Мулька, или Об исчезновении Слова

Впервые с феноменом “исчезновения слова” я как литератор столкнулся на изломе восьмидесятых годов и поначалу не придал этому особого значения. Под “исчезновением” я подразумеваю прежде всего иссякновение смысловой наполненности, когда слово, отделяясь от закрепленного за ним значения, начинает существовать столь свободно и “самовито”, что становится, в общем, совершенно необязательным. Как людям моего поколения представлялась эта проблема десять лет назад?

Достаточно просто. Агонизировала советская эпоха. “Новая поэтическая волна” с удовольствием и сладострастием играла в своих стихах советскими штампами, идеологическими “мульками” и “феньками”, сознательно подчеркивая языковую бессмысленность уходящего прочь времени. Аудитория в залах смеялась и рукоплескала нашим новациям, не замечая, что подобный текст, в лучшем случае, становится пародией, в худшем — спекуляцией на отжившем, спекуляцией на калеке-эпохе, которая находится в инвалидной коляске и уже не может постоять за себя. Раньше поэты (например, Хармс) расплачивались за подобные вольности жизнью. Нам же угрожал, поначалу, лишь донос в КГБ, а позднее вообще ничего не угрожало, только внимание отдельных критиков (груз, конечно, тяжелый, но и его можно сбросить).

Тогда же внутри поэтической волны возник некий водораздел: одно крыло (концептуализм) пошло в своих “мульках” еще дальше, не только лишая слово какого-либо смысла, но и деструктурируя его звуковую организацию. (Подобным занимался и Хлебников. С той лишь разницей, что хлебниковские опыты по деструктуризации были лишены смехового начала хотя бы потому, что были направлены на созидание, то есть на расширение границы слов, на поиск универсального значения разных, на первый взгляд ничем не связанных между собой звуков.) Другое крыло “новой волны”, группировавшееся вокруг метареалистов, стало дозировать в своих стихах игровое начало, а иногда совсем изгонять его, всерьез задумываясь над тем, что происходит. Если поначалу казалось, что мы хохочем, “расставаясь со старьем”, то ныне совершенно очевидно, что обессмысливание привычного языка - общемировой процесс, имеющий физиологические, исторические и даже метафизические причины.

Любой физиолог знает об относительной сложности усвояемости слова по сравнению, например, с изображением. Это нашло, кстати, выражение в пословице: “По одежке встречают, по уму провожают”. То есть обращают внимание поначалу лишь на внешность (изображение), а уже потом на ум (на то, к примеру, что человек говорит). Визуальный сигнал “находит” нас быстрее, может быть, из-за скорости распространения света. Звуковой же дешифруется значительно медленнее (скорость звука на несколько порядков уступает скорости света). При том, что дешифраторы, считывающие визуальные и звуковые сигналы, находятся в разных участках головного мозга, можно с известной долей условности заявить, что целостной картины мира в нашем восприятии не существует вообще, мы постигаем этот мир относительно несинхронно. (Заранее извиняюсь за некую наукообразность.)

Визуальный образ более ярок, более конкретен, быстрее усваивается сознанием, чем образ звуковой. Слово имеет абстрактно-усложненный характер, и когда мы говорим: “Тяжело доходит...”, то наша жалоба вполне естественна.

Данные физиологии по слухоте и глухоте еще более парадоксальны. Несмотря на то, что визуальное ярче и “быстрее” доходит до адресата, словесное действует “глубже”.

Последнее качество закреплено в мифологии. Среди слепых множество ясновидцев - Тересий, Ванга (хотя последняя уже не мифология), великий Гомер также, по преданию, был слепым. То есть отсутствие зрения отнюдь не мешает ясновидению и метафизическому взгляду на вещи, даже наоборот, является для этого желательным условием. Конкретность и сила визуального образа как бы затемняют его метафизический характер. Поэтому лучше видеть “внутренним оком”. Слепых провидцев, таким образом, при всем желании не назовешь неполноценными людьми.

Не то происходит с полной глухотой. Физиологи говорят нам, что среди глухих больше так называемых неполноценных, - потеря слуха приводит к атрофии речи, что в свою очередь сказывается на работе отдельных участков головного мозга.

Таким образом, известные в культуре понятия приобретают дополнительный смысл. Например, “В начале было Слово”: Бог - это Слово, Христос — это Слово. Именно Слово, а не визуальный сигнал, не “картинка”. Становится ясным также запрещение в иудаизме живописного изображения Единого - визуальный образ слишком “легко доходит”, слишком конкретен и слишком поверхностен для выражения духовной глубины, его материальность целиком вытесняет метафизику. Позволю себе также слегка кощунственное предположение, сделанное с точки зрения теории восприятия: не случайно, что чудеса у Христа часто предшествуют проповеди. Они приковывали внимание толпы, фокусировали ее зрение, чтобы после этого началось чуть ли не самое главное - устные проповеди Спасителя, оставшиеся в веках и во многом не дошедшие до людей по сей день, ведь словесное “поздно доходит”... Зато “оседает глубже”.

Похоже, что человечество на исходе второго тысячелетия христианской эры, “устав от смысла” слов, целиком переориентируется на изображение. Культура как бы описывает круг, - несколько тысячелетий назад мы начинали с наскальной живописи, подобными же “наскальными” рисунками и заканчиваем. Например, в кинематографе, искусстве с ярко выраженной визуальной доминантой, можно обходиться, в принципе, без звука, что доказывает эра “Великого Немого”. Но еще более переориентация на изображение заметна в виртуальном мире компьютерных технологий. Психологи только приступают к изучению того, как компьютер влияет на душевный мир его пользователя. Здесь пагубна не только наркотическая зависимость от электронных значков (попробуйте оторвать виртуального странника от страны под названием “Интернет”), но и так называемое “файловое сознание”. Оно состоит в том, что целые пласты культурной жизни человечества можно свести к одному условному обозначению. Например, что такое кинематограф? Кинематограф - это Тарантино. Что такое Бог? Бородатый мудрец с нимбом на голове. Любовь? Контрацепция. Не годится такое обозначение? Тогда сменим бирку: любовь - это Ромео, истекающий кровью...

И дело здесь не в имени файла (Тарантино можно сменить на Эйзенштейна или Родригеса, не в этом суть), а в том, что обладатель “файлового сознания” никогда этот самый файл не “открывает”. То есть удовлетворяется биркой, ярлыком, обозначением глубоких и обширных явлений, не вникая в “подробности”, которые, собственно говоря, и объясняют все. То же самое происходит с компьютерными пользователями - внутри электронной программы, в “диспетчере файлов” множество названий-бирок, обозначающих пласты информации, но нету времени, чтобы в эту информацию залезть и покопаться... Поверхностное сознание? Может, и так, а точнее, иссякновение этого самого сознания.

О метафизических причинах подобной ситуации излишне распространяться хотя бы потому, что сие - область веры. Замечу только, что Князю этого мира (в христианской терминологии) необходимо вытеснить Христа из всех пор и молекул. А поскольку слово и есть Бог, то теперешняя девербализация имеет, конечно же, глубоко мистическое значение. Христианская культура испаряется, ее загоняют на периферию мира, с которой оно (христианство) когда-то начало свое внешне триумфальное шествие.

Россия же... Что сказать о ней? Наша страна одновременно и часть описываемого планетарного процесса, и его авангард, ибо похожа на старую телегу. Там, где “Мерседес” цивилизованного мира лишь качнется, телега затрещит и развалится по швам. Мы уже сами не понимаем языка, на котором говорим. Что значит, например, та же самая “мулька”? “Мулька” значит “фенька”, но лишь отчасти. А что значит “фенька”? “Фенька” значит “мазута”, “лапша”, но не до конца значит, а частично. Что такое “лапша”, достоверно знают лишь “фрики” и “отморозки”. “Отморозок” не равен “фрику”, в чем-то превосходит его, но в чем-то и уступает. Здесь нам лучше прерваться и замолчать совсем.

Русский философ и культуролог А. Ф. Лосев написал однажды: “Если слово не действительно, (...) не есть фактор самой действительности, наконец, не есть сама социальная (в широчайшем смысле этого понятия) действительность, тогда существует только тьма и безумие, и копошатся в этой тьме только такие же, темные и безумные, глухонемые чудовища”.

Останемся ли мы “глухонемыми чудовищами” или обретем новый язык на основе цифр, “картинок”, а может быть, возвратимся к слову?.. Как говорят покойники, будущее покажет.

Источник: Журнал «Знамя»