"ХХ век научил нас ценить простые вещи..."

О его стихах критики говорили, что они сгниют на помойке. А он стал выдающимся лириком ХХ столетия, едва ли не живым классиком...

Бывает, спрашивают автора стихов, что он имел в виду, когда написал ту или иную строчку, и поэт неохотно отвечает, да так, дескать, навеяло. Александр Кушнер отвечает за каждое свое слово. И с ним без стеснения можно говорить о том, что волнует нас всех, — о жизни, смерти, любви.

— Александр Семенович, когда вышла ваша первая книга «Первое впечатление», вас сильно ругали?

— Появились три разгромных статьи. В журнале «Крокодил» была напечатана статья за подписью «Рецензент», где говорилось, что эти стихи — фиглярство в искусстве, что их снесут на помойку, что я не отвечаю запросам времени.

— Как вы это пережили?

— Было очень неприятно. Но я это пережил благодаря читательской поддержке.

—  То есть начинающие поэты должны взять на заметку: если тебя ругают — это еще не конец?

—  Разумеется. Но когда ставлю себя на место сегодняшнего молодого поэта, я понимаю, как ему нелегко. Тиражи поэтических книг упали, очень трудно заявить о себе, очень трудно быть услышанным.

— Но сегодня можно издавать книги за свой счет!

— И, казалось бы, это хорошо, ты не зависишь ни от редактора, ни от издателя. В результате выпущено такое огромное количество графомании, что в ней тонут настоящие книги. Ведь в поэзии, как в любом другом искусстве, очень много имитаторов, много жуликов. И талантливому человеку трудно пробиться.

В советские времена стихи нужны были не только любящим поэзию. Поэты выходили на эстраду со стихами, и публика сбегалась на эти вечера, потому что поэтическое слово было востребовано, заменяя собой свободную прессу. А сегодня поэзия вернулась к своей специфике.

— И в чем ее специфика?

— Стихи — это интимный разговор с читателем на темы любви, жизни, смерти.

— То есть от функции рупора общественного звучания поэзия перешла к сердечному общению, так сказать, с глазу на глаз?

— Да, пожалуй, именно так. Помните у Лермонтова: «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть…» Что-то в этом роде. И верными поэзии сегодня остаются только те, кто действительно любит это искусство. А таких немного, поскольку читательский дар — дар понимания стихов — почти так же редок, как поэтический, авторский дар.

— Вы сказали: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». По-вашему, не стоит жаловаться на время, в котором живешь?

— Не бывает легких времен. Хотя, конечно, бывают времена трудные, а бывают и невыносимые. А то и совсем чудовищные, как при Иване Грозном или Сталине. Именно об этом я и писал в этом стихотворении в утешение своим современникам. Я считаю, что людям, жившим в России во второй половине двадцатого века, повезло по сравнению с теми, на чью долю выпали революция, Гражданская война, коллективизация, репрессии, Вторая мировая. Жаловаться нельзя. Достаточно вспомнить судьбу Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Зощенко, чтобы понять, о чем я говорю. Сейчас, например, я читаю книгу писем Али Эфрон, дочери Цветаевой, из концлагеря, а потом из Туруханской ссылки — на какое одиночество, каторжный труд, отсутствие книг была обречена она! И какое мужество проявила эта чудесная, молодая, умная, образованная женщина, ей-богу, не меньшее, чем протопоп Аввакум!

И когда меня спрашивают, хотел бы я жить в каком-нибудь другом веке, я отвечаю: «Нет». «Нет» потому, что тяжкий опыт нас кое-чему научил. Научил ценить простые вещи: домашнюю тишину, чистое белье, паровое отопление, книги на книжной полке. Научил ценить любовь, дружеский разговор, настоящие стихи.

Кроме того, я понимаю, что зло из этого мира изъять нельзя. Что Добро и Зло сосуществуют, как две лошадки, впряженные в одну повозку, — и нельзя выпрячь Зло и ехать только на Добре, так не бывает. Обязательно на смену той злой лошади, которую мы выпрягли, придет другое брыкающееся существо — и на долю человека всегда хватит огорчений и тяжелых испытаний.

—  И главное в жизни поставить на светлую лошадку?

— Боюсь, что здесь слишком многое зависит от твоего биологического, психологического устройства. Есть люди, как будто родившиеся с отвращением к жизни, это несчастные люди, им всегда будет плохо, в любом мире, в любой жизни.

А есть устроенные по-иному: те, кто видит и светлые стороны жизни. Причем очень часто живется им нелегко, иногда намного трудней, нежели скептикам и пессимистам. Но их радует облако в небе, морская волна, встреча с людьми, вангоговский куст сирени. У меня есть стихи об этом:

Когда б не живопись, я был бы мрачен тоже.

Когда б не шаткая на берегу скамья,

Не куст сиреневый и холодок по коже,

Когда б не музыка, как был бы мрачен я!..

И вообще, жизнь — это невероятное чудо. Не заслуженный тобой подарок. И, как сказано Набоковым в романе «Дар», подарок от какого-то таинственного незнакомца. А я при этом добавляю: «Дареному коню в зубы не смотрят». При всем ужасе жизни в ней так много «таинственных сокровищ», находящихся у нас под боком, что было бы грехом впадать в уныние. А любовь! Любовь, которая придает жизни смысл. Человек любящий не спрашивает о смысле жизни — в это время он наделен этим смыслом.

— Насчет таинственного незнакомца. В ваших строках «Умереть — это значит попасть ко двору то ли Ричарда, то ли Артура» звучит мотив каких-то иных возможностей. Вы верите в незнакомца, подарившего нам не только эту жизнь, но и загробную?

— Скажу осторожно — в стихах верю. А в жизни все куда сложнее. Ведь стихи опираются на поэтическую традицию, ведь поэзия еще с гомеровских времен представляла себе загробную жизнь на берегах Леты. Так поэзия утешала человека. И будет утешать всегда.

— Выступая в роли духовного лица?

— Пожалуй. Поэзия делает примерно то же, что священник в церкви, — и поэзия, и священник говорят с тобой, обращаясь к тебе лично. И Христос говорит с нами так же — не вообще с толпой, а с человеком, имея в виду каждого отдельно.

И, разумеется, когда я пишу стихи, так или иначе я представляю себе продолжение жизни, посмертное существование души. Душа — это «то, что мы должны вернуть, умирая, в лучшем виде», как сказано у меня в одном стихотворении. А в жизни, отрываясь от стихов, я вовсе не уверен в этих наших посмертных возможностях.

—  Тем не менее это вы сказали: «Умереть — расколоть самый твердый орех». То есть нас всех ждет великое открытие?

— Да, так нам хочется думать. В стихотворении сказано, что человек, умерев, узнает последние тайны бытия. Однако эти тайны могут быть и страшными, мы не знаем, какие они.

И хорошо, что мы не знаем, что нас ждет. Вполне вероятно, что не будет ничего. В этой связи вспоминаются стихи Вяземского, который дожил до глубокой старости и в одном из своих последних стихотворений сказал: «От смерти только смерти жду». И меня восхищает такое мужество.

— Может быть, человека чаще надо обращать к мыслям о боге?

—  Я считаю, что человек имеет право на самостоятельное мышление. Никто ему не вправе навязывать религию, это его личное дело, его совести, его ума. Он может не принадлежать ни к какой церкви и в то же время быть человеком, говорящим с Богом. И вот такой — не оформленный ни в какие церковные одежды — разговор мне понятен и близок. И были у меня стихи: «Верю я в Бога или не верю в бога, // Знает об этом вырицкая дорога, // Знает об этом ночная волна в Крыму, // Был я открыт или был я закрыт ему». Однако это интимный разговор, и я не уверен, что следует о таких вещах говорить во всеуслышание в интервью. Только в стихах.

— Тогда возвращаемся к стихам.

— Давайте закончим разговор еще одним дорогим для меня знанием, соображением, ощущением. Мы говорили о жизни как подарке. Я думаю, что поэт остается поэтом до тех пор, пока не утрачивает чувства загадочности жизни, ее непредсказуемости. Думаю, что это имеет отношение к любому человеку, каким бы делом он ни был занят, чем бы ни был увлечен, чему бы свою жизнь ни посвятил. «Придешь домой, шурша плащом, // Стирая дождь со щек: // Таинственна ли жизнь еще? // Таинственна еще!»

Источник: moscvichka.ru