СМЫСЛ ВСЕЛЕННОЙ

Фрагмент из книги "Тяжесть и благодать"

Мы часть, которая должна подражать целому.

Атман. Пусть телом для человеческой души станет вся вселенная. Пусть она вступит со всей вселенной в те же отношения, в какие вступает душа коллекционера со своей коллекцией или душа одного из солдат, умирающих с возгласом: «Да здравствует император!» — с Наполеоном. Душа переносится из своего собственного тела в нечто иное. Так пусть же она перенесется в целокупность вселенной.

Отождествиться с самой вселенной. Все то, что меньше вселенной, обречено на страдание.

Пусть я умру, вселенная останется. Пока я не одно со вселенной, это не может меня утешить. Но если вселенная станет для моей души как бы вторым телом, моя смерть будет значить для меня не больше, чем смерть какого-нибудь незнакомца. То же относится и к моим страданиям.

Пусть вся вселенная целиком станет для меня, по отношению к моему телу тем же, чем является для слепца палка по отношению к его руке. Ведь на самом деле он ощущает мир уже не рукой, а кончиком палки. Этому стоит поучиться.

Уменьшить свою любовь к тому или иному объекту, но зато распространить ее на весь универсум, — это то же самое.

Изменить свои отношения с миром так же, как в процессе ученичества рабочий меняет свои отношения с орудием производства. Он поранился: так мастерство входит в плоть и кровь. Пусть же с каждым новым страданием вселенная входит в плоть и кровь.

Привычка, навык: перенос сознания на любой другой объект, отличный от собственно плоти и крови.

Не важно, будет ли этот объект вселенной, временами года, солнцем, звездами.

Отношения между телом и орудием производства меняются в процессе ученичества. Нужно менять отношения между телом и миром.

Мы не отрешенность приобретаем, а меняем привязанность. Привязаться ко всему.

Сквозь каждое ощущение — чувствовать вселенную. Тогда какая разница, радость это или боль? Если руку нам сжимает давно не виденный любимый человек, разве имеет хоть какое-то значение, что его сильное пожатие причиняет боль?

Степень боли, при которой теряется восприятие мира. Но после наступает умиротворение. И если приступ возвращается, то вслед за ним тотчас возвращается и умиротворение. Даже сама эта степень боли, если нам это известно, уже становится ожиданием умиротворения, и тем самым не прерывается контакт с миром.

Две крайние тенденции: разрушить «Я» в пользу мира или разрушить мир в пользу «Я». Тот, кто не сумел превратить себя в ничто, рискует дожить до того момента, когда все иное, чем он сам, перестанет существовать.

Внешняя необходимость или же властная внутренняя потребность — такая, как дышать. «Становясь сердцевиной дыхания». Даже если из-за боли в груди дыхание становится чем-то мучительным, мы все равно дышим, мы не можем иначе.

Сочетать ритм жизни тела с ритмом жизни мира, постоянно чувствовать эту соотнесенность и чувствовать также вечный круговорот материи, в потоке которого человеческое существо уносится в мир.

То, что у человека, пока он жив, отнять невозможно: даже если отняты воля или движение, остается дыхание; или же пространство как вид восприятия (даже в темнице, даже если отнято зрение и лопнули барабанные перепонки, пока мы живы, мы воспринимаем пространство).

Прибавьте к этому мысль — ведь хотелось бы думать, что никакие обстоятельства не могут нас ее лишить.

Любить ближнего как самого себя вовсе не значит любить всех одинаково, ведь даже различные модусы собственного существования я люблю не одинаково. Это не значит также: никогда не причинять никому боли, — ведь и самому себе я не отказываюсь причинить боль. Но с каждым вступать в отношения одного способа мыслить вселенную с другим способом мыслить вселенную, а не просто с частью вселенной.

Неприятие происходящего в мире события равнозначно желанию, чтобы мир не существовал.

И для меня это в моей власти; раз я этого желаю, я это получу. Тогда я — нарыв на коже мира.

Загадывание желаний в фольклоре: желания опасны тем, что они выполнимы. Пожелать, чтобы мир не существовал, — значит пожелать, чтобы я, такая, какая есть, стала всем.

Может ли целая вселенная, от камешка у моих ног до самых отдаленных звезд, каждое мгновение существовать для меня, быть для меня тем же, чем была Агнесса для Арнольфа или шкатулка для Гарпагона?

Стоит мне только захотеть, и мир будет принадлежать мне, как сокровище — скупому.

Но такое сокровище не приумножится.

Это неустранимое «Я», осевшее на самое дно моих страданий, — его-то и нужно сделать универсальным.

Разве имеет хоть какое-то значение, что у меня никогда не было радости, если я знаю, что в Боге все время пребывает радость совершенная! То же самое относится к красоте, уму, ко всему.

Нехорошо желать себе спасения, и не потому, что это эгоистичное желание (быть или не быть эгоистом — не в нашей власти), а потому, что оно направляет душу к некой определенной возможности, причем незначительной и случайной, вместо полноты бытия, вместо блага, которое безусловно.

Все, чего я хочу, где-то существует, или существовало, или будет существовать. Я не могу изобрести что-то с нуля. Тогда как же желанию не исполниться?

Б... Я не могла себе запретить все время представлять его как живого, представлять его дом как место, где возможны наши задушевные разговоры. Тогда как осознание факта его смерти ввергало меня в ужасную пустоту. Холод металла. И разве утешает, что на свете полно людей, которых можно любить? Моя любовь, рвущаяся к нему, сопровождающаяся ростками чувств и мыслей, обменяться которыми можно только с ним, осталась без объекта. Теперь я уже не представляю его живым, и его смерть перестала казаться невыносимой. Воспоминание о нем вызывает нежность. Но ведь сколько их, таких же людей, которых тогда я не знала, но чья смерть могла бы также меня потрясти?

Д... не умер, но зато мертва дружба, которую я к нему питала, и эта смерть вызывает не меньшую горечь. Теперь он лишь тень. Но я не могу даже представить, чтобы в таких же теней превратились X..., Y..., Z..., которых еще совсем недавно я вообще не знала.

Как родители не могут себе представить, что еще три года назад их ребенок был небытием, точно так же мы не можем себе представить, что мы не всегда знали тех, кого любим.

По-моему, я плохо умею любить: ведь иначе у меня бы все происходило по-другому. Моя любовь не замыкалась бы в привязанности к отдельным людям. Она изливалась бы на все, что заслуживает любви.

«Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный...» Любите так, как светит солнце. Нужно свести свою любовь к самому себе, чтобы затем излить ее на всех и вся. Один только Бог любит всех и вся, и Он любит лишь Себя Самого.

Любить в Боге гораздо труднее, чем нам кажется.

Я могу весь мир осквернить своей нищетой и даже не почувствовать ее — или же сконцентрировать ее в себе.

Нужно вынести разлад между воображением и фактом. «Я страдаю».

Это лучше, чем «этот пейзаж не красив».

Не пытаться изменить свой собственный вес на весах мира — на золотых весах Зевса.

Вся корова целиком дает молоко, даже если выдаиваем мы его только из вымени. Точно так же и мир является производителем святости.

Перевод Н.В.Ликвинцевой

Печатается по: Вейль С. Тяжесть и благодать / Пер. с фр.; Сост. и коммент. Н.В.Ликвинцевой, А.И.Шмаиной-Великановой. - М.: Русский путь, 2008.

Источник: Портал «Русский путь»