"Только радость создает смысл..."

Вторая часть беседы с Владимиром Боже:

– Владимир Стейгонович, как много времени вы тратите на свое увлечение макросъемкой?

– Каждый день в теплое время года я стараюсь пару часов этому отдавать. Уже довольно большое количество материалов отснято. Но кроме фото-«трофеев», это занятие приносит и еще много всего. Я еду с работы до северо-запада, это бывает довольно долго, я приезжаю домой весь разбитый, уставший и т.д. Потом я два часа гуляю по роще, и я очень бодренько иду домой, ко мне возвращается нормальное состояние. Я и надышался, и птиц наслушался, и поснимал, а если еще удачно поснимал, то настроение вообще очень хорошее. Поэтому я считаю, что это увлечение – замечательный способ активного развивающего отдыха. То есть понятно, что ты при этом получаешь некий весомый «продукт», фотоснимки, но это не главное. Я понял, продвигаясь по жизни, что смысл вообще всей этой жизни – в радости, а не в результате. Только радость создает смысл. Если радости нет – то нет и смысла.

– А радость откуда приходит, не от результата?

– А радость приходит тогда, когда то, что ты делаешь, ты не делаешь для чего-то. Когда я только начинал писать, даже маленькая заметка для газеты несла радость, мне было здорово от этого, и драйв, и кайф, все было. А прошло какое-то время, я стал писать книги, и я понял, что книга приносит удовлетворение, но не приносит радости. Удовлетворение – это немножко другое. Ты понимаешь значимость этого, ты прокручиваешь огромное количество материалов, ты можешь испытывать радость от находки, но в конечном итоге книга – это дело очень большое и трудоемкое, и она чистой радости не дает. И поэтому я всегда стараюсь, чтобы у меня в запасе было что-то ни для чего – просто так.  Из этого может много чего выйти,  но это должно быть – просто так. Это не должно зависеть ни от моей работы, ни от моей личной жизни, это должно просто меня подпитывать. Я могу слушать просто так какую-то музыку, я могу сам писать эту музыку, ни для кого и ни для чего, просто чтобы это было, чтобы это выплеснулось, состоялось. И это нормально – это творческое состояние, которое позволяет человеку совершенно спокойно в этом мире жить, и не бояться перспективы ухода. И в этом смысле это мое увлечение – одна из связей с жизнью, которая помогает жить. Потому что чем больше у человека творческих связей с тем, что вокруг, тем он чувствует себя стабильнее. Это его поддерживает. А чем меньше… если человек зациклен только на одном, и это одно убрать… он может просто не выдержать этого.

– Так ведь зачастую и происходит: люди становятся машинами, действуют машинно, видят все в одном ракурсе, с одним разрешением, а вы нашли замечательный способ менять зумы, замечательный рецепт быть живым.

– Да, и поэтому я всегда говорю, что это время – еще наше. Потому что я знаю многих людей, которые очень настороженно относятся к тому, что происходит сегодня, живут в 70-е, в 80-е годы, несмотря на то что на календаре у нас 2011-й. А они слушают музыку только того времени, считают, что то время было очень хорошее, а это – нет, и т.д. Но это неправильно. Потому что ты как тогда жил, так и сегодня живешь, и почему, собственно говоря, я тогда мог чувствовать и переживать, а сегодня я не могу чувствовать и переживать? В конце концов, все определяет сам человек: это мне можно, а это мне нельзя, мне еще столько лет, а мне уже столько лет. А ведь это вообще не важно! На мой взгляд, важна творческая составляющая человека. Если человек подходит к жизни творчески, ему абсолютно не важно, сколько ему лет. Важно другое – что вот он в этом своем времени, в этом своем возрасте получает от этого радость! И значит, имеет смысл жить дальше.

– Вы очень глубокие вещи говорите. Но я позволю себе вернуться к прозе. Вот вы про клещей упоминали. Вы боитесь клещей?

– Нет. Я никогда не прививаюсь.

- И ходите спокойно в лес?

- Да, хожу. Впрочем, было несколько раз, и меня кусали. Но вообще, я думаю, что и кусает клещ тоже не так просто. Например, когда я отрабатываю какое-то насекомое, долго его снимаю, возникает некая сонастройка, часто оно спокойно сидит, и в итоге я говорю: спасибо тебе, и иду дальше… То есть у меня, как у индейцев, устанавливаются с насекомыми особенные, доверительные взаимоотношения. Они ко мне хорошо относятся, и я к ним хорошо отношусь. И, как в фильмах пишут, в титрах: ни одно животное во время съемок не пострадало, – так и я могу сказать про своих насекомых.

А второй момент: я прохожу по роще, своим маршрутом, и там обычно огромное количество людей. Только погода чуть лучше, они уже выбираются жарить шашлыки. Раздетые, лежат, балдеют. И я думаю: зачем тому же клещу ко мне подбираться, когда вокруг столько еды (смеется)…

А в целом, наверное, я фаталист.

– Вы сказали о сонастройке, о доверительных отношениях с насекомыми. Значит ли это, что всё в мире связано некими незримыми связями, что существуют некие таинственные закономерности?

– Да, это сложно понять, но это есть и всегда было. Возьмите самое простое: начинаешь, например, изучать, разрабатывать какую-то тему, и такое начинает происходить… Вдруг, словно ты их притянул,  нарисовываются какие-то люди, из дальних стран, и говорят: вот, нас это интересует, давайте вместе, – а ты только секунду назад в этом направлении успел подумать… Так и с насекомыми – я выхожу в лес, и иду своим маршрутом, и ничего нет. И я уже ловлю себя на мысли – а что же сегодня будет-то? И… сегодня наступает. Я начинаю снимать, и чувствую – вот оно, первое (улыбается). И думаешь: а будет ли второе? Потому что если в течение дня я снимаю два новых объекта, и довольно подробно, – это хорошо…

Когда я открывал свою выставку в Академии искусств, Владимир Яковлевич Рушанин меня спросил: ребенка берешь с собой «на охоту»? Я его не беру. Потому что я могу одну зверюшку снимать полчаса, а могу и сорок минут. Потому что я в это время ничего не вижу и никого не слышу. А ребенку в его четыре года это будет не интересно.

Поэтому, возвращаясь к вопросу о клещах, – не прививаюсь и не боюсь. Ну, фаталист, наверное. И потом, я и так уже очень долго живу на этом свете, в отличие от многих людей, которые жили значительно меньше. Например, Федор Васильев, один из моих любимых художников, если брать реалистов. Он прожил всего 22 года. И знавшим его иногда казалось, что все, что он делает, он словно бы вспоминает – настолько быстро он осваивал новое и столько всего успел.

– То есть все это в нем уже как бы было, нужно было только правильно извлечь, распаковать архив, как мы бы сказали.

– А мне, как вы понимаете, уже намного больше, чем Федору Васильеву, намного больше, чем Лермонтову или Пушкину. И я считаю, что сколько уж отмерено, столько отмерено, и дергаться по этому поводу не имеет никакого смысла. Важно не то, сколько ты проживешь, а важно то, что ты успеешь сегодня. А сегодня – если ты успеешь что-то интересное для себя открыть, сделать, значит, день хорошо прожит, и это своего рода гарантия того, что ты сегодня – живой. И будешь жив завтра. Благодаря плодотворному сегодняшнему дню. А если я буду волноваться и думать про эти страхи…

–То вы и жить не будете, а будете…

– Я буду, во-первых, существовать, а во-вторых, не факт, что я доживу до завтра.

– А как возникла идея снимать одуванчики, из чего родилась эта удивительная серия?

– Просто однажды я оказался на поляне, где их было очень много. Я сел снимать какое-то насекомое и увидел, что они совершенно разные по форме. Причем увидел такое, что я никогда не думал, что увижу и обращу на это внимание. Например, если спросить человека, одуванчик – он какой? Что человек ответит? Ну, какой… смотря когда… бывает желтый одуванчик, бывает как белый шарик… Я же со временем обнаружил, что чего только с этим одуванчиком не происходит. Вот он цветет, вот на нем образуются какие-то навершия, а когда улетают все семена – мякоть, которая находится в центре, лопается, и там внутри обнаруживается что-то похожее на граммофонную трубу. Кроме того, эти пуховые шары – это принадлежность не только одуванчика, но и козлобородника, и существует еще ряд растений, устроенных схожим образом.  И вот, когда я увидел все это, еще только в первом приближении, я подумал: а надо попробовать его снять… И я стал, проходя мимо интересных экземпляров, снимать, разработал свою методику обработки, и в результате у меня эта серия продолжается, я ее по-разному развиваю, и мне это никак не надоест.

А потом, у этой серии есть предыстория… Я подумал однажды, что обычные человеческие руки можно снять совершенно по-разному. Различные сочетания ладоней и пальцев могут создать самые причудливые узоры и линии, весьма необычные именно с точки зрения формы.

– Это такие абстрактные формы посредством обычных вещей?

– Да, потому что во мне, кроме реалиста, глубоко сидит и формалист. И если говорить о любимых художниках, то это не только Федор Васильев. Например, в университете, еще в то давнее время, я писал реферат про Василия Кандинского, и мне вдруг Ирина Викторовна Духина говорит: а как ты будешь про него писать, о нем же ничего нет? Я говорю: а с чего вы взяли, что ничего нет? И я написал. Потому что в одном из томов серии «Мастера искусства об искусстве» было опубликовано его учение о цвете, у меня были вырезки различных статей о Кандинском из журнала «Америка», и т.д.

Конечно, мое увлечение живописью не было случайным. После армии я даже собирался пойти в художественное училище, у меня и 86-я справка была сделана. Позже я думал, вот, пойду на пенсию, сяду и буду писать картины. До этого дело не дошло, жизнь иначе развернулась, но она дарит много других способов реализовать художественное начало. И одуванчики – это один из возможных.

– Ваши одуванчики – это на мой взгляд чистая философия, чистая метафизика.

– Это, я бы сказал, попытка понять мир. Потому что я в свое время думал, скажем, о шаткости мира… Вот люди в свое время строили гипотезы о том, на чем держится мир…  Три кита в океане, на спине черепахи, и т.д. А у меня была своя модель, что эта жизнь построена на ветре, потому что нет ничего такого, что в принципе здесь стабильно. Это я четко знаю, и четко понял… Допустим, у человека всё есть: он здоров, имеет нормальную работу, хорошую семью, квартира, благосостояние… И вдруг – что-то меняется, чуть-чуть… и выясняется, что ничего этого нет…

– Как у Иова.

– Да. А что изменилось? А вот, совсем ничего, какая-то мелочь… И вот этот ветер… И вот одуванчик, он в этом смысле как образ, как некая форма, которая позволяет мне выразить свое отношение к миру, к его процессам. То бишь он очень восприимчив, он более восприимчив ко всему этому, чем человек. И что еще важно – одуванчиков много. Ведь чтобы осуществить такой замысел, должно быть большое количество возможностей, вариаций, должно быть много исходного материала. Это одна составляющая. А вторая – это момент творчества. Если я что-то такое увидел, я могу это усилить и в результате могу получить то, что мне надо. И от этого я испытаю удовольствие и буду жить дальше (смеется). Потому что это выражено. Потому что для творческого человека выразить то, что он хочет выразить, – это главное… И совсем не важно, будут ли люди ходить вокруг и охать и ахать над тем, что ты сделал. То, что ты сделал, в первую очередь нужно для тебя, чтоб ты не скукожился, не скочевряжился, и не швандалыкнулся. Чтоб у тебя было ощущение свободного развития, чтоб ты чувствовал, что нет такого для тебя понятия, что этого мне сейчас нельзя или уже нельзя… Это всегда можно, если ты этого хочешь, и если это не противоречит уголовному кодексу (смеется).

– Хорошо, такой провокационный вопрос. Если сейчас попросить вас выбрать что-то одно, если поставить на кон краеведение, макросъемку, сочинение песен, что-то еще… Что бы вы оставили?

– А я думаю, что начал бы что-то новое. Потому что, если уж про это говорить… в любом увлечении есть какой-то период влюбленности, потом развития, и т.д. Поэтому лучше уж с начала начать, что ж там начинать с конца. Потому что, конечно, повороты в жизни необходимы, и я всегда считал, что по крайней мере раз в пять лет следует открывать для себя что-то новое.

– Это новое открывается через сознательное усилие или скорее прорастает само по себе, спонтанно?

– И так, и так, всё ведь идет параллельно. Потому что вот снимаю я, допустим, насекомых, но это не значит, что я ничего другого не снимаю. Мне нравится, например, портреты снимать. Говорят, мол, портреты – обычное дело, много выставок, много портретов, никто не заметит. А для меня это совсем не важно. Заметят – не заметят… В этом мире для меня люди сами по себе достаточно интересны. У меня нет такого отношения к людям, что они такие, или сякие. Я думаю, что человек, вообще, мало в чем бывает виновен по жизни. Ему многое дается от рождения, но и многое от него не зависит. Допустим, я часто вижу, что человек вот такой, вот таким он создан природой. Он не может сделать того,  чего ему не дано. И поэтому кричать на него, предъявлять ему претензии – это бесполезное занятие, потому что природа так определила, что он этого сделать не может. И поэтому я к людям отношусь довольно спокойно, и терпимо.

– То есть вы относитесь к людям – как к растениям, как к насекомым, как к природному миру: это пейзаж, он такой… И надо найти красоту в том, что есть…

– Надо относиться к людям как к тому, что есть, абсолютно точно. Потому что думается порой, что можно что-то изменить в человеке. Да, можно на короткое время что-то изменить, можно заставить кого-то что-то делать. Но мне вспоминается здесь шарик на резинке, детский шарик. Можно этот шарик кидать в сторону бесконечно. Но он всегда будет возвращаться обратно. Так и с человеком: можно заставить его что-то делать, но в итоге он все равно, со временем, вернется туда, куда ему предрасположено. Поэтому, я думаю, в жизни нужно искать созвучных тебе людей, созвучные тебе дела, и все нормально. Нашел это дело – замечательно. Не нашел – ну, что ж, бывает и так, что не нашел, что ж теперь…

– И портреты, собственно, это…

– Портреты… Это способ понять интересных мне людей, чтО они из себя представляют… И иногда это удается. И еще есть какие-то портреты, которые мне просто дороги, потому что запечатленных на них людей уже нет. И мне очень важно это зафиксированное с помощью портрета мое ощущение ушедшего человека: я могу вспомнить, как я его воспринимал в то время, что мне думалось… и я очень жалею, что некоторых людей я не сфотографировал. Не просто на кнопку не нажал, а именно не понял, не уловил этого момента, момента ухода, упустил...

–Упустили таинственную ауру, которая вот сейчас есть, но вот-вот истает…

– Да, да, именно, потому что смотришь на портрет, и вспоминаешь голос человека, вспоминаешь его целиком... И в этом смысле портретная фотосъемка – это не что-то отдельное, а это часть жизни, это жизнь, которая имеет много-много-много всяких связей… с тобой.

– Да, и всякая жизнь кончается смертью… Не считаете ли вы, что жизнь трагична, несправедлива?

– Да нет, у меня нет такого ощущения, что она несправедлива, или несправедлива смерть. Ключевский, тот вообще говорил, что права только смерть, потому что она исправляет все ошибки жизни. Есть у него такой афоризм. Поэтому… С одной стороны, я организовал свою жизнь так, что мне жить не скучно, мне жить интересно. А с другой стороны, слишком много уже близких людей я потерял… чтобы как-то очень сильно переживать свой уход. Я просто отдаю себе отчет в том, что это вообще неизбежный такой процесс, наступает момент, и человек уходит. Жизнь меня так настроила, что смерть мне не страшна, я не боюсь смерти. Я видел ее достаточно близко, потому что разные бывали случаи в жизни. Когда у меня уходила первая жена, я видел, как затухает жизнь, как это все происходит. И бабушка моя, и отец, и друзья… На мой взгляд, человек должен без паники к этому относиться, это естественные законы жизни и – всё правильно… Когда мы есть – ее нет, когда она придет – нас не будет…

– А вы думаете, ничего не будет?

– А я надеюсь. Поэтому так и живу. А вообще, мое видение такое, что существует огромное море, вся эта материя, а я ее рецептор. И я пробую и так, и эдак. И я, допустим, не воспринимаю историю Христа как прямое повествование. Я воспринимаю ее как некую притчу, некое иносказание о том, что человек должен многое перенести, должен положить на алтарь какие-то страдания, какие-то чувства, а в результате он воскреснет, но он воскреснет не в буквальном смысле, а он воскреснет через свои какие-то дела, и будет существовать до тех пор, пока эти дела живы. И в этом ничего страшного как раз нет.

Люди думают: а, вот я бы хотел жить долго, или: я бы хотел то и это. А я бы хотел жить столько, сколько вообще отмерено мне жить активно. То есть для меня не страшна смерть, для меня страшно, может быть, если я вообще не смогу думать, не смогу чувствовать, не смогу передвигаться и буду, скажем, лежать, как жалкая умирающая кляча, глядеть на этот мир и думать: ну что, вот руку поднять не могу, ногу поднять не могу… это плохо. И буду от этого переживать… Хотя, может быть, и в этом я смогу найти какие-то свои плюсы, кто знает (смеется).

Первую часть беседы можно найти здесь.