Свидетели войны: Федор Глинка, Мария Волошина

Мне следует сразу извиниться за то, что этот очерк соткан из цитат. Моя роль свелась к тому, чтобы неожиданно (и для себя) сопоставить две личности и два события. Конечно, я мог бы отказаться от кавычек и пересказать своими словами обоих авторов. Но здесь важны свидетельства именно «первых лиц» и «из первых рук». В них – интонации времени.

Так и быть. Читайте. Или – не читайте.

Федор Глинка, 1812 год

Офицер, декабрист, поэт, публицист, участник Отечественной войны 1812 года, в том числе сражения при Бородино, Федор Глинка свои «Записки о 1812 годе» заканчивает очерком «Через 52 дня после битвы». К нему я и обращаюсь. Ситуация такая.

Когда Наполеон покинул Москву, некоторые части его армии оказались у Бородинского поля. И увидели на нем – будто бы как-то неожиданно для себя – горы мерзлых трупов.

Федор Глинка: «Остовы лошадей с обнаженными ребрами, искрошенное оружие, разбитые барабаны, каски, сумы, опрокинутые фуры без колес, колеса без осей, оледенелые пятна крови и примерзлые к земле разноцветные лохмотья мундиров разных войск, разных народов – вот убранство поля Бородинского».

Но среди тысяч мертвецов был один живой человек. «Кто ты?» – спросили его французы, и он ответил им по-французски: «За восемь недель перед этим ранен я на великом побоище. Картечь раздробила мне обе ноги. Когда я пришел в себя, была уже ночь и никого не было в поле. Я ползал по берегам ручья, питаясь травою, кореньями и сухарями, которые находил в сумах убитых. На ночь я залезал в остовы лошадей и прикладывал их свежее мясо к своим свежим ранам. Этот пластырь чудесно исцелял мои раны. Но я был один, один живой между тысячами мертвых. По ночам, правда, оживало это поле: какие-то странствующие огоньки блуждали по нем в разных направлениях. Это были батальоны волков».

Как будто кто-то нарочно так устроил – чтобы только мертвецы не остались среди мертвецов, чтобы хотя бы два живых человеческих глаза увидели, что здесь сотворено.

Но не здесь, а где-то жизнь продолжалась, и кто-то проявил беспокойство о том, чтобы к весне убрать трупы с поля сражения. Крестьян окрестных деревень согнали на Бородино – сжигать мертвые тела.

Федор Глинка: «Люди с почерневшими от копоти глазами, в грязных лохмотьях, огромными крючьями валили без разбора тела убиенных на эти огромные костры. И горели эти тела, и густые облака тучного беловатого дыма носились над полем Бородинским. На тех кострах горели кости уроженцев счастливых стран, Лангедока и Прованса, кости потомков древних французских рыцарей, старинных князей, новых графов и генералов новой империи французской, потомки древних феодалов, сильных баронов германских, кости гренадер, егерей и мушкетеров французских и железных людей наполеоновых».

Федор Глинка (надо бы вслушаться в эти слова): «И горели, прогорали и разрушались кости вооруженных орд двадцати народов нашествия! Горели кости людей, которых возврата на родину, в благовонные рощи Италии, на цветущие долины Андалузии, так нетерпеливо ожидали отцы и матери в великолепных замках и невесты у брачного алтаря. Вековечные титулы, отличия, порода, знатность – все горело!»

Федор Глинка: «Прошла зима. Теплые весенние дожди напоили окрестности Можайска, и высоко росли травы и прозябения на местах великого побоища. Поселяне говорили между собою: «Земля наша сыта стала!» А чиновники местной полиции, сверяя донесения сотских, сельских старост и волостных писарей, выводили валовый итог: «1812-го года, декабря 3-го, всех человеческих и конских трупов на Бородинском поле сожжено 93 999».

Мария Волошина, 1942 год.

Мария Степановна, жена писателя Максимилиана Волошина, в годы войны вела, с перерывами, дневник. Буквально заставляла себя записывать свои впечатления. Но эти поспешные записи так непосредственны, так неподдельны, так искренни… Это – схваченные на лету мгновения тех лет. Никакому роману не сравниться с ними.

Но к дневникам Марии Волошиной я не обратился бы, если бы не один абзац в них, который перепишу и выделю позже.

Представьте себе: началась война, и Мария Степановна остается в Коктебеле только ради того, чтобы сохранить дом, усадьбу мужа, архив писателя, его наследие. Женщина она с характером и в то же время «рефлекторная». С советской властью уживалась едва-едва, а тут еще и война, неразбериха, полная неизвестность. Наконец, нашествие чужеземцев.

Где-то идет война. Она приближается. «Страшно прошлое и так же страшно будущее». «Полная покинутость, полное отчаянье за Россию». «Беспомощность и растерянность власти». «Ложь, ложь, ложь». «Газеты пишут про невероятные случаи о немецких зверствах». «В глубине души не было веры»…

Женщине абсолютно не на что и не на кого опереться, кроме как на своего мужа, на Макса, на Масеньку, к которому она мысленно обращается за помощью, едва ли не с молитвой. Все – против нее. Она не понимает, что происходит. Она не знает, кого винить, кроме как коммунистов. Немцы взяли Геническ, Перекоп, Феодосию. Говорят, что они бомбят Москву и Питер. Горит сданый нашими Джанкой – «коммунисты подожгли». Коммунисты эвакуируют свои семьи, а на тех, кто остается, люди глядят как на врагов: «А, ждете немцев!»

Из дневника: «А с Двуякорной неслась все время стрельба из тяжелых орудий. Земля и дом дрожали. А войска наши все отступали и шли, шли по дороге день и ночь, полураздетые, неряшливые, усталые, испуганные».

Из дневника: «Вечером взорвали один за другим все мосты. Взрывы были очень сильные. Земля гудела. Было безысходно страшно. Ни места себе нельзя было найти, ни дела – думать ни о чем нельзя было. Такая сиротливость, незащищенность – очень гадко и тяжело. Не раздеваясь, разбитая, не могла найти себе места. Спустилась в чулан под лестницу, закутав голову в платок, чтобы не слышать или хоть чуточку ослабить гул от орудий. В два часа ночи – стук в нижнюю дверь. Редкий, но упорный. «Кто там?» – «Мадам, зольдат до ист ме»… Совершилось. Немцы вошли».

Из дневника: «Первый немец, вошедший в наш дом, был смертельно утомлен, шатался от усталости, весь в грязи. Вид его был скорее жалок, чем страшен».

Целый год – молчание. Ни слова в дневнике. Через год: «Сегодня, говорят, взят Царицын, или, как его теперь называют по-большевистски, Сталинград. Немцы берут город за городом. Мы терпим все. И голод, и болезни, и полную незащищенность завоеванных людей. Говорить о завоевателях? О них, верно, очень много будет сказано. Да и все это знают. Мы абсолютно бесправны. Ни о ком ничего не знаем. Даже в Феодосию, даже в Отузы пройти нельзя. Купить – тоже. Живут все впроголодь и еще какими-то запасами и манипуляциями. Удалось посеять кукурузу, и будем есть ее».

Из дневника: «Милый мой, только твой образ, только мысль о тебе и с тобою дают мне силы как-то брести, что-то делать. Изнемогаю от бессилия, обиды, непонимания. С тобой не расстаюсь. Как бы ты поступил, Мася, а что бы ты сказал? Макс бы объяснил. Макс бы сказал. Масенька бы пожалел, помог!»

Из дневника: «Это больше, чем немыслимо. Это невозможно. Мой маленький ум, мои больные нервы, больная психика не вмещают, не могу справиться с ужасами творящегося и творимого. Времена апокалипсические. Страны нет. Россия растоптана, поругана германским сапогом. Мы оккупированы, завоеваны. Все, все непереносимо! Ну какие слова? Ну как это все рассказывать? Жизнь – ужас. Война – реальность».

А теперь – тот абзац из дневника, который меня потряс. Вслушаемся в слова этой женщины, сказанные ею от отчаяния и безысходности.

Мария Волошина: «Как человечество может быть в таком ужасе? Вся Европа! Весь мир. Да что же это такое? Насилие, насилие, смерть, убийства, разгром, грабеж, разорение стран – и так годы. Да что же это такое? Неужели нет умных, гуманных, понимающих? Ведь весь мир! Почему Гитлер, Сталин, 3, 4, 10 – сколько их, могут посылать на убийства, на смерть, разорять, словом, делать войну и все ее ужасы? Почему миллионы не могут сказать: не можем больше так жить! Не сказать, а заставить не убивать, не разорять, не делать войны? Почему нет 10 – 100 таких, которые сказали бы: «Не надо войны»? Господи! Я бесплодно думаю день и ночь все об одном и том же»…

Но история Марии Волошиной на этом не закончена.

Еще раз – из дневника: «Ну вот, чудо совершилось, так долго жданное. Пришли наши, мы снова дома. Два с половиной года такого кошмара. История будет писать о кровавых ужасах и фактах всемирного варварства, о неслыханных фактах злодейства современной техники, разрушенных и стертых с лица земли городах. На десятки лет хватит трагического матерьяла. И все-таки, и все-таки, что бы ни написали, что бы ни счислили, всего не расскажешь! Кто жил в эти дни, без слов знают все. А грядущие поколения (и дай Господи!) никогда не поймут наших потерь, наших жертв, наших трагедий, обиды и боли, ужаса и сиротства, насилия и беспомощности, лжи и трусости, мелкоты падения и героических неведомых подвигов»…

И последние слова из дневника, которые я приведу: «Постараюсь честно и объективно восстановить все пережитое за эти два с половиной года. Основное чувство – непримиримого оскорбления и жгучей, моментами нечеловеческой ненависти к немцам. Какая-то удивительная неприязнь к нации. Отдельные люди – ничего. Но понятие «немец», массы их – все это приводило в негодование, постоянную угнетенность, безысходность, обиду и боль».
Но случилось так, что именно ненавистные Марии Степановне немцы спасли ее от смерти, дали много лет жизни.

В начале 1944 года Мария Степановна почувствовала себя плохо. Она таяла на глазах. И Анчутка – Анна Александровна Кораго, жившая в доме после смерти Волошина, привела немецкого врача. Он осмотрел Марию Степановну, и она близко увидела «его приятное лицо, умные глаза». Врач нащупал на желудке опухоль. «И что?» – спросила его Анчутка (она хорошо владела немецким). «Что? Медленно умирать». Но судьба решила иначе. Она «поселила» в доме Марии Степановны немецкого офицера, который посоветовал ей ехать в Симферополь и даже обещал выписать пропуск. Первая мысль: «Оперироваться у немецкого хирурга?» Но «Масенька подсказал»: надо ехать. Была выматывающая дорога до Феодосии. Хлопоты в комендатуре (все переговоры взяла на себя Анчутка). Когда Мария Степановна сидела в коридоре, вид у нее был такой, что проходивший немец протянул ей кусок хлеба. Потом дорога в кузове до Старого Крыма, до Симферополя. Опять переговоры в управе. Кто-то помогал, кто-то отмахивался, (помог и Масенька – кто-то знал о нем). Все-таки Мария Степановна попала к врачу, и не к кому-то, а к знаменитому хирургу именно по раку, и он сделал ей удачную операцию, после которой она прожила еще много лет.

Ну вот, я пересказал воспоминания Федора Глинки и дневники Марии Волошиной. И что? Теперь надо что-то сказать еще?

Нет, не скажу ничего.

Источник: mediazavod.ru