Рихтер, непокоренный

Телеверсия фильма "Рихтер, Непокоренный" была впервые показана именно в России. Еще в период создания фильма по инициативе вдовы Рихтера Нины Дорлиак было принято решение о том, что мировая премьера этой уникальной ленты состоится именно здесь. Впоследствии кинолента была показана во многих европейских странах, США, Японии.

Фильм создан на основе интервью и дневников великого музыканта 20-го столетия. Работа осуществлялась в течение двух последних лет жизни Святослава Рихтера, в 1995-97 годах, известным французским режиссером Бруно Монсенжоном.

Святослав Рихтер на протяжении своей долгой творческой жизни был практически закрыт для журналистов, и его чрезвычайно редкие интервью становились подлинной сенсацией.

Бруно Монсенжон - профессиональный музыкант. Он - автор большого числа фильмов о выдающихся музыкантах современности, таких, как скрипачи Иегуди Менухин и Давид Ойстрах, пианист Гленн Гульд, дирижер Геннадий Рождественский. Впервые он услышал Рихтера в 1966 году, познакомился с ним лично в 70-х, а задумал фильм о нем в начале 90-х. Ниже публикуется эксклюзивное интервью Монсенжона Московскому радио. Взято предположительно в 1998-1999 гг.

- Как был встречен ваш фильм?

- Показ прошел во Франции, Германии, Японии - во Франции премьера прошла в Лувре. Я только что вернулся из Америки - премьеры прошли в Нью-Йорке, Сан Диего, Сан-Франциско. Что меня очень трогает - во всех странах, у всех людей совершенно разных национальностей этот человек, эта гигантская фигура нашего века - он принадлежит, конечно же, России, но он человек мира, художник мира, - во всех странах то же впечатление, что и в России - это конечно же меня очень трогает.

- Что для вас Рихтер? Какие у вас о нем самые сильные впечатления?

- Все, что говорит Рихтер - это не придумано, это его естественная природа, истинная сущность. Мои главные впечатления - его искренность, чистота артиста. Он в каком-то смысле - невинный человек. Он один из самых редких музыкантов в этом смысле. То, что он жил только искусством и только для искусства. Он не интересовался политикой, всегда отдавал себя музыке, искусству исключительно, без всяких других стремлений. Поэтому я назвал этот фильм – «Непокоренный». Я хотел показать две главных идеи - то, что он не подчинялся ни политическому режиму, ни нравам музыкальной жизни. Его карьера была уникальна в том смысле, что если в начале он много гастролировал с оркестрами по всему миру, то в последние годы Рихтер выступал только там, где ему хотелось, где он считал нужным, без плана и без какого-то влияния со стороны. Вы знаете, как он много путешествовал по Франции? Он ехал на машине, за ним ехали грузовики с роялями, он останавливался где-то, в деревне - видел прекрасную церковь, узнавал, можно ли играть в этой церкви - и давал концерт. Таким образом проходили его гастроли. Таким образом, я думаю, осуществлялась связь между ним и людьми - с теми людьми, которые действительно хотели его слушать.

Я помню один очень трогательный момент, когда в девяносто шестом году я нашел для него дом в том местечке, где работал когда-то Ван Гог, и он провел там три месяца - он был очень болен, не вставал с постели. В один из дней он сказал мне: "Вы знаете, я думаю, что нашел решение: все эти концерты, все эти похвалы меня никак не касаются. И вот выход - я хочу только выступать за бесплатно, чтобы только те люди, которые действительно любят музыку, могли присутствовать на моих концертах". И, улыбаясь, он добавил: "А вы знаете, кто против? - Организаторы. Но я знаю выход. Мы поставим на сцену большую черную шляпу - и те, кто пожелают, будут класть деньги". Причем он говорил очень искренно. Это такой человек. Чистота. В то же самое время там был один импресарио из Карнеги-холл - приехал специально в Париж, чтобы предложить Рихтеру два концерта - причем этот импресарио был абсолютно уверен, что Рихтер согласится, поскольку предлагал очень высокую оплату – полмиллиона долларов за два концерта. Конечно, Рихтер его даже не принял. Для него существовал только мир искусства.

Я думаю, что ни у одного другого пианиста не было такого гигантского репертуара. В свое время я был очень связан с другим очень известным пианистом, Гленом Гульдом - у него был тоже очень большой репертуар, но у Рихтера конечно же больше. И если Глен записывал какое-то произведение и потом, может быть, забывал его и брался за новое, то у Рихтера весь репертуар был в голове. В последнее время Рихтер играл только с листа - но не потому, что забывал произведение, а потому, что считал, что это более честно, что у него не спектакль, что таким образом помогает слушателям сосредоточиться только на музыке.

- Вы с ним общались очень близко в последние годы. Каким он был? Чем он жил?

- Он был очень депрессивным в последние годы. Он хотел играть. Он хотел жить. Но он был очень болен. Когда мы еще жили в доме Ван Гога - он пешком поднялся до квартиры Ван Гога - начал задыхаться, но все время говорил: "Я не хочу в больницу, я хочу здесь, хочу играть, хочу жить". Это было очень тяжело. А иногда были дни, когда он был на подъеме, в очень хорошей форме и уже мечтал, что будет играть. Но как-то он сказал мне, что у него пропал весь интерес ко всему. Это очень можно понять, потому что такой энергичный человек, для которого музыка была всё, - и при этом быть буквально скованным болезнью, быть лишенным музыки - для него это было такое страдание. Но я уверен, что были такие моменты, когда жизнь приносила ему радость, и мы были уверены, что он снова будет играть.

- Вы представляете Рихтера скорее как аскета. Но такой человек, такой музыкант, не мог не любить жизнь.

- Я думаю, что в нем было всё. Я был на днях у Натальи Гутман. Она записала мне кассету - Рихтер играет концерт Шумана 10 лет назад в Минске. Было такое ощущение, что играет юноша, который очень сильно в кого-то влюблен. Он играет с такой свежестью! Вы знаете, он был довольно суровый, очень честный - он говорил, что надо играть то, что написано. А здесь, в концерте Шумана, вдруг – ну, такие моменты, и в то же самое время - он знает, что он делает. И в то же время это молодой человек, который импровизирует, говорит: "Я тебя люблю!" А в жизни, в быту - он совершенно спокойно относился к комфорту, не требовал каких-то особых удобств. Я его как-то спросил: "Ну как в вашем возрасте можно гастролировать по Сибири?" На что он мне ответил: "Да мне не нужен Крым каждый вечер". Но, когда он был в Крыму, он тоже был очень доволен. Он был словно доверчивый, наивный монарх - он просто наслаждался всеми сторонами жизни.

- Расскажите, как вы с ним познакомились и, собственно, о работе над фильмом.

- С музыкой Рихтера я познакомился очень давно. Первый концерт, на котором я присутствовал, был в Париже, в 1966 году. Огромный зал был забит битком, а еще добавили стулья на эстраде, и как раз так получилось, что я сидел рядом с роялем и вышел Рихтер, - и еще стоя он сыграл первые ноты - но с такой силой, была такая атака, что рояль отодвинулся и порвало струну. Но он продолжал выступление, закончил сонату Прокофьева, потом ушел за кулисы, и струну поменяли. И Рихтер не продолжал программу, а сразу же исполнил ту же сонату на настроенном инструменте. Это произвело на меня очень сильное впечатление.

А лично мы познакомились в начале 70-х. А совсем близко - во время его фестиваля в Туре. Рихтер нашел там маленький амбар XII века - в этом амбаре проходили концерты. Каждый год он собирал там своих друзей и играл камерную музыку. Я впервые был там с венгерским пианистом Золтаном Кочешем, и мы там играли вместе. Я переводил для Кочеша и для Рихтера - с английского на русский. Так что мы постоянно общались. Он часто репетировал у меня дома. Надо сказать, что за Рихтером все время следил агент. Этих агентов Рихтер просто терпеть не мог, один раз он просто исчез на три дня и никто не знал, где он, а Рихтер в это время просто наслаждался свободой. В последний раз мы с ним работали в 84 году. В начале 90-х у меня появилась мысль снять этот фильм. Это была моя мечта. Я просто считал, что это необходимо. Мы вели переговоры. Все мне говорили, что он никогда не заинтересуется этим и не даст свое согласие. Еще в марте девяносто пятого года он был в Париже шесть месяцев, и у меня была встреча с его помощницей. Она мне тоже сказала, что очень бы хотела, чтобы я сделал этот фильм, но Рихтер просто не обращает на это внимание. Я уже потерял надежду, и вдруг, в сентябре девяносто пятого года, она мне позвонила от него и сказала, что Маэстро хочет, чтобы Бруно сделал его биографию. Я сказал, что нам надо встретиться. Но Рихтер отказывался - он был очень болен. Я был в недоумении. Как же можно сделать фильм, если я даже не могу с ним встретиться и поговорить. Я со своей стороны мог бы написать что-то - общую канву, составить список вопросов, которые касаются Рихтера как-то, ведь я знаю Рихтера только так, как все знают. Я работал целую ночь, и к утру я понял, что мне нужно какое-то заключение - до этого я был в Москве и нашел там перевод всего Пруста, - тогда я еще не знал, что Рихтер так его любит.

Так вот, там я нашел эпизод, где Пруст ставит центральный вопрос об исполнительстве, об интерпретациях: он говорит, что актриса, играющая Федру, к гениальному шедевру добавила гениальную интерпретацию. То есть существуют гениальные шедевры и могут существовать не менее гениальные интерпретации. Я просто переписал этот отрывок и поставил вопрос, какие мысли есть у Маэстро по этому поводу. Всё закончив, я отправил это факсом - и через два часа звонок из Парижа: Маэстро хочет с вами немедленно встретиться. И через полчаса я был уже у Маэстро. Первое, что он мне сказал: "Привет!" Причем так, как будто мы вчера поужинали вместе. И тут же спросил меня: "А вы помните, когда я был у вас?" - а это было 12 лет назад! Я сразу понял, что он все очень хорошо помнит, - а ведь вокруг него столько людей. И следующее, что он спросил: "А что, у вас есть Пруст на русском языке?" Я сказал, что нашел в Москве. "Что вы говорите, а последний том тоже есть?" Я сказал: "Нет, Маэстро, только последнего тома нет - все другие, кроме последнего". Рихтер был огорчен: "Что же, я должен умереть, не прочитав Пруста целиком?!" И именно это - мое упоминание Пруста - то ли интуиция, то ли какой-то знак с небес, - именно это мне помогло, произвело на него какое-то впечатление, и мы стали работать и работали каждый день до его смерти. Тогда не шла речь о фильме. Мы даже не могли определить - что это будет. Он мне сказал: "Я вам отдам все свои записки, дневники – может, вы в них что-то найдете для себя интересное, но я не знаю – может, вам это будет совсем не интересно". Встречи у нас были каждый день, а я все думал: как же ему сказать, что я хочу сделать фильм - привести камеру, оператора. Ведь это бы мешало ему. Только в конце октября ему стало лучше, врач сказал, что все в порядке с ногами, и он сразу вышел из гостиницы и гулял три часа. По возвращении у него было очень хорошее настроение. И если раньше он все время говорил, что вся инициатива должна исходить от меня, он был в очень депрессивном состоянии, то в этот день он просто был обновленным. Мне даже показалось, что наши разговоры были ему нужны, он нашел какое-то удовольствие в этом. Когда он рассказывал мне о своих родителях - это было ему и очень трудно, и вызывало очень большой эмоциональный подъем. И именно в этот день я ему сказал, что было бы еще интереснее, чтобы все это происходило перед камерой. А его реакция была гениальной: "Ну, да, нет, потом..." Для меня это означало уже некоторую надежду. Тут вошла Нина и начала его уговаривать. Он наоборот стал говорить, что нет, не хочу - я решил, что это конец. Он, правда, мне сказал - до завтра. Но на следующий день, естественно, позвонил мне, что не может, что устал. И я решил, что все - я его больше не увижу, но через пять дней опять звонок: Маэстро хочет вас видеть...

Я не могу уже дальше рассказывать в подробностях, потому что я могу говорить об этом беспрерывно.

Камеру мы смогли привезти только через полтора года, когда он уже жил на юге Франции, у него была квартира в Антибе, где он жил шесть месяцев. Я привез камеру - очень маленькую, и оператора, которого я представил как своего ассистента. Это был очень симпатичный человек, у них сложились хорошие взаимоотношения, и мы тогда начали съемку. К тому времени я собрал уже очень много материалов - мы вели поиски по всему миру архивов и материалов. Я хотел, чтобы Рихтер сам участвовал в фильме. Поскольку мы снимали фильм о человеке, который живет, - да еще как живет! Надо сказать, что Рихтер делал вид, что не замечает камеры. Но иногда давал понять, причем самым очаровательным образом, что следит за съемкой. Как-то вошла в комнату Милена (помощница) и принесла Рихтеру свежую рубашку. На что Маэстро ответил: "Нет, этот наряд интереснее для Бруно". Хотя оператор был на кухне, а мы всегда старались находиться на террасе, чтобы не мешать. Мы не говорили о моей работе, это было само собой разумеющееся. Только однажды вечером, когда мы после съемки поехали в ресторан - он находил всегда самые хорошие рестораны - я хочу сказать, что он все замечал. Когда мы ехали в машине, он смотрел не только на соборы - на всё. Он очень гордился, когда он находил хороший ресторан. Так вот, он очеь заинтересованно спросил меня: так вы смогли что-то снять сегодня? И когда я ему сказал, что да, и что очень красиво получилось, он был удовлетворен. И потом, накануне его отъезда в Москву, я ему показал части фильма - совершенно не законченного. Но я ему показал - все три с половиной часа еще не смонтированного фильма; он очень внимательно смотрел и резюмировал буквально в двух словах, он сказал: "Это я." Всё. Эти два слова для меня были и будут высшей похвалой, которую я когда-нибудь слышал и смогу услышать в адрес моей работы, моего фильма. Вы не можете себе представить, до какой степени мне помогало это работать потом - ведь монтаж длился 14 месяцев. Я заканчивал работу уже после его смерти. Мы должны были еще снимать с ним в Москве. Он согласился. В конце жизни он очень серьезно относился к этому. Он понимал, что это важно, очень интересовался ходом работы. Мы договорились, что я приеду 2 августа со съемочной группой. Но, поскольку были какие-то визовые проблемы, организационные, я предложил перенести на конец августа. И тогда его реакция была: "Но вы знаете, это может быть поздно..." И я был в ужасе, я подумал, что Рихтер говорит о смерти. Но, оказывается, он уже начал заниматься опять - начал готовить концерт после двухлетнего перерыва. Очень серьезно занимался, по три часа в день, я все это видел. Так что «поздно» означало только то, что не будет времени, поскольку будут концерты. И мы все же договорились на второе августа. А первого августа он скончался. И я потом, конечно, продолжал монтаж. Я понимал, что это еще более важно, чем если бы он был в живых. Шок был колоссальный во всех странах. И, конечно, для меня лично. Я в течение трех лет занимался только им. Мы закончили фильм в феврале 1998 года.

Публикуется с разрешения автора.

Материал подготовлен О.Р.

Интервью перепечатано с сайта www.mmv.ru