"Если исчезнут насекомые, Земля погибнет..."

С известным челябинским историком и краеведом Владимиром Боже мы говорили не о краеведении и не об истории. Отправной точкой нашей беседы стала недавно открытая в ЧГАКИ  персональная выставка фоторабот Владимира Стейгоновича: «Челябинск: другая жизнь. Макровзгляд на мир природы».

Итак, первая часть нашей беседы, энтомологическая:

– Владимир Стейгонович, мой первый вопрос, естественно, связан с вашей выставкой. Почему в названии присутствует слово «Челябинск»? Только для эффекта, для  красоты?

– Нет, конечно, не для красоты. Все то, что показано на выставке, – все отснято в Челябинске, и это не случайно. Город, он огромен, он продолжает стремительно расти, и одновременно с его ростом все меньше остается зеленых насаждений, так что иногда кажется, что вообще уже ничего не остается, что нет уже у нас ни бабочек, ни птиц, ни белок. Рубка деревьев на Алом поле, в других местах в центре и на периферии – она приводит к тому, что резко сокращается количество всякой живности. Меня лично это очень тревожит. И мое увлечение макросъемкой – это, в каком-то смысле, своего рода реакция, мой человеческий ответ.

– Почему власти так варварски относятся к родному городу? Это голая корысть, шкурный интерес или просто непонимание, недомыслие?

– Я думаю, у них нет информации об этом вообще, с одной стороны, а с другой стороны, это их не интересует, у них другие задачи и цели, они живут в другом мире, а о деревьях, и тем более о каких-то там насекомых просто не думают, это не из их системы. Когда человек утром проснется, выйдет, допустим, в рощу и увидит эту росу на травах, как там летают бабочки, как поют птицы, как там все это происходит, и когда он почувствует: блин, до чего же это красиво… вот тогда он задумается… А он встает, одевается, бежит… И вот это броуновское по жизни движение приводит к тому, что у него доминирует не осмысленный подход к жизни, но действия прагматического свойства, а чаще всего – прагматический автоматизм. Он вообще не думает, либо думает в устоявшемся русле, и всегда у него получается такая вот двухходовка: если так – то вот так, а если так – то вот эдак.

– Я называю таких людей, таких современных пассионариев, людьми корыстного действия. Если же говорить шире, характеризуя новую ментальность, я бы сказал, что человек все больше уподобляется машине.

– Да. И когда всё это живое пространство природы начинает от него потихонечку отодвигаться, он даже не чувствует трагизма этого. И в этом смысле за очень короткий промежуток времени многое изменилось. Еще в советское время, в 60-е годы, я еще был мальчишкой, всё воспринималось иначе… и чем дальше мы двигаемся, тем быстрее техника внедряется в жизненные процессы, и она ведет к таким экологическим последствиям, которые мы вообще не понимаем. Мы даже не успеваем осознать, насколько стремительно разрушается тот мир, к которому мы привыкли и считаем, что он всегда таким и будет.

Вероятно, те, кто решают эти вопросы, отдают распоряжения, – даже не думают про последствия. Скорее всего, они рассуждают очень просто: эти деревья, здесь и здесь,  надо вырубить, они мешают, а вместо них, здесь и здесь, надо посадить другие, и будет еще лучше прежнего… И им невдомек, что в процессе вырубки погибнут целые цивилизации насекомых, которые в этих деревьях и вокруг них живут и развиваются. И это, к сожалению, характерно для человека вообще. Человек эгоцентричен, он всё зацикливает на себя, он считает себя венцом творения, и поэтому все остальное должно подстраиваться под него. И отсюда эта варварская логика: есть полезные насекомые – и вредные насекомые, есть растения, приносящие какую-то пользу, – и есть растения-сорняки.

– Сорняки, значит – сразу долой!

– Да, такое вот черно-белое видение. Замешанное на эгоизме и потребительстве. К сожалению, так было: помните, еще Пушкин восклицал, что мы ленивы и нелюбопытны; и так остается. Потому что если мы посмотрим сегодня на насекомых, то мы поймем, что у нас сотни и тысячи насекомых не только не изучены, они даже не имеют имени! Это совершенно достоверно. У человека просто не хватает сил, не хватает внимания всех их изучить. На подсознательном уровне мы думаем, что насекомые – это нечто малозначительное, не очень интересное, а ведь это огромное заблуждение. Почему заблуждение? Потому хотя бы, что насекомые пережили множество катаклизмов и живут до сих пор. Чего человек о себе сказать не может, потому что человек – сравнительно молодой вид. И поэтому неизвестно, выживет он или не выживет в случае, если произойдет на земле то, что происходило – и насекомые выжили.

– Чем еще, кроме своего возраста, интересны насекомые?

– Они обладают рядом таких черт и качеств, которых люди не имеют. Это, например, круговое зрение, или способность в короткое время увеличивать температуру тела на несколько десятков градусов, как пчела или шмель. В этом смысле они очень интересны, и их изучение может иметь для человека большое прикладное значение. Но изучение – изучением, а от потребительского взгляда на мир избавиться очень трудно. Достаточно вспомнить такое маленькое насекомое, как клещ. Крошечный клещ стал жупелом, которым пугают людей. Люди боятся ходить в лес, боятся ходить в сады и парки, потому что клещ настолько развился, что якобы косит всех налево и направо.

– А разве это не так?

– Ну, вообще-то это не соответствует действительности хотя бы потому, что из всех клещей лишь 10% могут привести к таким печальным последствиям для человека. Причем я так думаю, что этот ажиотаж вокруг клещей в значительной мере спровоцирован теми людьми, которые выпускают вакцины и т.д. Потому что если стоИт вопрос о том, что надо найти какое-то средство борьбы против клеща, значит, клеща надо изучать. Надо понять механизм заражения клещей. Заражение клещей происходит от контактов с грызунами. Тогда, может быть, имеет смысл воздействовать на грызунов в большей степени, чем на клещей?

Далее, кто-то в природе наверняка является врагом клещей. Стоит подумать и об этом. Но хотим ли мы думать? Мы, например, обрабатываем от клещей какие-то территории, и на них полностью исчезают популяции насекомых, и мы полагаем, что это хорошо. А ничего хорошего нет… Я не помню, у кого прочитал, но сказано замечательно точно: «Если исчезнет человек, Земля не заметит, а если исчезнут насекомые, Земля погибнет». Потому что насекомые выполняют множество таких функций, о которых мы часто даже и не подозреваем. Например, они утилизуют трупы, препятствуя распространению инфекций. Они осуществляют опыление. Если бы не было опыления насекомыми, многие растения бы погибли. Личинками насекомых питаются рыбы. И еще многое-многое в этом роде.

Я могу долго об этом говорить. Это такая канва, которая не имеет, может быть, прямого отношения к выставке. Хотя имеет отношение к моему интересу, который ее породил.

– А откуда вообще произошел этот интерес?

– Наверное, это идет еще из школы. В школе у меня среди трех любимых предметов наряду с историей и математикой была биология. Я просто к ней вернулся. Но, видимо, надо было дожить до 21 века, чтобы это возвращение случилось. Я считаю, что это мое увлечение макросъемкой – это увлечение исключительно 21-го века. Почему? Потому что, во-первых, появилась фототехника, которая позволяет просто-таки делать чудеса, и, во-вторых, появился компьютер, который позволяет, с одной стороны, качественно обрабатывать все отснятые материалы, а с другой стороны – получать квалифицированные консультации специалистов.

К слову, общение по интернету с профессионалами для меня очень интересно. У меня, конечно, есть свои каталоги, вся соответствующая литература, но диалог с опытными людьми, которые занимаются отдельными видами и, что называется, собаку на этом съели, сильно облегчает работу.  У этих людей свой интерес – они ведут свои картотеки, им важно, чтобы ты указал, где и когда ты отснял насекомое их вида, а мне интересно, чтО я отснял, и я расширяю свои познания. Потому что изначально я обратился к макросъемке, когда задумался, а что вообще город может сделать с живыми существами. Как он на них влияет? Сколько тут, например, видов бабочек? Я так думаю, если спросить об этом простого человека, далекого от всех этих дел, он впадет в ступор. Так же как колбаса в советское время существовала просто как колбаса, без особых подразделений, так и бабочка существует для него как просто бабочка, какие тут еще могут быть разговоры? Продвинутый человек, возможно, назовет пять-семь видов. А по факту я за три года съемок приближаюсь уже к 90 видам. И это, в частности, говорит о том, что, несмотря на сложные для насекомых условия, они всячески пытаются приспособиться, очень оперативно реагируют на все изменения и в результате сохраняются.

Еще один миф, который исчезает, когда ты начинаешь заниматься макросъемкой, – это миф о том, что видовой состав – величина постоянная. И если водятся в этом городе, например, капустницы, крапивницы, павлиний глаз и т.д., то они водятся с мая по июнь, июль, сентябрь… На самом деле всё это не так. На самом деле это всё меняется в течение года, и меняется в разные годы. И оказывается, что в один год махаонов нет вообще, а в другой год они везде и их очень много. В своей роще на северо-западе я хожу примерно по одному маршруту, и там в один год одни растения растут, в другой год – другие, и в соответствии с этим меняется и состав насекомых. То есть связь живой и неживой природы, по Вернадскому, даже в этой городской, по сути, роще оказывается абсолютно очевидной.

– То есть съемка насекомых для вас – это занятие, близкое к исследованию?

– Когда ты начинаешь работать с фотоаппаратом, то тут возникают два момента. С одной стороны, чисто исследовательский: тебе хочется что-то отснять, чтобы составить свое представление о насекомых; а с другой стороны – это творческий процесс, и тебе хочется и у тебя есть возможность развиваться именно в этом русле. Например, у меня есть фото горбатки, мелкого такого существа, которое люди, наверное, вообще не замечают, потому что оно похоже на такую мелкую прищепочку, словно бы являющуюся частью дерева. И вот я сфотографировал горбатку – получился такой небольшой носорожек, – и мне не понравились цвета. Тогда я решил изменить тона, использовал размывку, и вдруг появилось нечто такое, что сразу мне напомнило гравюры Дюрера. И потом эта ассоциация, независимо от меня, возникла у других людей. То есть какие-то творческие моменты присутствуют даже на уровне обработки изображений…

– А серия с одуванчиками?

– Да, одуванчики – это чистое творчество; на мой взгляд, тут отсутствует научная составляющая, которая бы мне позволяла формировать свои представления о том, как устроен мир. «Одуваны» – это отражение моих взглядов на мир, а насекомые и какие-то иные мелкие существа, которые к насекомым не относятся, – это несколько иное. Изучая их, просто начинаешь по-другому ко многому относиться. К тем же паукам. Люди ведь боятся пауков, хотя пишут, что они полезны и т.п., но это никак не содействует хорошему отношению к ним. Ведь мы знаем, что всё, чего человек боится, он пытается уничтожить.

– Вы не думаете, что рано или поздно макросъемка вам наскучит, что вы попросту устанете от такого крупного зума?

– Это вряд ли... Есть такой тип людей, которые словно бы сразу рождаются коллекционерами. В основе коллекционирования лежит систематика. Если человек видит, что это есть, это есть, а этого нет, то он испытывает ощущение неполноты. Такой вот побудительный мотив. Вероятно, поэтому коллекционеры очень часто становились крупными специалистами в различных областях. И в этом смысле я по жизни всегда что-нибудь коллекционировал. Это разные, чаще всего нематериальные, вещи, которые в той или иной мере меня интересовали, будь то спичечные этикетки, или открытки, или книги, или всякие музыкальные записи...

– То есть вы по природе коллекционер?

– Да. И когда собираешь коллекцию, и вдруг она приостанавливается, – коллекция умирает. То есть она должна развиваться. Например, у меня была пушкинская коллекция, я собирал открытки, связанные с Пушкиным, у меня, скажем, были открытки, выпущенные к столетию Пушкина, или с иллюстрациями Бенуа к «Маленьким трагедиям», и какие-то советские открытки, – то есть коллекция развивалась, выстраивалась, пополнялась. Но потом по объективным причинам коллекция перестала развиваться, и мне это стало совсем не интересно. Что же касается макросъемки, то я, честно сказать, с трудом себе представляю, что это мое увлечение может завершиться в пределах моей жизни, потому что я занимаюсь этим третий год, и не было ни одного одинакового дня и одинакового результата...

Например, когда я в августе 2008 года начал снимать, мне на глаза случайно попался огромный лопух, возле мечети на северо-западе: я увидел на нем какое-то мелкое существо, решил разглядеть его получше и щелкнул, а оно очень быстро убежало. Придя домой, я раскрыл изображение на компьютере и, несмотря на отсутствие резкости, был просто поражен: эта вытянутая шея, призматическая голова, крылышки – ну натуральный дракончик! Пролистал специальную литературу и выяснил – оказывается, это верблюдка. Я на следующий день туда же – ее нет. И я этот пятачок, где ее видел, включил в свой ежедневный маршрут и регулярно бывал там на протяжении двух с половиной лет, но верблюдки там больше ни разу не встретил. А встретил в другом совершенно месте. И тут-то я уже оказался во всеоружии, опыт помог. Хотя она мимо меня пробежала стремительно, четыре очень резких снимка я сделал, и после этого я понял, что есть шанс ее снимать и в дальнейшем.

Или вот скорпионница. Это очень забавное мелкое существо, одно из моих любимых, и тоже очень осторожное, хотя встречается чаще, чем верблюдка. Внешне скорпионница похожа на ворону: у нее такой же длинный нос, крылышки, а у самцов, как у скорпиона, коготок на конце брюшка. Поначалу, когда я только пытался ее снимать, она от меня стремительно убегала. Но в конце концов я нашел способы приближаться к ней и фотографировать. Это требует даже некоторого мужества, потому что ты берешь  пальчиками крапиву и держишь ее, пока снимаешь. Потом, на протяжении нескольких дней после этого, может даже чувствоваться ожог, но я четко знаю, что если хочу снять качественно, то это не имеет никакого значения.

– Наверное, человек должен казаться насекомым чем-то необыкновенно грозным? Такая разница в весовых категориях…

– Возможно, но в процессе эволюции насекомые выработали очень простые, а часто и эффективные, методы и способы самосохранения. Например, все жуки, стоит им только заподозрить какую-то опасность, тут же подгибают лапки, падают (при этом хитиновый покров защищает их от удара) и лежат не двигаясь. Если ты вновь начинаешь к ним приближаться, они убегают, и все повторяется. И то же самое делают бабочки. Они подгибают лапки и как листики улетают вниз. С другой стороны, например, пауки – довольно смелые ребята. И если ты держишь веточку, на которой сидит паук, и его снимаешь, он вполне может развернуться и двинуться в твою сторону. Поэтому тут выбор у тебя есть.

Вообще, со временем у каждого «охотника» нарабатываются свои приемы, но сам процесс всегда остается неожиданным и интересным. Ведь ты практически никогда не знаешь, что встретишь в следующий момент. Это может быть совсем неизвестное тебе существо, а может быть известное, которое уже не однажды снимал. И тут подход у меня простой: я считаю, что нет плохих объектов для съемки, есть плохие снимки. Поэтому лишний снимок, с какого-то другого ракурса, никогда не помешает. Тем более что совершенно одинаковых снимков не бывает никогда.

– Наверное, наряду с приемами, с мастерством макросъемка развивает и терпение?

– И терпение, и своего рода доверие судьбе. Поначалу я обязательно стремился отснять все интересное, что мне встречалось. Скажем, я мог бесконечно преследовать какую-нибудь бабочку. А по прошествии времени понял, что не всегда это надо делать. Будешь бегать за бабочкой, а через некоторое время у тебя окажется столько возможностей ее снять, что ты пожалеешь то время, которое прежде потратил… Бабочки – они как люди. Представители самой ранней, весенней генерации, которая входит в лето, очень шустрые, резвые, летают без остановки. А проходит совсем немного времени, и они успокаиваются, сидят на месте, и ты можешь снимать их, как хочешь. Поэтому тут суетиться не надо. Это вообще не суетливое дело. Поэтому я спокойно к этому отношусь: ну, улетела, значит, прилетит в другой раз.

– Жадность охотника ушла?

– Нет, азарт охотника не пропадает, но он строится по другому принципу, на знании того, что будет время, – будет и «добыча».

Вторую часть беседы можно найти здесь.