Бьют барабаны, флейты свистят!

У корреспондента «Нескучного сада» Марины Нефедовой с детства было несколько любимых фильмов. Когда она проанализировала, почему именно эти фильмы любила, выяснилось, что ко всем ним писал музыку Алексей Рыбников. Она нашла известного композитора и попросила объяснить, что происходит с музыкой в наши дни. Почему не слышно новых серьезных произведений? Неужели музыка ушла?

– Можете Вы рассказать, что такое музыка? Я не музыкант, но я так понимаю: аккорды – это звуковые колебания разной частоты. А почему одни аккорды трогают душу, а другие нет?

– Я уже лет двадцать над этим думаю. Я и физикам задавал эти вопросы. Дело в том, что это абсолютно неразгаданная тайна. Музыка является ключом, а замочной скважиной является в человеке нечто. Потому что если бы это были просто физические колебания, человек вообще бы на них не реагировал и не отличал бы грустные мелодии от веселых. Но даже ребенок отличает, что мажорное трезвучие, где в основании большая терция, отличается от минорного. Всего только на полтона сдвигаешь – получается малая терция, и сразу грустно становится. Но почему это происходит, совершенно непонятно. Это является прямым доказательством существования в человеке души. Объяснить это действие с точки зрения физики совершенно невозможно. Потому что музыка вызывает определенное душевное состояние, именно душевное, и влияет на него. Музыка созидает, разрушает, заставляет радоваться, даже маршировать. Раньше перед армией барабанщиков выпускали, флейты. Почему? Глупость, казалось бы: войска идут, куча барабанщиков и флейты свистят. А люди под эту музыку без страха шли на смерть. Музыка является очень сильным воздействием на психику и душу человека.

Сама по себе музыка не может быть хорошей или плохой. Есть совершенно разные направления, разные стили. В отличие от других искусств музыка – это чистая абстракция, апеллирование звуками даже не к ушам, а непосредственно к душе. Поэтому через музыку может распространяться разная совершенно духовность, как светлая, так и очень темная. Ритм или мелодия сами по себе не несут заранее отрицательный заряд. В нашей Вселенной все движется в определенном ритме, в определенной последовательности, и поэтому ритм естествен. Другое дело, чем насыщать этот ритм, как использовать разные тембры, разные мелодические образования. Ритм можно нагружать совершенно разной идеологией. Каким состоянием ты пишешь эту музыку, ту функцию она и будет выполнять. Вот поэтому, прежде всего, в музыке надо рассматривать не ритм и мелодию или что-то такое, а что вызывает она в душе.

– То есть и великие композиторы могли вносить в музыку отрицательный заряд?

– Великие навряд ли. Поэтому они и великие, что их ангел посещает. И Божественное вдохновение. Разве что про Вагнера можно сказать, что хоть это и великий композитор, но идеи у него – абсолютно языческие.

– Как можно детей приучить к хорошей музыке?

– Просто слушать компакт-диски ребенку неинтересно. Лучше ребенка водить в концертные залы, когда хорошую музыку играют хорошие исполнители. Но это доступно далеко не всем. В Москве, в Петербурге хорошее исполнение еще можно услышать. А дальше – где ты там услышишь? Занавес между искусством, которое возвышает душу, и слушателями закрыт. Музыка – это мистерия, постичь самостоятельно которую практически невозможно. Должна быть, мне кажется, программа воспитательно-образовательная в обычных школах. Но на уроках музыки в школе очень бедненькое оборудование, послушать-то толком не на чем, и преподаватели занимаются хоровым пением и какими-то рассказами. Для того чтобы произведение понравилось или не понравилось, надо его хотя бы один раз услышать. А ведь даже этого шанса – один раз услышать – нет. Потому и не слушают, что такой возможности нет. И создается такое отношение к академической музыке: раз я это не знаю, значит, это не нужно.

– А как вы сами стали музыкантом, композитором?

– Повлияло то, что меня начали учить музыке в раннем возрасте, в семь лет. Мне это нравилось, занимался я с удовольствием. Сочинял в восемь лет. Судьба. Думаю, главная моя задача в жизни – это что-то делать со звуками.

– А возможно ли сказать, как рождается музыка? Как Вы слышите, как вообще сочиняется музыка?

– Это очень прихотливый такой процесс. Возникает сначала некое ощущение – что это музыка должна вызывать, какое состояние? Дальше ищешь те звуки, которые это состояние выражают. Причем музыка должна не просто понравиться вот сейчас. Должен быть обратный процесс, когда человек слышит эту музыку, у него должно возникать это состояние. Поэтому я иногда сочиняю, записываю, потом сажусь и со стороны слушаю уже как слушатель. Если я слышу, что какие-то звуки воздействуют на меня, значит что-то найдено. Найти музыку, которая вызывает нужное состояние, – редкая удача. Музыки, выражающей состояние композитора, сколько угодно. Но потом слушаешь, а кроме раздражения, ничего она у тебя не вызывает.

И всегда есть люди, которые являются первыми слушателями. У меня это жена, сын (он музыкант), дочь. Иногда ты уверен, что сочинил что-то замечательное, но они слушают, и ты той реакции не видишь. Начинаешь сам раздражаться – как это так? Потом всегда выясняется, что что-то было не так сделано. Взгляд со стороны обязательно должен быть.

– А у Вас бывают какие-то периоды, когда Вы не сочиняете?

– Конечно бывают, и очень жалко, что такие периоды есть. Теряется все, рассеивается настроение, вдохновение. Наша жизнь совершенно не приспособлена для творчества. Раньше было идеологическое давление, которое я полностью игнорировал и делал то, что хотел. Сейчас давление совсем другого порядка. Я считаю, что эфир сегодня захвачен несколькими людьми с определенными вкусами, определенными представлениями. Они указывают, что должно звучать в эфире, какие фильмы должны сниматься и что должно происходить. Железный занавес раньше был между Советским Союзом и Западом, а теперь железный занавес внутри. Сегодня у нас на радио, телевидении тоталитарная система. В той же Америке сотни радиостанций: одна дает джаз, другая – какое-то современное направление, несколько радиостанций дают только классическую музыку – пожалуйста, выбирай и слушай.

– Возможно ли что-то и у нас изменить, как Вам кажется? Вы же входите в Совет по культуре при президенте…

– У нас думают по старинке: если мы хотим что-то изменить, то должно вмешаться государство. Но у Совета по культуре нет власти, финансов, ничего, чтобы воплощать какие-то проекты в жизнь. Заострить внимание на какой-то проблеме можно, что и делается. Например, у нас лучшие музыканты симфонических оркестров уезжали за рубеж, потому что совсем несопоставима была зарплата с квалификацией человека. Как раз на совете подняли этот вопрос, и Большому театру, и ряду оркестров были выделены большие ежегодные суммы, гранты. И люди стали оставаться, качество оркестров сейчас очень высокое.

– А нет проектов для молодежи?

– Специальной программы нет. Конечно, надо этот вопрос поднимать, начинать со школ самых обыкновенных. Почему в американских школах квартеты? Люди очень любят музицировать. Просто собираются и играют. В каждой школе хор просто потрясающий. Самые обычные дети. Там очень высокая музыкальная культура в массах, в традициях. И в Европе тоже. А у нас примитивное музыкальное мышление. Выдающиеся музыканты у нас были и есть, но это узкая прослойка профессионалов. В основной массе интерес к музыке ограничивается попсой.

– Вы сами увлекались рок-музыкой в семидесятых годах?

– В семидесятых годах рок-музыка была очень разная. Использовали ее и откровенные сатанисты, устраивали настоящие действа. Но в лучших образцах было совсем другое – обновление музыкального языка, творческое, светлое, интересное. Тогда казалось, этим языком можно многое сказать. Оказалось, нет, немного. То, что сказано было тогда, сейчас всего-навсего повторяют – в более примитивном виде.

– Считается, что рок-музыка возникла из шаманской музыки?

– Рок-музыка – в первую очередь определенные ритмические формы. Да, шаманы тоже обращались к естественным ритмам. Ритм в человеке заложен. Но, как я уже говорил, сами по себе ритмы не могут быть сатанинскими. Понимаете, и у Баха, и у других классических композиторов тоже есть ритмические пульсации, просто они не выражаются в грубой форме. Здесь все гораздо более утонченно. Симфоническая музыка – это искусство аристократов, и писалась она только для аристократии. Потом произошли революции. Общество перевернулось. Аристократия уничтожена либо низведена к минимуму. Поп-музыка – это музыка перевернутого общества.

– А русская народная музыка когда родилась?

– Русская народная музыка – понятие очень сложное. Я этим занимался в консерватории, изучал профессионально. То, что мы привыкли считать русскими распевными песнями, – это не русские песни, их мелодика совершенно из разных мест приходила: из Болгарии, Сербии. Исконно русские песни – из Брянской, Смоленской областей – очень дикие. В них многоголосие диссонансное, душераздирающее – пение совершенно неблагозвучное.

– «Камаринская», интересно, это народная музыка?

– «Камаринская» Глинки звучит совершенно как классика. Русский Моцарт.

У Моцарта и Вивальди музыка возвышенная, летящая, правда? Будто ангелы разговаривают, кажется, что она очень простая. Сложности в ней есть, но воспринимается она легко, потому что легко следить за мелодией, гармонии естественные. А в девятнадцатом веке гармонии стали более сложные, мятущиеся, они уже выражали смятение человеческой души, революционные порывы, которые позднее вырвались наружу и свергли эту аристократическую гармонию. Дальше музыка начала выражать то духовное состояние общества, когда все разваливалось, уничтожалось. Пошли катаклизмы двадцатого века: страшные войны, десятки миллионов погибших – музыка среагировала на это, не выдержала. Гармония распалась: мечущиеся, отдельные звуки... Хотя эта музыка точно выражала свое время – распад, смерть. Но сейчас что? Сейчас музыка просто обслуживает досуг простого человека, это что-то вроде жвачки, которая каждый день должна меняться.

– То есть получается, настоящему композитору делать сейчас нечего?

– А он ничего и не делает. И через какое-то время будут ли они, композиторы? Певцы сами для себя будут писать или продюсеры сочинять. И в России, и на Западе то же самое.

Источник: nsad.ru

ИНТЕРВЬЮ ЖУНАЛУ  RS

Перед премьерой исторической драмы «Поп» RS встретился с композитором фильма Алексеем Рыбниковым, чтобы поговорить о смерти, вере и сибирском панк-роке.

Пожалуй, важнейший из действующих русских кинокомпозиторов, Алексей Рыбников в последнее время все чаще думает о смерти. И не столько в силу специфики профессиональных интересов - на счету композитора такие победы, как «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Литургия оглашенных», - сколько в силу стечения обстоятельств. Буквально за месяц до премьеры драмы Владимира Хотиненко «Поп», к которой Алексей написал музыку, скончались Владислав Галкин и Юрий Степанов. Впрочем, композитор считает, что мысли о смерти от инфоповодов не зависят. «Как передавали, Олег Иванович Янковский под мою музыку ушел, - вспоминает Рыбников. - Узнаешь такое, и сразу смерть к тебе становится ближе. И никто не знает, что случится потом. Вот взял Юрий Степанов такси - ему в бок машина въехала. Раз, и нет его. В нашей жизни все отмерено - и непонятно, кто в девяносто лет будет играть на сцене, как Зельдин, а кто раньше уйдет. Но по естественному ходу жизни мы становимся, конечно, ближе к смерти. Когда предыдущее поколение уходит, когда умер Сергей Михалков - уже чувствуется, что все: твое поколение стало на рубеж и дальше нет поколения в запасе. Страшно делается».

- Предсмертную записку потомкам в виде произведения собираетесь оставить?

- Вот все, что я пишу, касается вопросов жизни и смерти, прихода в этот мир, ухода из него, смысла происходящего с точки зрения какого-то конкретного человека. Я имею в виду себя. Если человек к моим годам (Рыбникову шестьдесят пять - прим. RS) не приходит к размышлениям о своем существовании, его нужно пожалеть.

- Вы написали музыку к фильму «Поп». Как вы впервые столкнулись с религиозной жизнью?

- Бабушка и мама меня с детства водили причащаться и исповедоваться - то есть до какого-то возраста, пока не исполнилось тринадцать-четырнадцать лет, я считал, что это нормально и естественно, меня за это никто не преследовал. Потом, в переходном возрасте, начал думать о совсем других вещах. А потом, когда принялся писать «Юнону и Авось», резко к Церкви вернулся.

- Страшно исповедоваться?

- Очень! Это казнь, к которой ты готовишься, но все равно холодным потом покрываешься. Много грехов накапливается всяких, в которых сознаваться стыдно.

- Оторваться от всего этого возвышенного думали когда-нибудь? Чтобы к народу быть поближе - двери менять, на машине людей подвозить?

- Для себя я как-то раз письменный стол сделал, стоял с пилой и гвоздями. А для народа у меня есть театр и дом под Переславлем-Залесским - когда мы в том доме жили, общаться, кроме как с деревенскими, не приходилось ни с кем. Душа отдыхала, когда с ними разговаривали, самогон пили, песни пели. И сейчас поем.

- У вас есть обида на советское государство?

- Я бы не сказал, что советское государство мешало мне работать. Скорее помогало: финансировало и постановки, и запись дисков. Мне объявили бойкот в Союзе композиторов, мне объявили бойкот какие-то идеологические инстанции. Но произведение от этого осуществилось, оно сработало. А лично - давили, и серьезно давили. Самое ужасное началось после «Юноны», когда перекрыли кислород. Не давали жить. Вызвали как-то в номер гостиницы и рассказали, что мне нельзя работать. Очень мягко - никогда впрямую ничего никто не запрещал, просто кругом стали исчезать люди. И все попытки запустить новые проекты нигде не встречали поддержки.

- Вы почувствовали себя окруженным врагами?

- Я стал осознавать потихоньку ужас мира, в котором оказался. Поэтому я начал писать «Литургию оглашенных», она сейчас называется «Мистерия пророка Данилова», - про героя, который находится в тюрьме и идет своим духовным путем в условиях физической несвободы. Я почувствовал, как это сгустилось все. Это было неприятно. Сейчас все стало немножко шире.

- Сложно денег заработать в этой профессии человеку молодому и не такому известному, как вы?

- Не сложно, а невозможно. До кризиса там было более-менее благополучно и была оплата адекватная усилиям. Сейчас за кино платят очень мало. Оскорбительно мало. И композиторы вынуждены соглашаться, потому что другой возможности заработать нет. Системы заказов на крупные произведения нет. А получать авторские с концерта могут те, кто пишет песни для популярных исполнителей. И то, если у них не отняли их имя.

- Впервые услышав сибирских панков «Летучие рыбы», которые делали кавер-версии ваших песен, вы долго смеялись?

- Если ты не замечаешь, что ты смешон, это очень опасно: иронично к тебе другие будут относиться. Я был в клубе, где «Летучие рыбы» давали концерт, они там себе пели что-то, мне в целом понравилось. Особенно то, что людям хочется обращаться к тому, что я написал. А потом какая-то другая группа мне прислала на тему Мюнхгаузена что-то отвратительное. Я попросил перестать глумиться, мою тему не использовать. В словах могут иронизировать, но когда издеваются над музыкой, я этого не люблю: это не созидательно, мне это мерзко.

Источник: www.alexeyrybnikov.ru