"Душа, она «фотографирует» всё и всегда"

Вот и ушел в историю Михаил Петров… Невероятно, но факт. Я вспоминаю, как он вспоминал о своем детстве…

Бесконечные ряды колючей проволоки и горы искореженного металла: танки, пушки, самолеты – лом войны со всей Европы. Здесь предстояло жить, но это не было местом жительства, это была территория завода, металлургического гиганта, который на последнем дыхании выиграл мировую войну и собирал силы, чтобы жить в мирное время.

Из теплой, из виноградной Бессарабии восьмилетний болгарский мальчик – месяц в пути, впроголодь, в истощении – добирался до холодного, до березового Урала, где отец подневольно работал на металлургическом заводе в Челябинске.

- Я голодал до 1951 года.

Чужая койка в бараке, которая освобождалась, когда рабочий уходил на смену. Угол, отгороженный в том же бараке. Отдельная комнатка. Наконец, собственный домик в поселке Копровом, сбитый из подручных материалов. Жизнь, так сказать, налаживалась. Детство – среди железнодорожных полотен, кирпичных и железных труб, отвалов и колючей проволоки на столбах – спешило закончиться, будто бы убегало от выпавших на него напастей.

Едва хоть чем-то насытившись – не забыть печеную свеклу, а тем более пирожки с ливером? – Миша Петров взялся наводить свою систему в окружающем его хаосе выживания. Открыточку к открыточке, марочку к марочке, книжицу к книжице – скудный мир вокруг себя он осваивал бедненькими коллекциями. Позже, учеником постарше, Миша запишется едва ли не во все школьные кружки. Он и пел, и декламировал, и актерствовал в интермедиях. Еще позже он запишется в аэроклуб и закончит его с отличием. Но анкета не дала ему надеть погоны военного летчика, оставила на земле и привела, после другого училища, на тот же завод, в цех, машинистом электрокрана, где крановщиком работал отец, где крановщицей работала старшая сестра.

Правда, отец мечтал увидеть сына инженером. Еще была надежда, с каждым прожитым годом слабеющая, – возвращение в виноградный край, а там – Кишиневский винодельческий институт, профессия виноградаря, винодела… Что ни говори, предки Петровых на сотни лет – да, именно на сотни лет – жили у винограда. Но дорогу назад годы укорачивали, а родина удалялась все дальше и дальше… Виноградная традиция оборвалась.

Работал бы Михаил Петров и крановщиком, но в натуре его (или в опыте жизни) было что-то, отвращавшее от железа. А увело его от «железной» судьбы одно, казалось бы, невинное увлечение.

Купив на тесной челябинской барахолке фотоаппарат «Любитель», отец не думал не гадал, что покупает сыну профессию.

Фотоаппарат для Михаила был в ту пору тайной за семью печатями. Первую пленку он вскрыл, чтобы увидеть, что она из себя представляет. Методом проб и ошибок «Любитель», однако, был освоен и, можно сказать, укрощен.

Фотоаппарат увлек и увел Михаила Петрова с заводской дороги на дорогу газетную.

Когда Петрову предложили должность фотокорреспондента в «Трудовой доблести», многотиражке ЧТЗ, Михаил раздумывал коротко, но начальник цеха наотрез отказался его отпустить. Тогда Петров бросился не к кому-то, а к директору завода.

- Поймите, – сказал он ему, – мне все тут нравится, кроме работы. Работа – не моя. Я все равно уйду. Не ломайте мне, пожалуйста, жизнь.

Директор подписал заявление, и Михаил несколько лет сновал между ЧМЗ и ЧТЗ – где на попутках, а где пешим ходом.

Сразу же установились контакты и с «Челябинским рабочим», и с другими изданиями, в том числе центральными, и со всем фотографическим сообществом. Фотолаборатория, газеты, дороги, люди – это было то, что сразу легло на душу, тот мир, в котором он дышал как рыба в воде.

Вопрос: почему «вдруг» в середине двадцатого века в Челябинске «расцвела» фотография, почему город стал одним из европейских центров фотографии, фоторепортажа, фотоискусства? Бесполезно искать какие-то объективные причины этого феномена. Он случился без всякой «материальной базы».

Если нет объективных причин фотографического «психоза» Челябинска, то, разумеется, есть субъективные. И их легко выявить, назвав несколько имен. Может быть, достаточно трех – Евгений Ткаченко, Юрий Теуш и Владимир Белковский. Все стало возможно благодаря именно им. Они «подняли» Челябинск на фотографический пьедестал. Правда, остается еще один вопрос: чем объяснить «пассионарность» этих трех инициаторов, что подвигло их взбудоражить фотографическое «чувство» челябинцев?

Видимо, страна находилась на заре века фотографии. Трое челябинцев «проснулись» раньше других.

Михаил Петров был одним из первых членов Челябинского фотоклуба, много лет он являлся его ответственным секретарем.

- А много ли клуб дал лично тебе?

- Очень много. Это был мой университет. Общение с такими мастерами, как Ткаченко, Теуш, Белковский, мне, по сути начинающему фоторепортеру, было очень полезно. Собственно, в клубе я из новичка вырос до квалифицированного специалиста, имеющего на своем счету работы, признанные зрителями и коллегами. Я благодарен клубу и с ностальгией вспоминаю те дни, когда мы собирались в моей лаборатории на заседания, их особый ритуал, накал их страстей и атмосферу товарищества. Наш фотоклуб был коллективом поистине творческим.

Визит Черненко? Снимать вождя? Вручение знамени?

Шедевра не будет. Шедевр и не требуется. Требуется официоз. Чтобы всё чин чином. Чтобы каждый чин оказался на своем месте. Тут не до художеств, соблюсти бы каноны. Только бы найти точку для съемки, только бы успеть удачно «щелкнуть».

Конечно, снимать вождя не каждому дано. Если без ужимок, снимать вождя – событие. Что ни говори, не каждый день в объективе вожди. Но: снимок на первой полосе – и все в прошлом.

Михаил Петров снимал и Константина Устинова, и Николая Рыжкова, и Виктора Черномырдина, и Михаила Соломенцева, и Егора Лигачева, и Бориса Ельцина. И «первых людей» области – Николая Родионова, Михаила Воропаева, Геннадия Ведерникова…

И еще он снимал всякие торжества и церемонии, митинги и шествия, важные события в экономике, досрочные сдачи, трудовые рапорты и торжественные линейки, вручения и награждения, юбилеи и годовщины.

Кажется, не было дня, чтобы газетная суматоха не тормошила репортера такой «обязаловкой». Хочешь не хочешь, интересно, не интересно – беги, снимай, приноси в номер. А номерам нет конца. Триста номеров в году, а с нового года – новая карусель.

Да, «официоз» – как бы работа «на пропасть». Погоня за бегущим днем. Снимок живет до следующего снимка. Конвейер…

Да, конвейер. Снимок на первой полосе? Грош ему цена. Перелистать страницу и забыть. Это так. Если речь о каждом снимке отдельно. А если их ряд тянется сорок лет – это что? Нечто вроде фотохроники, фотолетописи или фотоистории? То-то и оно. Количество переходит в качество. Числа выстраивают ряды. Множество проявляет сюжеты. Хаос налаживает порядок.

Годы, казалось бы, бестолковой репортерской беготни обнаруживают «неожиданный» толк. Ни на что не претендовавший труд вознаграждается переоценкой ценностей. Не только вся коллекция, но и каждый снимок в ней иначе смотрится и иначе взвешивается. «Проклятые» ежедневные побегушки на потребу газеты превращаются в подвиг жизни.

Но все это только в том случае, если есть архив. Если есть система, порядок. Если каждая пленка разрезана на отрезки и упакована в свернутые листы бумаги с обозначением даты, места и объекта съемки, а отрезки «спрятаны» в ящички, а ящички – в ящики, а ящики – в шкафы… Таков архив Михаила Петрова.

В мире людей устроено так: близкое, только что минувшее прошлое нам не интересно. Нам необходимо время, чтобы сначала забыть о нем, а потом по нему соскучиться. Наконец, будет день и час, когда в нас (не в нас, увы, а в потомках, разумеется) проснется необыкновенный интерес к тому времени. И начнется поиск архивов – уже, к сожалению, тогда, когда одни из них пропадут бесследно, а другие много потеряют, пообтреплются и пообветшают.

Теперь творчество Михаила Петрова легко обнаруживает несколько серий. Их, пожалуй, не меньше двух десятков: политическая, портретная, пейзажная, городская, сельская… Какая еще? Геологическая, металлургическая, речная, озерная, горная, лесная… Какая еще? Цветочная, конная, вертолетная, чеченская, армянская, таджикская… Какая еще?

Удостоверение журналиста являлось пропуском на съемки высоких персон с их строгими регламентами и оно же одаривало памятными встречами с известными в стране людьми – героями, кумирами, звездами, чемпионами… Разве перечислить всех? Кто из знаменитостей ни приезжал, все остались на пленке. На пленке (и в памяти) остались съемки и беседы с космонавтами Андрианом Николаевым, Алексеем Леоновым, Георгием Гречко, режиссером Сергеем Герасимовым и актрисой Тамарой Макаровой, композитором Тихоном Хренниковым, танцовщиком Махмудом Эсанбаевым, шахматистом Анатолием Карповым, певцами Аллой Пугачевой, Иосифом Кобзоном…

Но были и другие знаменитости – знатные. Смуглый казах-чабан в степях у южных границ области. Веснушчатая доярочка у пестрого стада. Наставник (вся грудь в орденах) у доменной печи в кругу своих учеников. Ученый из закрытого города. Комбайнер, допивающий стакан молока. Учительница из таежного поселка на белой от снега улице.

Передовики труда. Герои пахот, косовиц и надоев. Ударники плавок, сборок и поковок. Рекордсмены киловатт-часов, тонна-километров и кубатур… Снять и уехать? Нет, познакомиться, расспросить, снять и опять поговорить. Заинтересоваться. Пообещать приехать еще раз. И приехать. А с иными – подружиться. Михаил Петров никогда не скупился на дружбу…

- Все это – для газеты, а для души?

- Все – для души. Я фоторепортер. Это – мое. У нас есть фотохудожники, а я фоторепортер. Получить задание, выехать, снять, вернуться и к сроку выдать снимок – я это мог и любил. Выехать как угодно, снять во что бы то ни стало, вернуться, если даже ничто не ездит и не летает. Такая работа.

У областного репортера жизнь дорожная, колесная. Реже – крылатая. А то, бывает, четырехногая. Не исключено – двуногая.

- И не надоело?

- Нет. Я это люблю. Никто не ездил столько, сколько я.

Кажется, в области нет дорог, незнакомых Петрову. И он их с первого раза запоминал. Он всегда был готов на повороте подсказать, куда приведет дорога направо и куда – налево, прикинуть, сколько километров до следующего населенного пункта, перечислить предстоящие развилки. В командировках он всегда рядом с водителем, за штурмана. По иным дорогам он езживал десятки раз. На запад, до Аши, на юг, до Бредов или до Магнитки, на север, до Каслей и Снежинска – его обычные маршруты.

Много лет он регулярно навещал Ашу. Это было время дружбы с директором Ашинского металлургического завода Александром Константиновичем Соловковым.

- Соловков – прекрасный человек, легендарная личность. В Магнитогорске он был в числе тех, кто в первый военный год плавил броню на стане, для брони не предназначенном. Там же он работал первым секретарем горкома партии. Потом волей судьбы оказался в Аше. При нем там немцы строили прецезионный цех. Стройка ответственная, на контроле у Москвы. Он мог ночью прислать за мной машину, и я поднимался, ехал, снимал стройку, директор увозил мои фотоснимки в министерство – как наглядные свидетельства хода строительства. И уж, конечно, не было никаких проблем сделать любые снимки для газеты. Мы дружили с Соловковым много лет, до конца его жизни.

Петров всегда находил повод отправиться в неблизкую Ашу, которую успел полюбить, сам город, окрестные леса, горы и реки, соседние Миньяр, Сим, Сухую Атю, Усть-Курышку, Виляй… Он был близко знаком и с тогдашним директором Симского завода И. Пудовкиным, с лесником Николаем Мацелевичем, сталеваром, Героем Труда Юрием Поповым, с инженером И. Алейниковым, спортсменом Анатолием Порошиным, художником Николаем Коневым, с миньярским краеведом А. Чертовым.

- Да, Ашу я любил. Аша осталась в моем сердце. Я там не раз отдыхал, один и с семьей. Это незабываемо.

Еще одну дорогу накатал Михаил Петров – в Варну. У Варны был повод оказаться у Петрова на особом счету: его предки жили недалеко от исконной, болгарской Варны. Но с годами Варна притягивала уже не своим происхождением, а людьми, с которыми репортер, по своему обыкновению, заводил дружбу. В числе его друзей были разные варненцы – и первый секретарь райкома партии Владимир Иващенко (и вся его семья), и директор совхоза Толгат Ракаев, и управленец, а теперь фермер Александр Герасименко, и знатный комбайнер Федор Чекаловец. Мария Ракаева, жена Толгата и местная стихотворица, посвятила Петрову стихи, в которых есть такая строка: «Волшебник он! Он может остановить мгновенье!». Короче, в Варненской округе Петров был своим человеком.

Душа – она впечатлительна. Она – тоже фотоаппарат. С очень чувствительной пленкой. И объектив у нее – какой хочешь, на ширь и на даль, на приближение дали и на растяжение шири. Глубина резкости у него – без ограничений и диафрагма – снимай хоть в темноте.

Душа, она «фотографирует» все и всегда. И все отпечатывает там, внутри. Это легко обнаруживается – с душой снимок или бездушен.

То, что Михаил Петров снимал «для души» и от души, – старина.

Вот бабушка в белом платке – узелок под подбородком, с внучкой, простоволосой. У бабушки на плече – коса, деревянные грабли, а в руке сумка. В сумке, можно не сомневаться, нехитрая снедь: кусок хлеба, бутылка молока, может быть, огурец или луковица. У внучки в руке палка-рогатинка. Бабушка с внучкой пошли косить сено. Их сопровождает собачка. Без нее никак нельзя, она тут очень к месту. Чувствуется, что собака растерянна: то ли домой возвращаться, то ли уходить с хозяйками в незнакомую дорогу.

Один щелчок и, пожалуйста, – рассказ, новелла. Все – на виду. И автор – тоже.

Старики у Петрова – статья особая. Где бы ни был, не пройдет мимо деда у калитки. Тем более, если дед с седой бородой. Тем более, если мастеровой. Резчик по дереву или лапотник. А как пройти мимо старика-моряка в тельняшке? Или матерого казака в фуражке набекрень?

Эта серия уральской старины у Михаила Петрова – теплая и душевная.

Готовясь умереть, и он знал, сколько ему осталось, Петров говорил: «Я прожил хорошую, интересную жизнь. Поездил, повидал, встретил много людей, поел, попил – все было. Можно и умереть».

Из архива

Двадцатого июня 2009 года свой 70-летний юбилей отметил бы фоторепортер «Челябинского рабочего» Михаил Петров.

Где ты теперь, Миша?

У нас здесь лето. Верный признак его начала — тополиный пух. С утра июньская жара, к вечеру — июньская гроза. День дотягивается до полуночи, а ночь умещается в узкую полоску синевы между востоком и западом. Еще чуть-чуть и зацветет липа…

Как раз пора наших летних хождений в природу.

Теперь мои хождения — без тебя. Дважды заезжал в любимую тобой Варну. Заместитель главы района Геннадий Завалищин, которого ты прекрасно знаешь, отводил нам на ночлег комнату в Топольке, уютном уголке на берегу Тогузака, который тебя, помнится, восхищал. Там, как и прежде, по утрам неугомонно галдят грачи.

Съездили бы мы и в Верхнеуральск, и не я, а ты, снимал бы на берегу Урала догорающий костер на фоне догорающего заката.

На прошлой неделе дорога привела меня на Зюраткуль. Теперь это не дремлющая деревенька у горного озера, какую мы много лет назад застали в первый приезд, а набирающий сервиса и комфорта туристический центр, который радушно предоставляет кому что — место туристу для его палатки и бизнесмену — гостиницу четырех звезд. Такие перемены нам казались невероятными.

Я впервые поднимался на гору Лукач и хребет Зюраткуль. С высоты Зюраткуля открывается само озеро со всеми его кылами, Каменный мыс, Долгий ельник, поселок у плотины. А с другой стороны вершины, как бы в контраст, — дымная панорама Сатки, ее трубы, отвалы, пруды.

Все на своих местах — и Варна, и Верхнеуральск, и Аша, и санаторий «Кисегач», все «твои» места, а тебя нет.

Где же ты теперь, Миша?

На вершине Зюраткуля обильно цветут незабудки. Так же, как цвели они на Нургуше, когда мы впервые поднялись к его каменистым конусам. Почему-то им там хорошо, незабудкам, высоко, в тундровом поднебесье. Но на земле, Миша, больше других цветов – забудок. Ушел человек, и время за ним сомкнулось. Помнить — слишком большая роскошь для ХХI века.

Эпоха наша какая угодно, но уж точно не сентиментальная.

Может быть, это и правильно. Жизнь подгоняет нас, торопит, и все теснее в очереди на жизнь. Не до тех, кто ушел. Так что забудок все больше и больше.

А вообще-то здесь все по-прежнему. Изменений мало. Меняются только слова. То перестройка, то реформы, то стабильность, то, теперь, — кризис. На днях Виктор Черномырдин, прощаясь с Украиной, сложил такую словесную конструкцию. У нас все одинаково, сказал он, мы, русские и украинцы, долго запрягаем, а затем быстро едем. А разница в том, сказал он, что Россия знает, куда ехать, а Украина — нет. Может быть, Черномырдин знает, куда едет Россия, а я не разберу ее дорог. А кто знает, куда мы все едем, каждый отдельно и все вместе – человеки человечества?

Обидно прожить жизнь и ничего не понять в ней.

Короче, Миша, безвременье никуда не делось.

Прости, бывает, я тебе завидую. Ты уже совершил это, а мне еще предстоит. И ты ушел от всей земной бестолковщины и толкотни. Иногда чувствуешь себя загнанным в угол. Ни вперед, ни назад. Ни вправо, ни влево. И дышать нечем. Уж очень несправедливо все. Все хотят счастья и тыкаются, как слепые котята, во все стороны – присосаться бы к соску с молоком счастья. Устаешь от недовольных, раздраженных, неудовлетворенных. От мелочей быта, от мелочного эгоизма, от каждодневного выяснения отношений с людьми, даже и самыми близкими, от всеобщего непонимания. Все хотят говорить, никто не хочет слушать. Люди только тем и занимаются, что мешают друг другу жить.

Так устроено на земле: жить — невыносимо, но жить — хочется.

Где же ты теперь, Миша?

Нигде?

А где оно, «нигде»? Нигде?

Я могу понять число «один». И, допустим, «плюс один» понимаю. И даже «минус один» пойму. Но где-то между ними находится число «ноль» — его-то мне не понять. Потому что оно вроде что-то, но и — ничто.

«Ноль» — это и есть «нигде»?

Я часто прохожу по улице Плеханова и каждый раз поднимаю глаза на твой балкон, на который ты выходил выкурить сигарету. Заметив меня, а парень ты был заметливый, ты махал рукой: «Заходи». Я заходил, и в таких случаях не обходилось без двух рюмок с водкой. Выпить ты любил да и поесть тоже. Как и я, впрочем. В таких беседах я понимал, как тяжело тебе давались дни и ночи в этой квартире, когда жена твоя Ира лежала без надежды выздороветь. И, может быть, еще труднее стало без Иры. Особенно, как я догадывался, изматывали бессонные ночи. Не обошлось и без проблем с детьми и внуками. Вообще в тебе чувствовалась какая-то исчерпанность. Готовность к уходу. К последнему итогу. Ты был в общем-то доволен тем, как прожил свои годы на земле. И сам провел черту. Потому и лечиться всерьез не стал…

Я помню, как однажды ты копался в своей фототеке в поисках пленок, которые мне могут пригодиться. Мы об этом, естественно, не говорили, но подразумевалось, что ты уходишь, а я остаюсь. Это было очень странно. Но в следующий раз, когда тебе стало легче, ты обмолвился, что «это» может продлиться до весны. И это, кажется, дало тебе надежду. Но до весны ты не дожил.

Теперь балкон пуст. Трудно смириться с мыслью, что тебя нет нигде. Тебя было много – и ничего не осталось? Как же так?

Не сомневаюсь, что при тебе твое 70-летие мы отпраздновали бы, скажу так, заметно. Собрались бы все твои друзья. Ведь тебя знала вся область. И даже, я думаю, губернатор Петр Сумин не забыл бы тебя поздравить. Но тебя нет, и твой юбилей я отмечу без тебя.

Источник: mediazavod.ru