Хивинская пленница (история одной женщины)

Михаил Фонотов

В первые годы Челяба жила казарменно. С восходом солнца рожок играл зорю. Караулы всех ворот (Оренбургских, Уфимских, Сибирских) поднимали шлагбаумы. Под охраною солдат женщины выходили из крепости за водой. Затапливались печи, чтобы до семи часов их вытопить и залить водой. В семь — начало службы.

В полдень барабан извещал о часовом обеденном перерыве.

Вечером, с семи до девяти, — свободное время. В девять рожок выстраивал всех на поверку. И — отбой. Запирались ворота, опускались шлагбаумы. По обе стороны ворот, у черно-белых будок, «дежурили» пушки. В нескольких шагах от ворот, в караульных помещениях — застава.

Ночью выходить на улицу запрещалось. Нельзя было зажигать свечи, факелы, фонари. Наглухо закрывались ставни. Под крики часовых «Слушай!» крепость засыпала.

Чтобы въехать в город или выехать из него, обязательно требовалась казенная бумага — подорожная.

Челябинск начинался как закрытый город.

***

«Хивинка» — так назывался документальный рассказ Н. Бухарина, опубликованный в «Трудах Оренбургской ученой архивной комиссии» почти сто лет назад, а раньше того, в 1892 году, вышедший брошюрой в Оренбурге. Но начало надо отнести к 1888 году, когда автор встретился с Акулиной Григорьевной Степановой, старушкой 78 лет, и спросил, почему ее называют Хивинкой. Тогда-то и была записана история этой женщины.

Где-то в начале 30-х годов XIX века жила Акулина Григорьевна с мужем Иваном Ивановичем в поселке Березовском близ Орска. «Порядки в те поры в крепостях и оградах по линии были тяжелые, начальство строгое: без приказу из крепостных оград и изгородей никого не выпускали. Выйдешь, бывало, на Урал за водой, да творишь молитву и оглядываешься во все стороны. Того и гляди, с того берега Киргизии хватит не пулей, так стрелой, или из пращи камнем. Опасно-то оно, опасно было, но мы уже свыклись с опасностями».

В тот вечер, управившись на покосе, молодые муж с женой сели верхом на одну лошадь и отправились домой. Спустились к Уралу, только добрались до глубокого места в броду, как возникли три киргиза, вооруженные. «Один из киргиз подъехал и хотел приколоть меня пикой в живот, а я в ту пору беременна была. Муж закричал ему по-киргизски, чтобы он не дотрагивался до меня. Спасенья ждать неоткуда было, оружия нет. Один киргиз взял нашу лошадь под уздцы. Завернул обратно на левый берег, двое идут по бокам, поднялись на берег и поскакали в горы. Прощай, свободушка, прощай, родная жизнь!»

Остановившись в укромном месте, киргизы приступили к грабежу. С женщины сняли платье, платки, чулки, нижнюю рубаху, башмаки, бусы, серьги, крест. Осталась она абсолютно голая. Только дырявый зипунишко бросили на спину лошади, посадили ее, привязали арканами — и поскакали дальше.

«Однажды под вечер, уже солнышко закатилось, слышим трубный глас, явственно раздаются русские сигналы. Живя постоянно с войсками в отрядах и крепостях, мы все привыкли к сигналам, их знали и бабы, и ребята. Забилось сердечушко в ожидании: ну, слава Богу, погоня, знать, за нами». Но киргизы повели в овраг, заросший кустами, морды лошадям обмотали арканами, на пленников наставили поясные ножи, чтоб не подавали голоса, — так и переждали до ночи, а потом поскакали дальше.

«Силушки, моченьки нет, внутри горит, губы запеклись, голову кружит, руки и ноги отекают, свету нет в глазах, а ни пить, ни есть не дают. По ночам холод, лихоманка бьет, зуб на зуб не попадает. Рад-радешенек, когда остановятся кормить лошадей: хоть немного полежишь, отдохнешь на земле. Поведут поить лошадей, и тебя столкнут к воде. Так ехали мы семь дней и семь ночей, пока не довезли нас до аула на Тоболе».

Тут Акулину разлучили с Иваном, увезли ее в другой аул. Когда осталась одна, стало еще хуже. Хлебнула позора и унижения. «Обступят меня толпой, сбросят с плеч зипунишко, вынут поясные ножи, пригрозят, да и осматривают, суячную овечку, кто и как хочет, а я стою и плачу. Надругаются, натешутся вволю, потом плевать и пинать тебя станут».

В сентябре, уже морозные утренники начались, в продуваемой насквозь кибитке Акулина родила дочь. «Не успела я управиться с родами, как следует, закружилась моя головушка, все зазеленело в глазах, завертелось, обмерла и повалилась. Сколько я была в беспамятстве, что тут было, не знаю и по сию пору».

Очнулась Акулина уже вечером. Как могла, знаками стала показывать киргизкам, что ищет ребенка. А те обступили ее и стали плевать на нее. Но, когда все разошлись, появилась киргизка и бросила Акулине какой-то сверток. То был ее ребенок, живой. «Как был не обмыт после родов, так и обсох, заветрил. Я промочила ему грудью ротик и глазки, покормила, пригрела у груди и, шатаясь, пошла искать воды, чтобы обмыть его. Холодной водой обмыла, а завернуть не во что: ни тряпиночки, ни лоскутика нет. Мокрого и прижала к груди и прикрыла дырявым зипуном. Так родила я первенца — дочь от любимого мужа».

Вечером в ауле было суетно, горели костры под котлами, пахло вареным мясом. Акулину от огня прогнали. Как-то добрела она до лежащего верблюда, прижалась к нему, малость согрелась. Позднее нашла ее киргизка, которая принесла ей ребенка, бросила кость с наростом мяса. Не успела Акулина обгрызть кость, как усадили ее в корзину, навьюченную на верблюда, — всю ночь караван куда-то шел. Еще несколько дней были в пути.

Пришла зима. «В холодные зимние ночи ложилась с малюткою между овец: подобьешься, бывало, к ним поближе да поплотнее, и тепло, и они, сердешные, рады, что с ними человек, а то волки беспокоят. Зимы там очень снежные. Бывало, поднимешься поутру, а на зипунишке пол-аршина и больше снегу».

После Рождества Акулину продали в Хиву.

В Хиве остановились на базаре, где продают рабов и невольниц. Выставили напоказ и Акулину. Нагую. (Таких, как она, там было немало). Подходили, осматривали, ощупывали, уж чуть не купили, как появился полицейский и объявил, что русских людей надо вести к хану во дворец. Повели и Акулину.

Добрались до ворот ханского дворца, впустили во двор. Вскоре явился хан, стал осматривать невольников. Когда хан оглядел Акулину, тотчас велел зачислить ее на кухню.

Денек-другой отдохнула Акулина, пришла в себя, тут и вызывает ее султанша, старшая придворная дама. Султанша объявили Акулине, что должна она перейти в их веру. И одна из служанок подставила ей к горлу ножик:

—Ну, — сказала султанша, — бросай свою веру или умрешь под ножом.

— Жизнь моя и так хуже смерти, прикажи покончить меня, а веры своей не переменю, — ответила Акулина.

Вечером Акулину заставили доить коров. Утром доила их опять. А затем показали, как в казане варить молоко до густой пенки. Ту пенку надо было изловчиться снять и покрыть большую лепешку. Акулина должна была каждое утро подавать хану лепешку с пенкой.

Трудно было Акулине привыкать на новом месте, все другое, не такое, как дома. Цветы, фрукты, деревья — все диковинное. Даже голуби, и те воркуют иначе. Однако с работой Акулина стала быстро справляться — доила коров, варила молоко, а еще рисовую кашу, пекла лепешки.

И однажды приходит к ней человек от хана. Говорит, что хан хочет выдать ее замуж, за русского, что жить будут по своей вере, что дадут им дом с садом, а со временем могут отпустить и на волю, если будут верно служить властителю.

— Но как же милостивый хан, — ответила Акулина, — хочет, чтобы мы жили по своей вере, а я от живого мужа пойду за другого? Этого по нашей вере нельзя.

Ушел посланный, а через какое-то время появляется служанка, зовет к султанше. «Иду и думаю: ну, близка моя смертонька. Прихожу, а у самой все поджилки ходенем ходят. Султанша вышла ласковой такой, присесть велела и с такой добротой смотрит на меня.

— Мы, — говорит, — все, и хан, и я, очень любим русских. У хана много их на службе, и все при хороших местах и в почете живут. Вот и тебя хан желает пристроить за хорошего человека, которого он сам лично знает. Будешь жить в довольстве и почете. Он будет свою службу править при хане, а ты свою при мне. Согласна или нет?»

Акулина — опять про живого мужа. А султанша — свое: неизвестно, мол, жив ли твой муж. Если нужно, разведем вас. А вообще-то, плен и неволя вас развели.

Словом, в конце концов сдалась Акулина: я, мол, рабыня ваша, повинуюсь. И выдали ее замуж за Макара Максимовича. Был он барский человек из внутренних губерний, своими господами был очень недоволен, не хвалил свое холопское житье. И даже не тянуло его в родную сторону. А в Хиве стал ханским любимцем, заведовал пушками, дело свое знал хорошо, ходил с ханом в походы. Имел дом с садом, получал жалованье.

«С замужеством жизнь моя изменилась. Точно в сказке или во сне мне представлялось все то, что я видела наяву. Такого довольства, такого избытка во всем я не видывала никогда. Бывало, только подумаешь: вот хорошо бы это завести, а тут, ровно в сказке, на другой день хан присылает. Хан любил бывать на пушечном дворе и спрашивал Макара: что, мол, Макар, не надо ли чего молодой жене? Не успеет он домой вернуться, как, смотришь, на носилках целые тюки несут разных разностей — тут и парчовые, и бархатные попоны, и седла, залитые серебром, золотом и самоцветными камнями, и дорогие халаты, и куски парчи, бархату и плису, а шелковых тканей так просто груды, хоть пол ими устилай. Щедр и милостив был хан к Макару, а барыня султанша еще того милостивее ко мне».

Казалось, живи и радуйся, но тут — несчастье — умерла дочь. «Вот она, судьба-то человеческая! В наготе и снегу, в холоде и голоде жива и здорова была, а в сказочном довольстве, на шелку и бархате умерла! Немало горевала я по ней, вспоминая все перенесенные бедствия и муки: тяжело материнскому сердцу».

И как-то лет через пять султанша сообщила, что отпускают русских на волю. «А ты как — вернешься или останешься?» «Посоветуюсь с мужем». Но Макар наотрез отказался возвращаться домой. Иначе решила Акулина. Опечалилась султанша, узнав о ее решении. Всплакнула даже. Чем, говорит, мы тебе не угодили, кажись, любили, как родную...

— Не гневайся, — отвечала Акулина, — не от обид иду, окромя добра, ничего не видывала, а иду в свою сторону, чтоб в своей земле косточки сложить.

И с Макаром прощалась со слезами. Повалилась ему в ноги:

— Благослови ты меня, голубчик, и дочь свою, приведет ли еще когда-нибудь Господь Бог на этом свете встретиться. Прости ты меня. Прости на веки вечные.

Всех пленников собрали за городом — всего набралось 418 человек. Посадили на подводы и поехали. Первый переход был невелик. На ночлег остановились у арыка. Утром стала Акулина вещи ладнее укладывать, и вдруг, будто почудилось, голос Макара услышала. Ее зовет-ищет. Акулина подала голос, он прискакал. Всю ночь, говорит, не спал, надумал догонять. Отпросился у хана и прискакал.

Вместе дошли до Оренбурга. В Оренбурге всех расписали по губерниям — кто куда желает. У всех пораспросили, кто откуда и как в плен попал. Акулина сказала, что она из поселка Березовского, жена казака Ивана Степанова. Ей и докладывает начальство: Иван Степанов пять лет как возвращен из плена и теперь находится в Березовском. А ты как? Вернешься ли к прежнему мужу или останешься при нынешнем? Акулина отвечала, что желает вернуться к прежнему мужу. И дочь сохранить при себе. Спросили у Макара. Тот: «Не препятствую, и дочь поручаю ей». Сам-то он записался в Архангельскую губернию. Расстались Акулина и Макар, теперь уж на веки вечные.

— Иван Степанов принял Акулину и дочь ее от Макара. Еще одна дочь от Макара родилась уже в Березовском. И был сын, уже от Ивана, с которым прожили лет двадцать пять после плена.

(Очерк из книги М.С.Фонотова "Соловьиный остров", Челябинск, 2001)