"Не следует смешивать вдохновение с восторгом"

— «Вдохновение — своего рода безумие», — говорил Цицерон. А Пушкин сказал, на мой взгляд, куда более точно, определив вдохновение как «расположение души к живейшему приятию впечатлений и соображению понятий, следственно, к объяснению оных». И еще добавил, что «вдохновение нужно в геометрии, как в поэзии». Он вообще предупреждал о том, что не следует смешивать «вдохновение с восторгом». И пушкинское понимание вдохновения мне намного ближе. Цицерон, по-видимому, опирался на свой ораторский опыт: чтобы воздействовать на слушателя, тем более на толпу, требуется накал страстей, не столько разум, сколько неистовство или то, что в «серебряном веке» называли «экстазом». Ужасное слово!

Вдохновение поэта — это расположение души к поэтическому труду, это великая собранность мыслей и чувств, это сосредоточенность на поисках поэтического сюжета, это пристальность взгляда и готовность к точному выбору между подлинной поэтической мыслью и тем, что только прикидывается ею. Графоманы тоже испытывают вдохновение, а потом удивляются, почему их восторг не разделяют те, кто читает их стихи. Вот здесь уместно сказать об интуиции. Им, графоманам, помимо поэтических навыков и умения, которыми обладает настоящий поэт, не хватает еще именно интуиции, т. е. врожденного чувства, помогающего найти единственно возможный путь в лабиринте множества вариантов, в их путанице и переплетении. Поэт, как следопыт, как охотник, необъяснимо для себя, интуитивно находит единственно возможную для данного случая мелодию, единственно возможную поэтическую интонацию — и опирается при этом на всю мировую поэзию, как будто включает вилку в розетку, подключается к электрической цепи, по который идет ток высокого напряжения. И здесь, может быть, важнее всего оказывается помощь его предшественников в родной поэзии, тех, кто писал до него, их драгоценный опыт: он должен создать нечто новое, свое, опирающееся на сделанное до него и не похожее на то, что уже сделано.

Об опыте предшественников я сказал. Скажу еще о поэтическом языке. Поэтический язык — это высшее достижение родного языка, в нашем случае — русского языка, как будто специально созданного для стихов. Его падежные и глагольные окончания, его приставки и суффиксы (одно дело «нога», другое — «ножка» стола, одно дело «пыль», другое — «пыльца»), его словесные ударения, которые могут падать и на первый, и на второй и третий, и на самый последний слог, а могут быть вообще «беглыми», многовариантными, смещенными («На холмах Грузии лежит ночная мгла» (Пушкин), « В лазурные глядятся озера» (Тютчев), «Над лампой тихою подвешенный кружок / Вертится призрачною тенью» (Фет)… И, может быть, самое главное: свободный порядок слов в предложении, чего нет ни в английском, ни во французском: «Редеет облаков летучая гряда» (Пушкин), «Я берег покидал туманный Альбиона» (Батюшков), «Но страстно в сумрачную высь уходит рокот фортепьянный» (Анненский), «И тишину переплывает / Полночных птиц незвучный хор» (Мандельштам)… Вот почему наши регулярные размеры, двухсложные и трехсложные, не устарели, вот почему четырехстопный ямб и сегодня может показаться совершенно новым размером. «Мой дядя самых честных правил…» — разве это похоже, например, на такое четверостишие о стоге сена: «Он горько пахнул и дышал, / Весь колыхался и дымился. / Не знаю, как на нем лежал / Тяжелый Фет? Не шевелился?»

Может показаться, что я отклонился от темы, но это не так: все только что сказанное имеет прямое отношение к интуиции. И рифма тоже. Верлибр, вошедший в моду, отказывается от стиховой мелодии, ломится в открытую дверь, почти ничем не отличается от прозы. А рифма… какая это чудесная подсказка, счастливый случай! Благодаря ей стихотворение ветвится, уходит в неожиданную сторону, превышает замысел, оказывается непредсказуемым. «Милый, мертвый фартук / И висок пульсирующий. / Спи, царица Спарты, / Рано еще. Сыро еще…» (Пастернак). Страшно представить, что осталось бы от Пастернака, откажись он от рифмы! Рифма — великая спутница интуиции, одно из самых ярких ее проявлений.

Можно было бы, для пущей важности, вспомнить имена знаменитых философов, писавших об интуиции: Бергсон, Хайдеггер, Ясперс… Обойдусь без них, потому что поэзия — дело конкретное, живое, предметное, и вместо долгих рассуждений лучше всего ткнуть пальцем в стихотворную строку, в безошибочно выбранное поэтом слово.

Вдохновение, интуиция, владение стихом — это и есть талант. А талант, как известно, от Бога. Он (талант) или есть, или его нет; людей, обманувшихся насчет своего дара, неисчислимое множество, и они несчастны — поставили не на ту карту, выбрали не свое дело, сели в чужие сани. Вдохновение, интуиция, игра на свирели, которую, как полагали древние греки, богиня подбрасывает в колыбель будущему поэту… Поэтический труд — счастливый труд. Говоря об интуиции, надо еще сказать об инстинкте. Инстинкт — это, может быть, другое имя интуиции. Поэт, сидя за письменным столом, «летит за данью полевой», как пушкинская пчела, летит не задумываясь, безошибочно выбирая направление. Не задумываясь? Нет, конечно, думая, мысля, но не «мудрствуя лукаво». Чем закончить мне эти заметки? Приведу простое и неопровержимое высказывание Тютчева: «Стихи никогда ничего не доказывали, кроме большего или меньшего таланта автора».

Источник: Нескучный сад