Последний князь, или Судьба песчинки на ветру

Кирилл Шишов. Беседы с Леонидом Оболенским

Форма диалога, превалирующая в этом очерке, – следствие бесед автора с Леонидом Оболенским, которые велись на протяжении многих лет.

Передо мной необозримое поле столетия, в котором прожил и живёт мой герой. У меня – никаких документов, лишь крохотная, на полстранички, пожелтелая бумажка. На ней дюжина строчек: названия кинолент. Это – всё творческое наследие. С первых выстрелов гражданской войны до вчерашних трассирующих залпов августовского путча. От Октябрьского триумфа большевиков до безнадёжного краха тотальной идеологии.

Он сидит в продавленном, обшарпанном кресле, положив уже неходячие ноги на облупленную табуретку. Очки на латунной цепочке поминутно водружаются на породистый хрящеватый нос, прежде чем прозвучит цитата из Монтеня или Эйзенштейна. За окном – зелёные горы Урала, поросшие столетними соснами с медно-красными стволами. За окном – его древняя, родная и немилостивая земля, за которую он сражался, которая его отнюдь не ласкала, но которую он всю жизнь жалел и пытливо исследовал, пытаясь понять её беды и трагедии.

В нём нет ни печали, ни грусти. «Эх, Лёнька, Лёнька, – говорит он ворчливо сам себе, – куда ты опять, дурак, задевал свой дневник...». И он ищет, не сдвигаясь с места, вокруг, по столикам, по полкам среди вороха бумаг свои заметки. Очередные, сотые по счёту, ибо предыдущие безнадёжно потеряны. То где-то на Севере, в Полярном крае. То где-то на Западе, в Эльзасе. А то где-то в монастырских стенах за Днестром...

– Давай лучше я тебе почитаю вчерашние мысли свои. Я открыл для себя, что классики всё начисто спёрли у старика Аристотеля. Это он открыл, что самый важный на земле человек – земледелец, источник всех благ и товаров. Правитель должен думать о том, как облегчить именно ему жизнь. Все остальные – воины, ремесленники, купцы – только пользуются его трудами. Все они – прилипалы и прихлебатели, главное – земледелец. Понял, дружище?..

Я слушаю вдохновенные строки античного мыслителя и думаю: нет, моему деду не страшны десятилетия, ему только-только начали открываться сокровенные мудрости человечества.

– Леонидыч, – говорю я, – а ведь не зря Аристотеля не смогли отменить даже первосвященники христианства. Случайно ли это?

– Нет, не случайно, – оживляется он. – Даже они признали его – язычника и идолопоклонника. Такие титаны переживают тысячелетия...

Я смотрю на него – сухопарого, длинного. С ореолом седых остатков волос над яйцеобразным пожелтелым черепом с крапинками коричневых старческих пятен. Милый ребячливый старик. Как рассказать о тебе – великом путанике и скитальце, диссиденте и вечно подозреваемом интеллектуале, прожившем в стране большевиков такую немыслимо долгую жизнь...

И я решаюсь это сделать только потому, что треть жизни твоей прошла на моих глазах. Прошли переживания, взлёты, падения, неприязнь, которые были не худшими в твоей судьбе, не самыми страшными, но они были на моих глазах. И по ним, как по косточкам древнего ящера, я могу восстановить весь скелет, всё живое тело этой удивительной, парадоксальной, поучительной жизни, полной противоречий и горечи, уроков, усвоенных и забытых им самим. Из старых записей своих, из обрывков бесед и чужих суждений я попытаюсь сложить пёструю мозаику необыкновенной судьбы невеликого, негениального, но предельно искреннего старшего современника своего, подарившего мне в юные годы обжигающую правду о Родине, такую, какой она открывалась лишь десятилетия спустя миллионам и миллионам сограждан моих...

И пусть эти робкие трепетные страницы будут ещё одним штрихом в летописи драматической судьбы всей нашей многострадальной Родины, ныне переживающей огнепальную духовную революцию. Революцию, которую выстрадал и мой герой, ибо не случайно он первым из россиян получил ослепительный титул «Народного артиста России» Указом первого народного Президента России. В этом символический смысл...

ПРЕДКИ

Давным-давно на мой вопрос о происхождении фамилии своей Леонидыч рассказал удивительную историю:

– Был у Ивана Грозного любимый опричник Ванька Телепень. Служил ему верою-правдою, охранял его, не смыкая глаз. Дремал у его ног или ублажал его в бессонные ночи байками и былинами, которых знал по своему северному роду неистощимое число. Жён у царя было много, а Ванька Телепень был один, с малых лет верный слуга и сотоварищ.

Когда бояре предали царя и на жизнь его покусились, ушёл царь с верными людьми в Александровскую слободу и там отсиживался, пока народ не умолил его принять царство без Боярской думы. Стал тогда Иван на деле самодержцем и одарил своих чад землями да угодьями за их службу верную и непорочную. Любимому Ваньке Телепню дал он тогда немеренные земли между новооткрытыми реками Обью и Леной, и получил Ванька княжеский чин «Оболенский».

– Стало быть, – спросил я, – и ваши предки были княжеского рода?

– Увы, увы, – рассмеялся Оболенский, – прадед мой был лишён дворянского звания матушкой Екатериной за грубости, столь свойственные нашему горячему роду. Так что были мы мелкопоместными, разорёнными и служилыми – не чета родовитым Оболенским. Когда был я в Германии в 30-х годах, меня молоденькие княжны к своему князю-батюшке пригласили. Так его сиятельство не изволил выйти, справедливо выяснив, что таким, как я, водку на подносе с заднего двора выносить надобно...

– А кем же всё-таки стал ваш дед?

– Леонид Егорович Оболенский в молодости переменил множество профессий, даже мыл золото на севере. Но страсть к творческому делу была превыше всего. Он продал крохотное своё владение и стал после реформы 60-х годов издавать журнал «Русское богатство». В нём печатался Лев Толстой с сакраментальным романом «Воскресение», за который автор был отлучён от церкви, а дед даже отсидел некий срок в камере предварительного заключения.

– Но известно, что редактором журнала был не кто иной, как Владимир Короленко?

– Короленко действительно был редактором. А владельцем сего частного – учтите, частного! – журнала был именно мой дед. Если уж гордиться родом своим, то я от деда получил такое наследство, что оно потянет потяжелее, чем княжеское. Князей Оболенских тьма-тьмущая: роду-то более трёх веков. Люди они разные были: и царские перевороты делали, и с Герценом водились, да в Октябрьские дни страну все покинули. А дед мой был единственным, неповторимым, как и созданный им журнал. Почитай как-нибудь на досуге эти фолианты – кое-что поймёшь, кто такой Леонид Егорович Оболенский...

СПРАВКА:

Оболенский Леонид Егорович (1845–1906) – публицист, философ, романист, поэт. В 1880–1882 гг. издавал научно-литературный журнал «Мысль», а в 1882–1891 гг. – «Русское богатство».

ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА

Итак, распростимся с наивной мечтой встретить родовитого потомка великорусских князей на страницах этой повести. Нынешнее восторженное преклонение перед династическим древом не найдёт себе пищи в этом повествовании. Мы не сможем удовлетворить своё тщеславие описанием родословной разветвлённых родов, не поместим роскошных картин дворянских усадеб и благотворительных порывов предков нашего героя. Корнет Оболенский с его страстным порывом пойти на гибель ради обожаемого монарха и воинской клятвы не появится на страницах сего сугубо документального опуса, равно как и всё верноподданное воинство, занявшее свои позиции на крайнем полюсе разделения России в страшную эпоху переворота.

Наш герой – выходец из разжалованных дворян-разночинцев, из трудяг срединного слоя культуры, который слишком тонок и неэффективен в державе, где всё разделено на полюса: с одной стороны – абсолютная нищета, нестяжательство и подвижничество, с другой – концентрация родовых богатств, высокомерия и спеси, пренебрежение к безродным и бесталанным. Леонид Егорович Оболенский, фигура для кого-то малозначащая и мимолётная, на самом деле куда важнее многих высокопоставленных монстров нашей истории. Встречи с ним происходили у меня постоянно, и вот при каких обстоятельствах.

Много лет назад, в бытность свою вузовским педагогом, ездил я обучать студентов в Полтавском стройинституте. Именно там, к удивлению своему, открыл я существование дома-музея Владимира Галактионовича Короленко. Мало посещаемый особняк на окраине Полтавы, среди зелени каштанов и лип, оказался для меня чудом сохранённого образа жизни разночинца-интеллигента. В комнатах этого скромного дома (не дворянской усадьбы, подчеркиваю) не было ни табличек-пояснений, ни дотошных рекомендаций, как понимать и как трактовать эту странную фигуру писателя. Только в длинных беседах со служащими музея узнал я, что музей сохранился в неприкосновенности всех деталей и обстановки со дня смерти писателя, дожившего до первых лет советской власти. Приглушённо говорили о том, что Короленко не принял советской власти, что демонстративно прятал в дни перехода власти в городе поочерёдно то белых, то красных. Говорили, что писал он какие-то возмущённые письма своему знакомому по Полтаве Анатолию Васильевичу Луначарскому, а тот не отвечал на них. О чём были эти письма конкретно – говорить избегали.

В кабинете писателя рядом с письменным столом стояла нехитрая утварь сапожного мастера, и экскурсоводы пространно рассказывали, что писатель в годы ссылки добывал себе пропитание этим ремеслом, освоенным им в совершенстве. Тома журнала «Русское богатство» в золотых переплётах молча стояли в застеклённых шкафах, храня в себе душу давно минувшего времени...

Прошли годы. Я прочитал ставшую для меня откровением великую мудрую книгу Короленко «Записки моего современника», узнал подробно этическую линию твёрдого поведения автора, известного широким массам лишь по крохотным повестям «Слепой музыкант» и «Дети подземелья», впервые увидевшим свет в «Русском богатстве».

Оказалось, что все скитания автора, ссылки, тюрьмы, репрессии имели место только по нравственной линии неприятия насилия. Отказ от присяги императору, подпись под обращением протеста в связи с обыском в студенческом общежитии – вот все мотивы, по которым он был обречён на ссылки и скитания в краях, куда «Макар телят не гонял». Для России этого достаточно. Но Короленко не поддался ни соблазну стать профессиональным революционным деятелем, ни искушению покинуть после всех несправедливостей свою Родину. Оскорблённый и униженный, он стал беллетристом обездоленных, стал глашатаем иных чаяний переустройства жизни, которые не вписывались ни в программы народников, ни в жёсткие схемы социал-демократов. Независимость – вот тот идеал свободы, который он исповедовал всю сознательную жизнь, и именно её он проводил в том журнале.

Гаршин и Успенский, Мамин-Сибиряк и Вересаев, Чехов и Леонид Андреев – не перечислить именитых авторов, его единомышленников. Но вершиной взлёта его гения стали даже не энциклопедические страницы «Записок моего современника» (вещи уникальной по исповедальности, равной «Былым и думам» Герцена). Только семь десятилетий спустя дошли до широкого читателя могучие, исполинские тексты гневных писем к Луначарскому, в которых интеллигенция России устами Короленко заклеймила диктатуру большевиков, не признавая их морального права на насилие и жестокость по отношению к народу.

Да, не случайно и имя Короленко, и имя Леонида Оболенского-старшего вычеркнуты были десятилетиями из святцев русской духовной культуры. Вражда и ненависть классового подхода искусно избегали упоминания об этих деятелях Отечества, равно как сбережения их трудов в полном объёме... Как я жалел, что полное собрание «Русского богатства» (а мне предлагали комплект журнала для моего города) так и не доступно моим землякам!

Заканчивая это отступление, я хочу подвести читателя к мысли, что родословная моего героя потаённа и куда более сложна, чем броские биографии ультрамонархистов или экстрареволюционеров. Он получил в наследии своём только-только становящийся в нашей истории полный сомнений гуманизм – самое проблематичное мировоззрение для столь абсолютной по религиозно-революционному духу страны. Тот рациональный гуманизм, который по каплям сберегали писатели и художники, накапливали музыканты и мыслители. Тот взвешенный гуманизм, которому потом не верили ни импульсивные творцы переворотов, ни покинувшие Советы исследователи судеб России – Бердяев, Франк, Шпет и другие. Бердяев писал: «В России в силу религиозного её характера, всегда устремлённого к абсолютному, конечному, человеческое начало не может раскрыться в форме гуманизма, то есть безрелигиозно...».

Увы, мой герой имел совсем другое представление... Не в этом ли драма его судьбы?

НА КРАСНОМ ФРОНТЕ

Как рассказывает Леонид Леонидович, детские и юношеские его годы прошли в Арзамасе. Отец его был банковским служащим и, верный традициям, обучал своих детей в классической гимназии. Оттуда через всю жизнь идёт знание языков и преклонение перед республиканскими идеалами, оттуда следует странное противоречие между консервативным укладом жизни глубинной, коренной России и романтической наивностью её лучших сыновей, готовых на отречение от старого «поповского» мира ради светлых обаятельных мечтаний о будущем справедливом устройстве.

Тут следует изложить следующее обстоятельство: юность героя приходится на критическое время предреволюционных потрясений, на Серебряный век русской культуры с её модернизмом, неохватным по ярчайшим своим характеристикам. Нерелигиозный дух искусства, вызванный разочарованием в старых путях отыскивания истины, незримо присутствовал везде – в диссидентстве, в левом фронте противостояния академизму, в отрицании почвенности и самобытности российской истории.

Октябрь разделил деятелей искусства на две неравные части. Одна из них решила остаться верной милосердному гуманизму с его стойкостью против насилия.

Другая часть, идеалы которой высказал Александр Блок в напряжённой трагической статье «Интеллигенция и революция», нашла в безрелигиозных максимах революции источник своей надежды. Среди них, естественно, было много молодёжи, ровесников Оболенского. Возникло уникальное явление «революционного искусства», которое автор этих строк не собирается ни отвергать, ни оправдывать. Семь десятилетий его существования – наличный факт, не вызывающий сомнения.

Герой нашего повествования – активный творец и участник этого искусства. Сам он никогда не отказывался от достижений и просчётов этого феномена, поэтому мы можем с высоты сегодняшних горьких уроков высказывать лишь суждения на этот счёт, но не вправе сомневаться в искренности тогдашнего настроя молодёжи.

А факт остается фактом: весной восемнадцатого года шестнадцатилетний юноша Леонид Оболенский участвует в первых боях на фронтах гражданской войны, причём одет он в красноармейскую форму и в руках у него – трёхлинейка. Именно с ней появляется он на экране первого советского кинофильма, снятого оператором Эдуардом Тиссе и режиссёром Петром Кулешовым на Среднем Урале.

– Скажите, Леонидыч, – спрашивал я неоднократно, – почему вы оказались на красной стороне. Это был сознательный выбор или случайно?..

– Никакой случайности не было. Отец был управляющим пермским Крестьянским банком, национализированным в Октябре, служил, честно считая, что развал денежной системы без опытных счётных чиновников неминуем. В те дни красные отступали под давлением белочехов, а он эвакуировался в Вятку. Мне посоветовал идти в Красную Армию, что я и сделал. Особых раздумий по младости лет я не испытывал.

– И вы очутились под Тагилом тотчас после взятия Екатеринбурга белыми? После расстрела царя вы всё-таки заняли место среди большевистских войск?

– Да, про царя говорили... Но он был отрёкшимся от престола. А некоторые члены царской фамилии даже поддерживали революцию. Я сам видел великого князя Михаила в Перми с красным бантом...

– Да, но Михаила убили анархисты или кто-то другой именно в Перми в те страшные дни...

– Михаила убили раньше, но слухи были расплывчаты, сообщений в прессе не публиковалось. Была, конечно, анархия, и мне казалось, что я выбираю правую сторону. Нищета народа была очевидна, и этого было достаточно, чтобы выступить на стороне угнетённых.

Только я воевал недолго. Группа Льва Кулешова, снимавшая первый документальный фильм «На Красном фронте» под Тагилом, оказалась для меня удачей: меня пригласили в Москву попытать счастья в актёрской роли. Чем-то я понравился Кулешову...

Трудно себе вообразить за далью времён, на что именно мог рассчитывать недоучившийся гимназист в неустроенной голодной Москве, почему фортуна выбрала его среди тысяч красноармейцев – среди, казалось бы, серой, безликой массы, горланящей лихие песни и идущей скопом в штыковые атаки против вчерашних земляков и однополчан. Страшный лик гражданской войны видится нам на расстоянии зловещим необъяснимым хаосом, где нет спасения ни душе, ни совести, ни чести. Закрученные водоворотом люди, должно быть, бессильны вырваться из него.

Однако уже первый поворот судьбы Оболенского загадочен и символичен: не только личное спасение от фронта принесла ему первая коротенькая роль, но и стремительные изменения в судьбе. Личность Кулешова на десятилетие станет путеводной звездой для молодого Оболенского – звездой притягательной, волнующей и вдохновенной. Судьба не перестанет баловать моего героя и впоследствии. И ровно столько, сколько она воздаст ему милостей, – столько же она будет подвергать его пыткам, истязаниям и издевательствам. Есть какая-то глубинная закономерность во всём этом, и автор, поражаясь грандиозности пластов жизни своего невыдуманного героя, будет всё же пытаться разгадать эту загадку.

И следующая глава – одно из звеньев в цепи этих размышлений.

(...)

Весь текст очерка можно скачать ниже.

Печатается по книге: Кирилл Шишов, Собрание сочинений в 5 томах. Том V. Издатель Татьяна Лурье, Челябинск, 2008.

Скачать книгу в форматах .doc (Microsoft Word) или .pdf (Adobe Reader): 

Obolenski.pdf