Челябинская жизнь

Нынешняя весна вызывает разнообразные отголоски. В уезде как будто радуются обилию снегов. Челябинец же, особенно который ближе к Миассу, плачет горькими, ибо боится потопа, труса, меча и огня. В прошлые годы были такие потопы. Что же касается до заречной части города, так она, обыкновенно, каждую почти весну находится в оторванном положении. Грязеклассическую хлебную площадь обыкновенно заливает от разлива реки, лавчонки превращаются в плавучие острова, и тогда Челяба бывает жалости достойна. За реку можно попасть только на лодках, и сердце обывателя может успокоиться только тем, что управой уже приняты "меры": лодочки подмазаны свежей смолой, дыры законопачены пожарными под руководством г. брандмейстера; остается только нанять гребцов в красных рубахах да внушить им, чтобы при перевозке распевали "Вниз по матушке по Волге...". Тогда обыватель должен окончательно успокоиться, ибо зрелище будет веселое. Какого-нибудь, этак, зареченского Кита Китыча да с песней на тот бережок... Что же касается до других "мер", которые требуются давно до укреплению берегов, так эти меры где-то даже... в проекте имеются...

Обыкновенно весной "принято" говорить о разных "антисанитарных" безобразиях. Я не желаю отступать от общего правила и укажу челябинскому обывателю, что он не особенно-таки чистоплотен по отношению к своим дворам и улицам. На улицах вы часто можете встретить дохлую кошку или какого-нибудь "зверя" особой породы. Что же касается до дворов, так тут и доказывать нечего, ибо сам обыватель иногда картинно комментирует:

— Возиков полсотни к весне-то наберется... Это на дворах. Теперь вода как?

Здесь тоже доказывать нечего. "Налицо" имеется Миасс — это грязестрадальная река, загороженная со всех концов мельницами. Это тот Миасс, который столько раз был воспет в местной прессе. Какие, бывало, только не напишут штуки:

— Наш Миасс издавна славится отвратительной водой...

— В нашем Миассе очаги заразы...

— Обращаем внимание на мерзкую воду. В реку скатываются все гадости, начиная с кладбища...

Увы! Все эти вопли остались воплями. Вопли эти направлялись по "адресу" гор. думы, но она, обладая драгоценным свойством — терпением, "деятельно" отмалчивалась и, кряхтя, попивала чаек из пузатых самоваров все из той же мерзопакостной и нездоровой водицы...

Говорят, за границей письма считают чуть ли не священной вещью. Где бы вы ни были, в какое бы захолустье ни заехали, письмо вам доставят в целости и сохранности. Да оно и понятно. С письмом охраняют, так сказать, личность, ее права человеческие, ее достоинство.

Не то у нас.

На днях нам пришлось услыхать от одного представителя почтового ведомства крайне неутешительные известия.

Существует в Челябинском уезде Андреевская волость. Волость большая, имеется начальство: старшина и писарь. К сожалению, это начальство о почте вообще и о письмах в частности имеет смутное представление, напоминающее незабвенные черты и свойства гоголевского почтмейстера.

Почта в Андреевскую волость получается так.

Раз в неделю, а то и в две недели, вваливается в почтовую контору овчинный полушубок с книгой в руках и гудит:

— А што, поштенный, в Андреевку есть пошта?

Ему отвечают, что почты груда накопилась. Полушубок добродушно рычит:

— Писарь и то бает: ступай, грит, Архипыч, съездия... Нет ли, грит, пошты нам...

Ему дают массу пакетов, в том числе и повестки на заказные письма, причем объясняют, что на получение заказных писем нужны доверенности. Полушубок скребет затылок.

— Ну, пусть Иван Еванделыч сам туту смекат...

И увозит почту. Через неделю опять вваливается полушубок.

— Доверенности привез?

— Каки-таки доверенности?

— На казенные письма... Ведь они лежат здесь...

Полушубок усердно скребет затылок.

— Ах... Ровно быдто я эти повестки Ивану Еванделычу в руки отдавал... Аль в мешке оставил?

Ему опять пишут новые повестки. И так иногда повторяется до трех раз. И лежат эти многострадальные письма по месяцам в почтовой конторе, создавая новую работу и без того заваленным делом чиновникам. И ждут все эти андреевские Иваны, Карпы, Сидоры вести от своих родных и знакомых. Ждут, пока андреевский Иван Еванделыч и овчинный полушубок повестки доставят...

Такова эта Андреевская волость. Но не лучше, пожалуй, и ее более культурная соседка — Челябинская станица. Там тоже за "поштой" реденько "ездиют" и тоже заказные письма не в авантаже обретаются.

Так, один офицер получил заказное письмо с почты через три месяца! Это офицер, а что сказать о простом казаке? Тоже, думаю, ждут, когда овчинный полушубок приедет и скажет:

— А там, слышь, Митрич, тебе письмо есть... На поште баяли.

Почтовое ведомство усердно разъясняет всем этим полушубкам значение заказной корреспонденции, но, мне кажется, тут надо вразумлять всех этих господ писарей, всех этих захолустных Еванделычей.

На думском заседании 21 марта имел место довольно-таки курьезный момент.

После прочтения отношения попечителя округа об высочайшем соизволении открыть реальное училище городской голова г. Фотеев встал и провозгласил:

— Господа, надо почтить вставанием инициаторов этого дела!

И все гласные вытянулись в недоумении. "Вставание" было записано в протокол, и только тут гласные "очнулись". Гласный г. Баженов спросил:

— Нельзя ли определенно узнать: кто инициаторы и кого, собственно, почтили мы вставанием?

На это г. Фотеев ответил, что если "одного назовешь — другие обидятся...".

Так и не сказал...

Теперь гласные все и думают: кого же они в самом деле "почтили вставанием"? Ведь вставанием больше всего чтят память умерших деятелей, а у нас все они налицо и здравствуют... Некоторые думают, что, собственно, инициативой здесь является сама жизнь, а были только люди, которые больше работали в этом вопросе.

Так и не узнали гласные: кого это они почтили да еще в протокол занесли...

О провинция, голубушка!

"Одного назовешь — другие обидятся...".

На днях мне пришлось видеть дикую и грубую сцену: били на улице человека. Били так, как обыкновенно бьют, — по голове, по лицу, по спине, опять по голове. Одним словом, били озверевшие люди, для которых никакой закон не писан.

Когда человека бросили, он поднялся.

Подойдя ближе, я увидел вздутое посиневшее и бессмысленное лицо, покрытое кровью. Человек оказался самым обыкновенным башкиром, каких в Челябинске много, а в уезде масса. — За что тебя?

Он что-то пробормотал и пошел куда-то по улице. Я пошел своей дорогой. Я шел, и передо мной живо вставала огромная, беспредельная степь Челябинского уезда.

Глухо и холодно в ней. В камышах прячется волк, пробегает по степи осторожная лиса, и изредка взгремят где-то за оврагом колокольцы. То начальство проехало. Вечером в тусклой степи мигают огни. Всмотритесь — и вы увидите жалкие охапки изб.

Это башкирские деревни. Там сидят изглоданные вечной нуждой и мраком люди. В смрадных и гнилых углах ютятся голые сифилисные дети и матери — с красными, воспаленными, больными глазами. Там бесправное существо — женщина, жалкая рабыня своего голодного повелителя.

Там хорошо живется только богатым муллам. А если бы щедрой рукой бросить в эти забытые степи и знание и надежду? Если бы обогреть их по-человечески и крикнуть бы им: — Вставай! Ведь и ты человек! Как бы, я думаю, степь зашевелилась. Как бы проснулся дух человеческий и взял бы твердой рукой свое право!

И сделался бы, если нужно, могучей единицей своей страны — общей семьи.

Если теперь иногда стараются найти "человека", слить все помыслы в один могучий поток знания и света, то почему же забыто многострадальное племя в степи?