"Промолчать в ответ Путину - самое веселое и находчивое, что я мог сделать"

Юлий Гусман в сентябре выпустит долгожданное продолжение фильма «Не бойся, я с тобой!» – все те же герои двадцать лет спустя. Мне повезло, я часть этой картины видел и даже в ней снимался. Кому как, а мне кажется, что это смешно, изобретательно и человечно, как все, что делает Гусман, в прошлом легендарный капитан бакинской команды КВН, директор Московского дома кино и отец-основатель российской кинопремии «Ника». От Гусмана всегда ожидаешь чего-нибудь смешного и хорошего, а вот что ему в августе 70 лет – этого никак не ожидаешь.
– Я сам не понимаю. 70 лет бывает другим людям, старым, заслуженным. Я прожил жизнь в амплуа рыжего, в жанре непрерывной клоунады. Рыжему не может быть 70.

– Но поэтому и хочется Гусмана без хохм! С серьезными ответами на главные вопросы.

– Э нет, я этого не умею. Я буду рассказывать байки, а тебе что-то из этого может пригодиться.

– Вы ведь хорошо помните семидесятые. Успели уже что-то тогда сделать. Неужели сейчас лучше? По-моему, хуже.

– Должен тебя разочаровать: так хорошо, как сейчас, не было никогда.

– Понятно. Пошел юмор.

– Никакого юмора. Ты скажешь, что внешние приметы жизни не играют никакой роли, – но это будет чистейшее лицемерие. Мой отец, лечивший Есенина и знавший Маяковского, подполковник медслужбы, главврач Каспийской флотилии, самый известный, вероятно, медик в Баку, побывал за границей единственный раз в жизни, в Болгарии, считал это большим достижением. Моя мать – профессор Лола Юрьевна Барсук, проректор иняза, автор множества учебников по английскому – не изведала и того счастья и по-английски разговаривала исключительно в Баку. Сам я впервые увидел сигареты с фильтром в двадцатилетнем возрасте, а слово «Бунюэль» услышал на высших режиссерских курсах, когда приехал туда в семидесятом. Сегодня все это стало обыденностью, вошло в кровь, а тогда в Баку принималось две программы телевидения – центральное и азербайджанское, и появление КВН было революцией, сравнимой с «Битлз». Режиссерский дебют мой тоже имел красивую судьбу: в семьдесят втором я в Баку поставил с ансамблем «Гая» рок-оперу «Иисус Христос – супер­звезда». Четыре мальчика, две девочки, Иуда с красной подсветкой, Иисусу в затылок бьет зеленый прожектор – чтобы нимб! – либретто Розовского, постановка моя, гастроли везде, потом приехали в Москву, выступали в гостинице «Россия», и после двух представлений было такое оглушительное «цыц!», что ансамбль «Гая» навеки завязал с рок-оперой и ставил с тех пор только представление «Огни большого города». Семидесятые годы предлагали чрезвычайно узкий коридор возможностей. Сегодня все это расширилось – тебе бесконечно много можно, и за это с тобой могут бесконечно много сделать. Тогда были ограничения как в потреблении, так и в государственных реакциях. Сегодня то и другое совершенно непредсказуемо: ассортимент супермаркета расширился до экзотических деликатесов, ассортимент государственных действий тоже ничем не ограничен. Но это ситуация твоего личного выбора – в отличие от семидесятых, когда за тебя решали всё: с кем спать, что есть, как одеваться, как умирать и что делать после смерти.

– В семидесятые были правила игры.

– Согласен! Мы четко понимали, что первый секретарь в Азербайджане должен быть азербайджанцем, второй может быть русским, третий, допустим, армянином, еврей в ЦК невозможен ни в каком виде, а все остальные – пожалуйста. Но ведь и сейчас правила абсолютно четкие – и даже с бо´льшими зазорами, чем тогда. Не трогай это, не упоминай то, не ходи туда – и у тебя нет практически никаких ограничений.

– Вы про другое. Я хочу сказать, что нет ощущения цели...

– Милый друг! Кто должен определять тебе цель? Ты хотел бы участвовать в общенациональном проекте «догоним и перегоним Америку»? Ты хотел бы, чтобы тебе родина и партия намечали великие задачи? Ты первый с воем сбежал бы из такого социума – что, кстати, никак не возбраняется. Но ведь ты хочешь не этого. Ты хочешь, чтобы в стране сам собой осуществлялся нравственный прогресс, а ты для этого делал бы общеинтеллигентский минимум – сидел за хорошо накрытым столом, как мы сейчас, и, мило улыбаясь, озвучивал бы правильные мысли.

Так не бывает. Надо делать выбор. Если ты хочешь реальных перемен – ходи по квартирам, раздавай листовки, договаривайся с Таргамадзе. Если не хочешь политики – преподавай, улучшай нравы, пиши книжки. Не надо только думать, что твои красивые глаза сами по себе приведут к всеобщему благонравию. Сегодня время исключительной свободы – в том смысле, что никто не навязывает тебе единственно правильного взгляда на вещи. Делай что хочешь и плати за это. Кстати, для твоих политических стишков тебе, кажется, дают зеленую улицу.

– Это так выглядит?

– Не знаю вашей внутренней кухни, но, по-моему, сатира существует и никто ее не затыкает. Диссидентам в любом случае доставалось круче. Меня несколько смущает иное – это поведение людей, у которых все есть, и все-таки они лезут целовать руки, расталкивают локтями остальных, стремятся обязательно облобызать первыми... Вот эти люди меня озадачивают, но они были всегда.

«Кино не живет без среды»

– Дом кино сегодня остается, как при вас, творческой средой? Это еще клуб или уже кинотеатр для своих?

– О, как тебе хочется, чтобы я сказал: да какой там Дом кино после меня! Я не доставлю тебе этого удовольствия. «После меня потоп» – это в общем монолог инвалида, вечно обиженного. Жизнь после меня не кончается, а поскольку кино без среды не живет – это дело такое коллективное, надо смотреть, обсуждать, злословить, вместе придумывать сценарии, даже напиваться, – Дом кино всегда будет Домом кино. Хотя он и сильно обветшал сегодня. И до меня, между прочим, это было местом встречи всей московской интеллигенции – я пришел туда со студенческим билетом Высших режиссерских курсов чуть ли не в первый день. На курсы эти я попал, кстати, взрослым мальчиком – шесть лет института плюс три года аспирантуры. Диссертацию написал, но не защитил – в отличие от нынешних депутатов, поступающих ровно наоборот. Упросил папу отпустить меня в Москву из медицины. Приехал сюда, пришел в Дом кино – и в первый же день увидел здесь Ахмадулину, Квашу, Ширвиндта, и все меня знали, потому что смотрели КВН, и приняли в этот круг, и это было счастье. Тогда такая среда была крайне узка и закрыта, и встречались они в двух-трех клубах, в пяти ресторанах; сегодня это гораздо шире, половины тех мест уже нет, но людям по-прежнему надо где-то хвалить друг друга в глаза и ругать за глаза. Кинематограф растет из этого, как трава из чернозема.

– С чего вы начали, возглавив Дом кино?

– С сортиров. Требование у меня было одно: не надо там дежурить, не надо каждые четверть часа отмечаться – просто сделайте так, чтобы там играла музыка и хорошо пахло. Строго говоря, один из главных форматов общения в Доме кино – «Ника», кинопремия, вообще первая новая национальная премия, которую создали после перестройки. Сейчас общероссийских премий, кажется, пятьсот, включая что-то вроде «Еврей года», дают их за всё, включая самые длинные пейсы, а тогда мы были первыми и престижней «Ники» ничего не существовало.

– Понимаете, какая вещь. «Формально все нормально», как сказал Валерий Попов, но из людей буквально прёт отвратительное – нетерпимость, злость, зависть, – и я не знаю, как удастся это выправить...

– Три месяца другого телевещания – и ты не узнаешь страну! У российского народа огромный опыт мгновенных перемен и всякого рода мимикрий. Ты полагаешь, здесь все искренне верили, менялись, раскаивались? Я наблюдал переходы столь стремительные, что, будучи психиатром, все-таки опасался за свое душевное здоровье. Вообрази, я в 1981 году сдаю «Не бойся, я с тобой!» Черновой вариант, еще с двух роликов, без титров. Все в восторге и лезут целоваться, только что не вручают орден Ленина. Я на месяц уезжаю в Баку доделывать титры, возвращаюсь с окончательным вариантом – и вижу на приемке все тех же людей. Умиляюсь: как им понравилось, пришли смотреть второй раз! После просмотра – у всех каменные лица. Обсуждение: вредитель, растлитель, вырвать промежность! Причины никто не объясняет. А за этот месяц вышло секретное постановление о запрете каратэ, всего вообще, включая школьные кружки. И если бы меня не надоумили пойти в отдел культуры ЦК и не научили выдать каратэ за азербайджанскую борьбу гюлеш... Все очень быстро делается, когда надо.

«Говорухин – человек-миф. А Михалков – нет»

– Можете как угодно ругать восьмидесятые, но такого антиамериканизма, как сейчас, все-таки не было...

– Это не был антиамериканизм, который сейчас осуществляется в основном на словах и мало кто в него верит всерьез. Это была чистая пещерность. Я ее наблюдал, поскольку делал первый телемост. Познера еще не было – его пригласили на третий, сказав, что вот есть журналист, который очень хорошо говорит по-английски. Я и вашему главному звонил, когда вы написали, что у истоков телемостов стоял Познер. Мы стояли! И я помню, как нельзя было сказать ни одного серьезного слова: только песни, танцы, белозубые улыбки! Кстати, это я придумал, чтобы с нашей стороны были современные танцы, юноши и девушки в джинсах и белых майках, и девушки лучше бы без лифчиков. Трансляция – ранним утром, чтобы в Штатах был поздний прайм-тайм, и я попросил привезти танцоров в «Останкино» накануне вечером. Всю ночь мне предстояло их развлекать, веселить, накачивать счастьем – чтобы они выглядели с утра естественно и весело.

– Вот вы были сейчас на «Кинотавре». Тенденции какие-нибудь есть?

– Тенденция только та, что интимной жизни – и соответствующим местам, как называется там одна картина – стали отводить гораздо больше места. Лично я полагаю, что, хотя «Интимные места» – талантливое кино, демонстрировать сами эти места можно было бы раз в пять реже: не знаю, как авторы, а я их несколько раз в жизни уже видел, и ничего нового мне не показали. Хороший «Географ» Велединского с гениальным Хабенским – такого мы за всю его карьеру еще не видели. Ну и Говорухина я посмотрел...

– Говорят, что это на самом деле не провал, а тонкая пародия, стилизация...

– Ну, это не провал и, конечно, не пародия. Говорухин серьезный человек. Вокруг него существует миф, он отчасти понятен – все-таки он дружил с Высоцким и снял «Место встречи изменить нельзя», – но я знал его еще по Одесской киностудии. Это хороший парень, крепкий профессионал, мастер жанрового кино, и не надо возлагать на него роль мыслителя, документалиста, общественного деятеля и т.д. Вот вокруг Никиты Михалкова, кстати, никакого мифа нет – он есть ровно то, что он есть, все видно, никаких иллюзий, это честно, спасибо большое.

«Баку – город, где легко дышать»

– Напоследок: я понимаю, как вам трудно высказываться сейчас про Баку...

– Никаких трудностей, спрашивай.

– Вряд ли вы можете сказать, что там стало хуже. И зачем ссорить вас с родиной.

– Стало не хуже, а иначе. А во многом – лучше. И не думаю, что тот Баку мог сохраниться. Но это действительно был один из двух городов в СССР (второй – Одесса), где никого не интересовал национальный вопрос. Мне в голову не могло прий­ти, что это имеет какое-то значение. У нас в классе были две золотые медали и одна серебряная, получили их два армянина и русский, никакой дискриминации – никакой мысли о том, что это возможно! Баку остался городом, где легко дышать. А его интернациональная утопия рассеялась в мире, и бакинцы продолжают мгновенно узнавать друг друга, встречаясь в Лос-Анджелесе, Москве или хоть в Токио.

– Премьера «Не бойся, я с тобой. 1919» будет в Баку?

– Надеюсь. Картина готова, осталось кое-что доделать с компьютерной графикой. Это уж Полад будет организовывать бакинскую премьеру. Понимаешь, грустить о том Баку – это все равно что сетовать сегодня на отсутствие там дешевой паюсной икры. А было время, когда ее разносили по домам и никто не брал. И получал я на завтрак бутерброд из тонкого слоя хлеба, тончайшего слоя масла и толстого слоя паюсной икры. Отсюда моя комплекция, с которой ничего не сделал никакой спорт – а я, между прочим, занимался им серьезно.

– Вы собираетесь делать новый спектакль к столетию Зельдина?

– Вот ты думаешь, что меня подкалываешь, а я собираюсь. Мы с Зельдиным, дай бог ему здоровья, хотим достойно встретить его столетие в 2015 году. Я сейчас набрасываю сценарий этого спектакля. Зельдин – гений. Он продолжает играть в «Человеке из Ламанчи», зал не вмещает желающих. Тут много спорят о том, что будет в России к 2015 году. Уверенно могу сказать одно: Зельдин будет. И будет наша премьера к его столетию.

– Есть тип людей, который вам больше всего нравится?

– Симпатичней всего мне сильные и угрюмые с виду люди, в которых вдруг обнаруживается неожиданная детская, совершенно беззащитная доброта. Например, наездник Мухтарбек Кантемиров – великий человек грозного вида и фантастической деликатности.

– А Путин – обаятельный человек? Вы же общались.

– Путин очень обаятельный человек. Общались мы, правда, всего несколько раз. В первый раз он в 1999 году пришел на «Огонек» в Доме кино и убедительно рассказывал мне, как они, дзюдоисты, уважают каратистов. А во второй – подошел недавно ко мне на КВН, уже в новом московском дворце, специально для кавээнщиков выстроенном: «Юлий, что не заходишь?»

– И что вы сказали?

– Потрясенно молчал. Думаю, это было самое веселое и находчивое, что я мог сделать в ответ.

Источник: Собеседник.ru