Живущий в премудрости...

К 30-летию со дня смерти Томаса Мертона Наталья Трауберг писала:

"Многие не без основания полагают, что "настоящий XX век" начался в 1914 году. В таком случае середина столетия примерно совпадает с тем годом, когда Западную Церковь возглавил папа Иоанн XXIII. Во всяком случае те, кто помнит его понтификат, чувствуют, что сердцевина века пришлась именно на те годы. Описывать их трудно, если не кощунственно: такое сочетание детских чудес и адских ужасов под силу только жизни и Библии. Многие спасали тогда мир своей молитвой, но сейчас, когда думаешь об этом, на память все чаще приходят имена двух западных христиан: Иоанн XXIII и Томас Мертон.

"Добрый папа Ян" — как назвал первого сразу после его смерти кардинал Вышинский — промыслительно носил в миру имя Анджела. Его многолетний дневник поражает младенческой чистотой, которая ничуть не умаляла, а подчеркивала глубину и мудрость автора.

А Томас Мертон — настоящий мальчишка XX века, самолюбивый, распушенный и довольно циничный, — очнулся лишь тогда, когда зашел в полный тупик. Он поступил в монастырь, отринул все мирское и с неофитским максимализмом принял "все церковное". Он стал траппистом, дал обет молчания, хотел пожертвовать писательским даром — но этого Бог не попустил. Начальство, далеко не всегда понимавшее и одобрявшее Мертона, на сей раз из тех или иных соображений приказало ему и писать, и печататься. Его автобиографию "Семиярусная гора" далеко не без оснований сравнивают с "Исповедью" блаженного Августина. Запутавшиеся дети века часто узнают в ней себя.

Когда Мертон вышел к людям из "неофитского затвора", то в книгах, поездках, телебеседах его уже, как Давида, "снедала та ревность по доме" (Пс 68:10), без которой нет подражания Христу.

Уже не восторженным неофитом, а "мудрецом и пророком" он переписывался с Иоанном XXIII. Понтифик так почитал Мертона, что прислал ему свою столу, в которой был интронизирован. Они договорились молиться о мире (и в первом, и во втором смыcле этого слова)".

Ниже мы приводим послесловие Андрея Кириленкова, переводчика многих текстов Мертона, к работе последнего  "Одинокие думы". По сути, оно является кратким описанием жизни и введением в творчество этого удивительного и самобытного мыслителя, который, впрочем, ни на йоту не отходил от христианской духовной традиции:

Разнообразные, порой самые невероятные, домыслы о Томасе Мертоне стали появляться ещё при его жизни. Его книги читали многие, но никто, кроме близких друзей, не знал его лично и не видел его лица (цензоры запретили Мертону помещать в книгах фотографии и подписывать их монашеским именем Людовик). Те, кто помнил Мертона по «Семиярусной горе», часто не верили, что книги, вышедшие спустя годы, написал тот же человек. Людей тяготила неизвестность, и каждый рисовал образ автора по своему образу и подобию. Сам Мертон - незадолго до своей гибели - писал в предисловии к японскому изданию «Семиярусной горы»: Говорят, будто я снял с себя монашеские обеты, вернулся в Нью-Йорк; уехал в Европу, в Южную Америку, Азию; ушёл в затвор, женился, спился, умер… Я всё ещё в монастыре и не собираюсь бежать. У меня нет сомнений, что я - на своём месте. Ещё одна живучая выдумка о Мертоне – будто бы он тайно принял посвящение в одной из восточных традиций, став этаким «двоеверцем». Всякий, кто всерьёз знакомился с его наследием и жизнью, понимает, что это - полнейшая несуразица. Да, в последние годы жизни Мертон часто шокировал и орденское начальство, и наивных правоверных католиков; да, он всерьёз интересовался нехристианскими духовными традициями и неплохо в них разбирался. Но на всё это у него были основания: он делал это из глубины сердца, до конца преданного Христу. На свете есть три вещи, за которые я не устану благодарить Бога: дар веры в Христа, моё монашество и моё призвание писать и делиться своим опытом с другими, - писал Мертон.

Томас Мертон как автор мало известен в России. На русском языке были изданы только несколько его эссе о духовной жизни, несколько писем, в том числе Борису Пастернаку и доктору Судзуки. О нём самом русский читатель может узнать из его биографии «Живущий в премудрости», написанной лично знавшим Мертона православным писателем Джимом Форестом.

Мертон оставил после себя много книг, дневников и писем. Поразительно много, если учесть, сколько времени у него уходило на молитву и монастырские послушания. Знаменитым его сделала вышедшая в 1947 году автобиография под названием «Семиярусная гора». Затем последовали ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни – «Семена созерцания», «Человек – не остров», «Одинокие думы», дневник «Знамение Ионы», сборники духовных стихов, жития святых, сборники статей «Спорные вопросы», «Догадки виновного наблюдателя», «Созерцание в деятельном мире», «Порыв в неизреченное» и многое другое. Уже после его гибели вышли несколько томов его дневников и писем.

Мертон много писал и до обращения ко Христу. Свой первый роман он начал ещё в 12 лет. Он был талантлив и честолюбив, но издатели его не жаловали. Как много издают плохих книг, - сетовал он, - почему же никто не издаст мою плохую книгу? Погоня за славой изнурила его, и, поступая в монастырь, он готов был отречься от своего писательского призвания, как он отрёкся от годами разрушавших его тщеславия и стремления взять от жизни всё возможное.

Томас Мертон родился в 1915 году в семье художников. Отец его был из Австралии, мать – из Америки. К 15-ти годам Мертон осиротел. В 17 лет он, под влиянием римских раннехристианских храмов и икон, горячо, но ненадолго, обратился к Богу. Поступив через три года в кембриджский Клэр-колледж, он совершенно отошёл от веры и, не оставляя, правда, учёбы, стал погружаться на самое дно. Пал он в тот год достаточно низко. По окончании курса в Кембридже Мертон уехал в Нью-Йорк к родителям матери. Там он примкнул было к коммунистам, но скоро в них разочаровался. Учился он в Колумбийском университете; был изрядно начитан и защитил диссертацию об Уильяме Блейке. Какое-то время по приезде из Англии Мертон продолжал разбитную жизнь, был душей студенческих вечеринок. Друзья даже советовали ему бросить науку и пойти в джаз-музыканты.

Господь в очередной раз позвал в Себе Мертона, когда тому было 24 года. На этот раз тихий голос Христа окончательно изменил его жизнь. 18 ноября 1939 года Мертон принял крещение в Католической церкви. Большую роль в его обращении сыграли некоторые из его университетских преподавателей и книги Уильяма Блейка, Этьена Жильсона, Жака Маритена, Джерарда Мэнли Хопкинса. Мертон очень хотел стать священником и пытался поступить во францисканский орден, но получил отказ после исповеди за всю жизнь.

Не без труда пережив крушение своих неофитских надежд и проработав какое-то время преподавателем и добровольцем основанного Екатериной де Гук Дохерти Дома дружбы в Гарлеме, Мертон выбрал-таки образ жизни строгий и покаянный. Он мечтал об ордене камальдолийцев (или камальдулов), живших колониями отшельников, но в Америке их не было, а перебраться в Европу, где разгоралась Вторая мировая война, было невозможно. В конце концов он выбрал аббатство Девы Марии Гефсиманской в Кентукки, принадлежащее католическому ордену траппистов, или цистерцианцев строго устава. Это был общежительный монастырь со средневековым укладом жизни. Его монахи строго постились и молчали большую часть года, объясняясь только знаками.

10 декабря 1941 года Мертон был принят послушникам в Гефсиманию. Он понимал, что приносит в жертву свои писательские амбиции, и был готов совсем отказаться от писательства. Раздав всё свое – отнюдь немалое по тем временам – имущество, он стал нищим монахом и остался таковым до конца своих дней. В монастыре Мертон почувствовал, что не может не писать, и первое время исповедовал духовнику свою тягу как искусительный помысел. Но духовник и настоятель неожиданно поддержали его и благословили писать. Первые шесть лет монашества прошли на одном дыхании. Но потом общежительный устав стал тяготить Мертона, который стремился к большему уединению, чем то, которое имел в Гефсимании. Период неопределённости и сомнений продлился восемь лет – с 1947-го по 1955-й годы. Именно в это время появились на свет «Одинокие думы».

В трудное для Мертона время настоятель Гефсимании выхлопотал ему у орденского начальства разрешение на то, чтобы жить одному. В полной мере воспользоваться этим разрешением Мертон смог только в 1965 году, но уже в 1949 он мог проводить отведённое ему на писательство время в подвальчике, располагавшемся недалеко от настоятельской кельи. Там Мертон мог быть совершенно один. Проблема ушла… В подвале так тихо… в окружающем меня безмолвии я погружаюсь в Божие присутствие и сам делаюсь безмолвен, -писал он в дневнике.

Год 1952 был особенно тяжёл. Мертон переживал упадок сил и был близок к отчаянию. Он чувствовал себя оказавшимся в духовном мраке, который, впрочем, оказался для него плодоносным. Я всё лучше понимаю, что единственно важное в жизни – это предстояние Богу и желание исполнить Его волю. Временами я не способен ни на то, ни на другое, да и вообще не способен ни на что. Впрочем, и в этой муке я предстою Богу, понимая, что я совершенно бессилен и ничего не знаю, - писал он. Видя, какой внутренний кризис переживает его монах, настоятель благословил Мертона проводить в уединении больше времени, чем прежде. Это был уже 1953 год. Временным скитом суждено было стать заброшенному сараю, расположенному в лесу неподалеку от монастыря. Мертон мог быть там один до ужина.

Своё временное лесное прибежище Мертон, с благословения настоятеля, назвал скитом св. Анны. Вот то, что я так долго ждал, что искал всю свою жизнь… Я, наконец, понял, что значит найти своё место в структуре бытия, - писал Мертон в дневнике в феврале 1953 года. Скит был очень маленьким, но в нём было тихо, а из его раскрытой двери открывался изумительный вид на уходящие за горизонт холмы и леса. Стены скита были черно-белыми, как и облачения монахов-цистерцианцев. Старый сарай стал символом единства. Все страны мира едины под этим небом… Нет больше нужды куда-то ехать. В полумиле от меня – монастырь, окружённый холмами, манившими меня куда-то целых одиннадцать лет. Я знал, что пришёл сюда навсегда, но до конца в это не верил. Холмы же всё говорили мне о какой-то иной стороне. Тишина скита св. Анны не манит на чужбину. Если мне позволят, я обоснуюсь именно здесь, - писал он. Далее Мертон вспоминает, как одиннадцать лет назад он был облачен в цистерцианские одежды и пишет, что скит св. Анны и есть эти одежды. Одиннадцать лет назад меня, сами того не зная, облачили в этот скит. Этот черно-белый домик – настоящее облачение; он даже греет, когда растопишь печку.

Свой скит Мертон сравнивал с крепостным валом между двумя мирами. Один из этих миров – монастырская братия, к которой он должен возвращаться. Теперь я могу приходить туда с любовью, - писал он, но тут же сетовал на то, что это возвращение – растрата, на которую он идёт ради Бога. Его влечёт другой мир, великая пустыня молчания, в которой я, пока жив, могу не говорить ни с кем, кроме Бога. Уединённая жизнь раз и навсегда разрешила бы все сомнения и неясности, которыми было полно его монашество. Живущий в уединении хуже кого бы то ни было знает, куда идёт. И всё-таки, он чувствует себя увереннее, чем кто бы то ни было. У него нет сомнений, что он идёт к Богу, туда, куда Бог ведёт его, но именно поэтому он и не видит перед собой дороги. Чуть позже похожие строки выйдут из-под пера Мертона и станут его знаменитой молитвой: Господь и Бог мой, я не знаю, куда иду… Эта молитва вошла в «Одинокие думы», её бесчисленное множество раз перепечатывали и читали самые разные люди.

«Одинокие думы» были написаны в одно время с одним из лучших эссе Мертона «Заметки о философии одиночества». Оба текста – плод его размышлений о потребности человека в одиночестве, о смысле уединённой жизни, которую он сам впервые по-настоящему вкусил. Только в «Одиноких думах» всё сказано скороговоркой, отрывочно, а в «Заметках о философии одиночества» - связно и целостно.

«Одинокие думы» пролежали без движения целых пять лет. Еще в 1955 году Мертон писал Жану Леклерку: Разбирая свои папки, я наткнулся на рукопись, которая, думаю, заинтересует Вашу «Монашескую традицию». Это – сборник коротких и простых размышлений об одиночестве, которые я записал два года назад, живя неподалёку от монастыря в чём-то наподобие скита. Скит всё ещё в моём распоряжении, только тишины там больше нет - совсем рядом страшно шумят какие-то машины.

«Два года назад» попадает на 1953 год, а тогдашнее пристанище Мертона – это, несомненно, скит св. Анны. Собственно, Мертон сам пишет об этом в предисловии. Место и время написания книги делает понятным и ее название. Это не «Мысли об уединении», а именно «Мысли в уединении», или, как это лучше звучит по-русски, «Одинокие думы». В целом – это книга о молчании и о соотношении молчания с речью и со Словом Божиим. Как свидетельствует сам Мертон, в ней записано то, что он хотел сказать самому себе и «тем, кто склонен с ним согласиться».

Кратко пересказать содержание книги невозможно. В ней нет сюжета, как нет его ни в «Семенах созерцания», ни в «Человек – не остров». Но главная мысль в ней есть - человек должен научиться слушать, в особенности – Бога и Слово Божие. Не научившись слушать в молчании, нельзя сказать ничего путного. Современный же человек совершенно теряется, когда его лишают слова. За словами он прячется сам и прячет свою тоску и неразрешённые внутренние проблемы. Молчание для него – мука, лишённая смысла и содержания, пауза между словами, а не живая реальность, творящая слово. Слова и шум изгнали молчание из жизни людей. Как писал Мертон, «растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать». Молчание для Мертона осязаемо, наполнено жизнью; оно питается молчанием Божиим и подобно ему. Эта тема известна христианской традиции еще со времен мужей апостольских:

«Лучше молчать и быть, нежели говорить и не быть. Хорошее дело учить, если тот, кто учит, и творит. Поэтому один только Учитель, Который сказал и исполнилось; и то, что совершил Он в безмолвии, достойно Отца. Кто приобрёл слово Иисусово, тот истинно может слышать и Его безмолвие, чтобы быть совершенным, дабы и словом действовать и в молчании открываться. Ничто не сокрыто от Господа, напротив - и тайны наши близки к Нему. Посему будем всё делать так, как бы Он Сам был в нас, чтобы мы были Его храмами, а Он был в нас Богом нашим, - как Он и действительно есть, и некогда явится пред лицом нашим, потому мы справедливо и любим Его».

Перелом в духовной биографии Мертона наметился в 1958 году, и знаменовало его событие, произошедшее с ним в одну из его поездок в Луисвилль по издательским делам. Идя по улице и глядя на людей, он словно очнулся ото сна и …увидел, что каждый человек … светится её (Премудрости – А.К.) красотой, чистотой, застенчивостью, хотя не знает, кто он на самом деле … не ведает, что каждый из нас – то бесценное Дитя Божие, которое от начала мира играет пред Его лицом. Поистине, сначала человек отдаёт себя Богу, а потом Бог отдаёт его людям, как говорил старец Паисий Афонский. Начав со страстного отречения от мира, аскезы, послушания, простой евангельской жизни, Мертон достиг духовной зрелости, «вернулся в мир» уже в новой ипостаси – печальника и молитвенника за мир, пророка. По его собственным словам, мир, из которого он некогда ушёл, теперь получил право на его безмолвие.

Начиная с 1958 года Мертон переписывается с очень многими и разными людьми. Путешествовать он, как монах, давший обет оседлости, не мог, и письма были единственной возможностью участвовать в делах мира, которому он сострадал. В декабре 1960 года он поселился (сначала на часть дня) в скиту «на масличном холме». Его одиночество начало плодоносить. Он писал об американском обществе, холодной войне, ядерной угрозе так, как в то время не отваживался писать никто из его собратьев-католиков. Орденское начальство заставило его замолчать, но уже в 1963 году вышла папская энциклика «Мир на земле», созвучная взглядам Мертона. В 1964 году он встретился с доктором Судзуки, с которым переписывался несколько лет. Одним из первых на Западе Мертон прочёл «Доктора Живаго» (ещё в итальянском переводе) и писал Пастернаку письма, за которые тот впоследствии благодарил его и говорил, что высокий дух и молитвы Мертона спасли ему жизнь.

В краткой заметке невозможно даже бегло перечислить всё, что интересовало Мертона, на что он откликнулся как монах и христианин. Скажем только, что к нему вполне можно отнести слова старца Паисия Афонского:

«Те, кто трудятся смиренно, стяжевая добродетели, и расточают смиренно, по любви, свой таинственный личный опыт, суть величайшие благотворители, потому что раздают духовную милостыню и весьма действенно помогают немощным или колеблющимся в вере душам. Если они опять каким-либо образом возвращаются в мир по любви, то уже – изгнав мир из себя. Они уже взлетают в небеса и мир более не теснит их».

Томас Мертон погиб при таинственных обстоятельствах в ночь после доклада на монашеской конференции в Бангкоке, ровно в 27-ю годовщину своего поступления в монастырь. Смерть, наступившая от ожогов, была как бы исполнением его пророчества о самом себе, напечатанного в конце «Семиярусной горы»: Ты вкусишь настоящего одиночества, Моей муки и нищеты… ты умрёшь во Мне и всё обретёшь в Моей милости… Чтобы ты стал братом Богу и познал Христа опалённых.

Кратким очерком его духовности была бы надпись на обратной стороне маленькой иконы Божией Матери, которую он всегда возил с собой: Если мы хотим угодить истинному Богу и познать самую благословенную дружбу, представим наш дух обнажённым пред Ним. Не будем привносить ничего от этого мира: ни искусства, ни мысли, ни рассуждения, ни самооправдания, хотя бы мы и владели всей премудростию мирской.

Источник: http://thmerton.msk.ru