Несколько слов о сестре Симоне

1

Несколько слов о сестре Симоне. Предисловие переводчика

Имя Симоны Вейль в России до сего дня остается почти неизвестным, как и двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет назад. Первая ласточка – выход ее биографии в челябинском издательстве «Аркаим»[1] – еще, как говорится, не сделала весны.

Во Франции именем Симоны названы улицы больших и малых городов, школы и лицеи. Ее сочинения и посвященные ей книги в каждом крупном магазине занимают по две полки и больше. Мало это или много – для девушки, которая прожила 34 года, а свои главные творения написала в течение последних двух лет? Сборники ее работ переиздаются французскими издательствами едва ли не ежегодно, они переведены на все европейские языки. Ассоциации исследователей наследия Симоны Вейль имеются не только в ее родной стране, но и в Соединенных Штатах, а в Германии и Мексике существуют даже специальные институты. Ее хорошо знают и любят в Японии и Индии.

Католические церковные власти тоже время от времени перепечатывают ответы официальных богословов на вопрошания давно умершей, где снисходительно разъясняется «несостоятельность ее претензий» к Римской Церкви.Однако все чаще католические же авторы – богословы, миссионеры, простые миряне, – пишут о «вселенской вести» Симоны Вейль, о важности ее свидетельства для христианской мысли и жизни[2]. Ее тексты используются для молитвенного размышления в монашеских общинах. В наши дни монах-американец едет в Англию, в Ашфорд, в место ее последнего земного пристанища, – называя эту поездку «паломничеством», – специально для того, чтобы помолиться на ее могиле. Во Франции можно слышать, как люди, даже далекие от церковности, отзываются: «Симона Вейль? Это такая святая, вроде Жанны д’Арк…»

Как Жанна, как Маленькая Тереза, Симона Вейль в памяти французов до сих пор остается молодой. В Париже, у дома, где она жила, мужчина – примерно мой ровесник – с жаром говорил: «Чуть опоздали вы приехать. Ее отец умер только в прошлом году!» Его не заботило, что тут же, на мемориальной доске, указан год рождения Симоны – 1909-й, а доктор Бернар Вейль умер еще в пятьдесят пятом…

«Святую Симону»[3] почитают не только верующие.«Несравненным правдолюбцем», «единственной великой душой нашего времени» называл ее Альбер Камю, как известно, объявлявший себя атеистом. В 1957 году, в день присуждения ему Нобелевской премии, Камю, скрываясь от репортеров, пришел в квартиру, где еще жила ее престарелая мать – мадам Сельма Вейль – и до самого вечера оставался в одиночестве в комнате Симоны, рядом с ее запачканным чернилами столом. Может быть, он молился – в тайне от всего мира, и даже от самого себя… Ее имя с восхищением повторяли бунтари Сорбонны в мае 68-го. Испанские анархисты и сегодня гордятся фактом недолгого участия Симоны Вейль в гражданской войне 30-х годов и переиздают ее труды по социальным вопросам. Во время их акций лицо Симоны, напечатанное через трафарет, можно увидеть на стенах домов – рядом с лицом Че Гевары… Просматривая ссылки в западных поисковых системах, мы будем удивлены, сколь невообразимо разные, порой напрочь несовместимые люди приводят изречения Симоны Вейль в своих «живых журналах».

Стремившаяся к мученичеству, среди миллионов страшных смертей мировой войны, Симона умерла совсем не героически, от «ослабления сердечной мышцы» и туберкулеза легких, в палате санатория, в лондонском предместье. До могилы ее провожали всего восемь человек. Но только за последние годы ее кончина стала темой изрядного количества стихов на разных языках, нескольких театральных постановок и даже одной оперы. Недавно было объявлено о выходе на экраны Америки и Европы художественного фильма под названием «Неоккупированная зона[4]. Невозможная жизнь Симоны Вейль». Что таится в этой жизни и в этой смерти? Что продолжает волновать людей иных поколений?

Единственное небольшое русскоязычное издание двух работ Симоны Вейль вышло в Киеве в 2001 году[5]. Вступительная статья к нему была написана ученым и мыслителем исключительной проницательности – Сергеем Аверинцевым. Нельзя пройти мимо одной впечатляющей и загадочной фразы из этого текста. «Если XXI век – будет, то есть если человечество не загубит своего физического, или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и к благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль», – пишет Аверинцев.

«Уж не слишком ли? И чего в ней такого находят?» – недоверчиво нахмурится российский читатель. Если вдруг станет любопытно, то он, за отсутствием печатных источников информации, обратится к нынешней палочке-выручалочке – Интернету – и в популярных сетевых изданиях, вроде «Википедии», найдет предельно короткую, но при этом не свободную от грубых ошибок, биографическую справку. А о взглядах и вере Симоны он, к своему разочарованию, узнает, что «помимо христианства на ее убеждения повлияли иудейский и древнегреческий мистицизмы, даже индуизм и буддизм»; что «Вейль отрицательно относилась к обрядовой стороне религии»; что она даже «отказывалась от крещения, чтобы доказать, что можно быть христианкой вне церкви». Выходит совсем не оригинально и не интересно. Все это мы уже сто раз видали…

Но все это, в сущности, неправда. Это сказано теми, кто не приложил ни малейшего труда, чтобы внимательно прочесть написанное Симоной Вейль. Она, настоятельно твердившая о том, что в отношениях с людьми, во взгляде на мир, в воспитании, в обучении, в чтении книги самым важным является внимательное и смиренное ожидание чудесного открытия, даруемого Богом и способного преобразить нашу душу, – она не только не была понята при жизни, но, кажется, и после смерти находит лишь немного внимательных читателей.

Только нежеланием вдуматься, прислушаться – можно объяснить обвинение ее в «гностицизме», которое повторяют профессиональные богословы, не желая видеть, что центром ее жизненной философии, осью самой ее судьбы является Распятие Христа, – реальность чего игнорировали гностики. Она говорила, что вообще не поверила бы ни в какого другого Бога, кроме Того, Который ради любви взошел на Крест, – но ученый кардинал, будто не видя и не слыша, авторитетно лжесвидетельствует: «Таинства Христа привлекали ее богатством смысла, но она не верила в них как в Божественные деяния». Ее, влюбленную в дух и слова литургических молитв, в полумрак тысячелетних романских базилик, в строгое грегорианское пение, в странничество, чистоту и нестяжание христианских подвижников древности, ее, более всего страдавшую в конце жизни от невозможности причащаться, до сего дня обличают в «несправедливой неприязни к Католической Церкви» и даже вообще к «историческому христианству». Ее, чистокровную еврейку, считавшую долгом повторить перед лицом своего народа, – если только по-настоящему вдуматься в ее слова, – то же самое, что за две тысячи лет говорил ему Христос, вполне благонамеренные люди обвиняют в «грубом антисемитизме», бросаясь защищать Израиль от ее «злобных нападок».

Тот, кто идет путем Христа, не сворачивая, не ища облегчения и утехи в земном мире, – несет крест скорби и поношения всю свою жизнь. Но сколь часто и по исходе отсюда его имя, слова и труды остаются «камнем претыкания и соблазна». На многих таких людях и по смерти лежит клевета. Можно предположить, что отшедшие к Богу святые, даже получая небесное воздаяние, как бы некоторым образом еще сострадают тем, кто подвизается за имя Христово в настоящее время. Но что сказать о Симоне, которая до самой смерти осталась некрещеной?

Симона умерла некрещеной не ради того, «чтобы доказать, что можно быть христианкой вне церкви». Она любила Церковь больше всего на свете, – не социальную организацию под властью Римского понтифика[6], но воплощение жизни Христовой во всем потоке мировой истории, в каждой человеческой личности.

В 1941 году Симона Вейль писала в одном из писем, что ей лучше было бы умереть за Церковь, чем войти в нее под условием отказа от того, что открыто ей как воля Бога. Так именно и случилось. Она умерла за Церковь, свидетельствуя исторически и культурно ограниченным, расторгнутым частям Церкви – о ней самой, о Церкви, о ее естественных, жизненно-необходимых задачах, о том, как от мистически познаваемого единства перейти к единству, проявленному «делом и истиною», от кафоличности, провозглашаемой в принципе, – к кафоличности, реально исполненной. Она умерла, возвещая Церкви, несущей на себе раны расколов Средневековья, соблазнов и искушений Нового времени, катастроф и измен двадцатого века, – о Жене, Облеченной в Солнце, о Церкви «Альфы и Омеги, Начала и Конца», грядущей победительнице диавола и антихриста.

Такая смерть не может быть ничем иным, как только началом новой и истинной жизни. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо их есть царство небесное» (Мф 5, 6). «Я есмь Воскресение и Жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, – оживет» (Ин 11, 25).

* * *

Перед тем как читатель обратится к помещаемым ниже текстам, еще раз хочу напомнить: мысль моего автора не терпит поверхностного и отрывочного чтения. В ее голос надо терпеливо вслушиваться. Друзья и знакомые описывают этот голос в своих воспоминаниях: сухой, монотонный и настойчивый, поначалу способный утомить, а некоторых даже раздражающий. Таков и стиль письменной речи Симоны. Здесь также могло сказаться одно важное обстоятельство. Доверительная дружба в течение всей жизни связывала Симону с ее старшим братом Андре, известным математиком (1904 – 1998). Их постоянное общение много значило для ее интеллектуального развития; вслед за Андре она и сама в юности усиленно занималась геометрией. Вероятно, в силу привычки вести мысленный диалог с братом, стиль ее размышлений подчас напоминает доказательство теоремы. Привычное слово повседневной речи («внимание», «несчастье» и т. д.) под ее пером превращается в термин со строго определенным кругом значений. Точность формулировок для Симоны бесконечно важнее словесного разнообразия, повторы и тавтологии ее совсем не огорчают; они тоже выполняют свои задачи, подчиняясь суровой дисциплине мысли. Но от этого ее речь не теряет живой эмоциональности.

Возможно, после знакомства с моим переводом кто-то скажет, что переводчик попытался искусственно сделать Симону Вейль «православной», каковой на самом деле она отнюдь не является. На это отвечу так. Бог хочет видеть каждого человека поистине право-славным – носителем Его истины и подражателем Его праведности. Он, несомненно, хочет, чтобы проросли и принесли обильный урожай семена слова Истины, посеянные на ниве каждой человеческой души. Все мы – и Симона Вейль, и я, и читатель – ученики в школе Евангелия, как сказано: «Один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья» (Мф 23, 8). Божественный Учитель хочет, чтобы мы взаимно помогали друг другу, по мере данной нам от Бога благодати, дополняя и улучшая труды брата. Я глубоко благодарен Богу за неоценимую нравственную помощь, которую получил через труды Симоны; но и ее многие мысли нуждаются в истолковании, в завершении, в корректировке, по подобию той плодоносной виноградной ветви, которую виноградарь очищает, чтобы она принесла еще более плода (Ин 15, 1-2).

* * *

Два слова о фотографии Симоны Вейль. Она сделана, когда ей было всего двенадцать лет. На более поздних снимках ее лицо почти наполовину скрыто за большими очками и неизбежно искажается за их выпуклыми стеклами. (Она была очень близорука.) А здесь глаза Симоны, еще по-детски широко раскрытые, уже показывают внутреннюю глубину души и спокойное мужество. Перед нами не портрет девочки такого-то возраста, а образ большой и значительной судьбы. Вслед за Сергеем Аверинцевым мы уверенно полагаем, что сейчас, на заре ХХIвека, эта судьба еще только начинается.

Петр Епифанов

[1]Ангелика Крогман. Симона Вейль, свидетельствующая о себе. Пер. с нем. М. Бента. Челябинск, «Аркаим», 2003.

[2] Один из свежих примеров – книга доминиканской монахини-миссионера в Африке: Marie-PascalDucrocq. L’appeal universel de Simone Weil. Un voie de sainteté. St.-Maurice, Éditions St.-Augustin, 2005.

[3] Это шуточное прозвище дано было Симоне Вейль еще в юности, задолго до ее обращения к христианству. Впоследствии оно прочно утвердилось в литературе. Разные авторы употребляют его то почти серьезно, то иронически, то с мысленным вопросительным знаком – в зависимости от отношения к ее взглядам и поступкам.

[4] Имеется в виду часть Франции, подчиненная прогерманскому правительству Виши, которая по условиям договора о капитуляции 1941 г. оставалась «свободной» от прямого присутствия гитлеровских войск. Ведя стесненную и скудную жизнь беженки, Симона Вейль именно здесь, на Юге, написала работы, фрагменты из которых публикуются в нашем альманахе.

[5] Симона Вейль. Укоренение. Письмо к клирику. Киев, «Дух і літера», 2001.Когда наш альманах уже был подготовлен к печати, мы узнали о выходе в свет первой книги Симоны Вейль в России: Тяжесть и благодать. Пер. Н. Ликвинцевой. Вступ. статья А. Шмаиной-Великановой. М., «Русский путь», 2008. 

[6] Рожденная и воспитанная в рамках западноевропейской культурной традиции, Симона Вейль видела перед собой, прежде всего, Римско-Католическую Церковь.

2

Отец Георгий Чистяков о Симоне Вейль

...математик и блестящий филолог-классик, одна из самых неординарных мыслителей первой половины ХХ века, Симона Вейль (1909-1943) почти неизвестна в России. И если с кем и сравнивать Симону Вейль, то только со знаменитой святой монахиней-кармелиткой Эдит Штайн — тоже философом, ученицей Гуссерля, тоже еврейкой и тоже в прошлом атеисткой.

Ангелика Крогман, автор книги «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», вышедшей на русском языке в начале 2003 г. в Челябинске в издательстве «Аркаим», называет Ассизи «духовной родиной» Симоны Вейль.

«В Ассизи, — пишет сама Симона в одном из писем, — все вокруг францисканское за исключением того, что сделали люди в честь святого Франциска... Можно подумать, что провидение создало эти веселые поля и эти трогательно-скромные часовни специально к его приходу. И когда я осталась одна в маленькой романской часовне XII столетия Santa Maria degli Angeli, под сводами этого несравненного чуда красоты, где святой Франциск часто молился, что-то более сильное, чем я, заставило меня впервые в жизни опуститься на колени...»¹ .

Этот текст очень характерен для Симоны Вейль, которая при всей любви к Франциску «то, что люди сделали в честь святого Франциска», принять не может, потому что всё это, с ее точки зрения, искусственное, не имеющее никакого отношения к настоящему Франциску, к его жизни и, главное, к его бедности. Бедности, о которой Симона знает не понаслышке, с которой она сама сроднилась и которую узнала, живя среди рабочих и работая на заводе. Другое дело — «веселые поля» и «трогательно-скромные часовни» — то, что существовало во времена Франциска. Это то подлинное, что Симона может принять, то, что может захватить ее и заставить «впервые в жизни опуститься на колени».

Это действительно событие. Симона, бунтарь, в недалеком прошлом троцкистка, революционерка, нигилистка и т.д.; Симона, человек, не признающий несвободу ни в какой форме, здесь, в Ассизи, становится на колени — потому что в жизнь ее вошел Бог. В 1937 г. в соборе Св. Петра на Троицу она переживает«божественную музыку под божественным сводом» и пишет затем: «нет ничего прекраснее, чем тексты католической литургии...»²... И это, между прочим, мнение филолога-классика — человека, прочитавшего по-гречески всего Платона и вообще блестяще знающего греческую и латинскую литературу. И в самом деле, косноязычная и одновременно возвышенная поэзия литургических текстов есть что-то действительно особенное и уникальное. Мистическое... Не будем переводить, просто вслушаемся в музыку текста: Per ipsum et cum ipso et in ipso est tibi Deo Patri omnipotenti in unitate Spiritus Sancti omnis honor et gloria.

Мистическая составляющая католической литургии, мистика вообще чрезвычайно важны для Симоны Вейль.

«Читал ли ты, — пишет она брату, — святого Хуана де ла Крус? В данный момент — это мое основное занятие. Я также достала текст на санскрите (“Бхагават-Гита”), записанный латинскими буквами. Мысли в обоих случаях чрезвычайно схожи. Мистика во всех странах одинакова. Я думаю, сюда следует отнести и Платона, так как он сделал математику предметом мистического созерцания»³... «Мнения мистиков почти всех религиозных традиций, — напишет она и в книге, — сходятся почти до полного тождества. Они представляют истину каждой из этих традиций»⁴ .

...В другом месте она пишет, что «христианская цивилизация, при которой свет христианства озарил бы всю жизнь, была бы возможна лишь при условии устранения римской концепции порабощения умов церковью»⁷. Иными словами, христианская цивилизация состоялась бы лишь в том случае, если бы Церковь не повелевала, не требовала думать именно так или, наоборот, по-другому, но просто бы поддерживала человека на пути его духовных исканий, на его дороге к Богу.

Запрещая или разрешая нам что-либо, церковные установления зачастую апеллируют исключительно к нашему сознанию и, более того, возводят преграды между нами и Богом живым, который открывается человеку в его личном, если хотите, мистическом опыте, останавливают нас на пути к Богу. «Когда я читаю, — пишет Симона Вейль,— катехизис Тридентского собора, мне кажется, что я не имею ничего общего с описанной в нем религией. Когда читаю Новый Завет, мистиков, литургические тексты, когда я присутствую на богослужении, я чувствую, я почти уверена, что это вера — моя или, точнее, могла бы стать моею, не будь между нами расстояния, вызванного моим несовершенством»⁸ .

Об этом же пишет Юнг: «Каждый, кто приобретает опыт в непосредственном общении с Богом, оказывается, по крайней мере немного, несоответствующим порядку, установленному церковью. Но люди легко забывают, что она сама вряд ли была бы создана, если бы Сын Божий был законопослушным фарисеем»⁹ . Станислав Гроф в книге «Путешествие в поисках себя» говорит о том, что личный духовный опыт, как правило, не делает человека ближе к официальной церковности и не побуждает его чаще ходить на формализованные службы... Напротив, личный духовный опыт приводит к пониманию того, что официальная церковность во многом ограничена и даже в чем-то от истинной духовности отклонилась.

И сразу вспоминается Митрополит Антоний Сурожский, который на епархиальной конференции в мае 2001 г. ребром поставил вопрос: where has Christianity gone wrong? — «где ошиблось христианство?»... Свой доклад на этой конференции он закончил словами: «И мы должны ... принести миру наш опыт Бога (our experience of God), не «христианство», не правила, не каноны, не даже формы молитвы, но саму суть нашего общения с Богом»¹⁰ .

Цитируя Юнга, который сказал однажды, что «основная функция формализованной религии состоит в том, чтобы защищать людей от непосредственного переживания Бога», С. Гроф замечает, что при этом «непосредственные духовные переживания полностью совместимы с мистическими ответвлениями великих мировых религий, таких, как различные направления христианского мистицизма, суфизм, каббала, хасидизм». Как раз на это указывает и Симона Вейль, замечая, что мнения мистиков почти всех религиозных традиций сходятся почти до полного тождества.Симоне дорог католицизм, но не катехизиса Тридентского собора, то есть официальных документов, жестко регламентирующих поведение верующего, а святого Франциска и тех молитв, что звучат во время мессы, той атмосферы, того духовного полета, что переживает во время литургии верующий человек в глубинах своего сердца…

«Нет спасения ... без внутреннего озарения, без присутствия в душе Христа и Святого Духа». - Порою Симона мыслит шокирующими парадоксами, которые могут оттолкнуть иного верующего читателя:

«Умри и воскресни Гитлер хоть пятьдесят раз, я не считала бы его Сыном Божиим.
И если бы в Евангелии отсутствовало упоминание о Воскресении Христа, вера была бы для меня доступнее. Мне довольно и Креста…»

На мой взгляд, сказано замечательно. Действительно, мы принимаем Евангелие не потому, что Христос воскрес, а потому что Он был в мире и потому, что Он сказал это и так жить нас научил. И уже только потом останавливаемся перед великой тайной Воскресения. Современному человеку, принявшему Христа, ясно и то, что (и в этом смысле мы даже спорим с апостолом Павлом) даже и не воскресни Господь, мы все равно остались бы христианами и вера наша не была бы тщетна.

И об этом же в другом месте:

«Слова, адресованные Фоме: “блаженны не видевшие и уверовавшие”, не могут относиться к тем, кто, не видев, верит в факт Воскресения. Это была бы похвала легковерию, не вере… Без сомнения, блаженными здесь названы те, кто не нуждается в воскресении, чтобы уверовать, те, для кого совершенство и Крест — достаточные доказательства»¹³ .

Весной 1938 г. Симона провела Страстную неделю в Солеме, где выучила наизусть стихотворение английского поэта Джона Герберта (1593-1633) «Любовь», чтобы читать его вслух с предельной сосредоточенностью (слово самой Симоны!) в те минуты, когда головные боли, которыми она страдала, становились невыносимыми. «Я думала, что всего лишь произношу прекрасное стихотворение, но это чтение имело — хотя я того сама не сознавала — силу молитвы». Однажды, когда она в очередной раз читала стихотворение вслух, ей показалось, что Сам Христос сошел вниз и что она ощущает Его присутствие. Симона пишет, что ей приходилось слышать о подобных состояниях, но прежде она не понимала, что это такое: «Ни чувства, ни сила воображения не принимали ни малейшего участия в этом переживании внезапного подчинения силе; я лишь чувствовала сквозь страдание присутствие любви, подобной той, которую мы узнаем в улыбке любимого лица»...

Когда же Симона выучила по-гречески «Отче наш», произошло нечто удивительное.

«Бесконечная сладость этого греческого текста, — вспоминает она, — захватила меня настолько, что несколько дней подряд я не обходилась без того, чтобы не повторять его снова и снова». Сила этого упражнения, говорит Симона,­ всякий раз превосходит ожидание. «Уже начальные слова порой исторгают мой дух из тела и перемещают его в какое-то другое место за пределами пространства, в бесконечность второй или третьей степени. Иногда Христос присутствует лично, но при этом с бесконечно более реальной, ясной и преисполненной любви достоверностью, нежели в тот первый раз, когда он захватил меня»¹⁵.

«Помню, что я тогда … подумал … — рассказывает митрополит Антоний, — если Христос живой стоит тут — значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, всё, что о Нем говорят, — правда»... Митрополит Антоний прямо говорит о том, что он понял, что больше не нуждается в мифе (конечно, в платоновском смысле этого слова, то есть в том тексте, в который необходимо поверить, в — используя сегодняшний язык — сообщении!) о воскресшем Христе, ибо знает из своего собственного опыта, что Он воистину воскрес. На самом деле именно об этом говорит в приведенных выше текстах и Симона Вейль. Христос, действительно, остается с нами «во все дни до скончания века», и мы знаем это. Как поется в средневековой латинской секвенции, которая предшествуют чтению Евангелия во время пасхальной мессы — ScimusChristumsurrexissedemortuisvere, Tunobisvictorrexmiserere… — Мы знаем, что воистину воскрес Христос из мертвых, / Царю и Спасителю, помилуй нас...

...мы знаем, именно уже знаем, а не верим, знаем из своего личного опыта, что распятый и умерший на Кресте воскрес Господь и явился не только Симону-Петру, но и каждому из нас. Мы обладаем этим знанием, но только, увы, не можем передать его другим, потому что такое знание не передается теми способами, которыми может быть передано знание физики или математики. Оно просто приходит в какой-то момент в нашу жизнь и сразу обновляет ее и делает принципиально иною...

Сноски:

¹ Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», с. 41.

    ² Там же, с. 49

    ³ Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», с. 129.

    ⁴ «Письма к клирику», с. 291.

    ⁵ С. Гроф. «Психология будущего», с. 264

    ⁶ «Письма к клирику», с. 290.

    ⁷ Там же, с. 265.

    ⁸ Там же, с. 271.

    ⁹ Карл Густав Юнг. «Бог и бессознательное», с. 44.

  ¹⁰Diocesan conference, Haedington, Oxford, 25^th — 28^th May 2001, p.40.

  ¹¹ «Письма к клирику», с. 128.

  ¹² Карл Густав Юнг. «Проблемы души нашего времени». СПб, «Питер», с. 326.

  ¹³ «Письма к клирику», с. 341.

  ¹⁴ Антоний, митрополит Сурожский. «О встрече», СПб, «Сатис», 1994, сс. 36-37.

  ¹⁵ Цит. по: Ангелика Крогман. «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», сс. 143-144.