

Вообще, из бардов ни с кем особых отношений не было. Больше всех я люблю Окуджаву. Это поэт высокой марки. И подле Окуджавы быть мне было бы страшновато и стыдновато. Он ведь из рыцарей! Дал ему рыцарство Господь. Таких, как он, уже нет, да и тогда были в редкость, таких вообще редко рожают. Это такой пронзительный офицер, в нем столько было чести, достоинства! Подле Окуджавы я бы просто сгорел со стыда. Это потрясающий человек. Нравится читать его стихи, нравятся песни его, редкие записи смотреть, где он читает стихи, поет, пластика его - все это нравится.

 

– А для этого надо женщин любить. Это хитрое и тяжелое дело – любить женщин.