"За маму, за сестер..."

Фрагмент из книги Зиновия Кнеля "Орден Дубосека"

Это, пожалуй, был единственный случай за годы Второй мировой войны, когда нацисты провели массовую казнь людей с использованием электрического тока. Это был эксперимент нацистской экономии. Тогда, в декабре 1941 года, всех евреев небольшого белорусского местечка Любань поголовно, включая младенцев, неожиданно на виду у остальных жителей согнали на центральную площадь. Зиновию Кнелю в тот момент было 14 лет, и он жил с матерью и четырьмя младшими сестрами. Он еще не знал, что единственным из всех останется жить и станет потом партизаном и мстителем.

Рассказывает Зиновий Кнель

Пришли немцы. Создали гетто. В Любани было около девятисот евреев – треть населения местечка. 4 декабря 1941 года всех согнали в саду райисполкома и в течение дня по сто человек выводили на окраину. Там стояли три металлические длиннющие плиты и какой-то трактор. Как я понял потом, это был генератор. Каратели ставили по тридцать человек на эти плиты и пускали по ним электрический ток.

Немцы стояли, как истуканы, – происходящее им было безразлично. Они привыкли убивать. А полицаи смеялись, гоготали: «Жиды, теперь «там» вы будете все богатые». Я встал на плиту, ощутил сильнейший удар по ногам и больше уже ничего не помню».

Очнулся – вроде живой. Всё как во сне. Но я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Оказывается, я был завален человеческими телами. Пришел в себя, каким-то чудом удалось сдвинуться с места. Яма была очень глубокая, надо мной было метра два. Что я мог сделать? Кого отыскать среди тел, где были и моя мать, и четыре маленькие сестры? В полном одиночестве, среди груды мертвых тел, с трудом перемещая и ворочая их, я наконец-то выбрался наверх. Стояла глубокая ночь. Кругом царила тишина. Что делать? Куда идти? Я прополз еще метров сто, а затем перебежками и с величайшей осторожностью добрался до крайних домов, до пустых еврейских хат, до гетто… Четыре дня приходил в себя. Днем я прятался в катухах, в пустотах под печкой, и только ночью выходил на улицу, так как в это время и немцы, и полицаи боялись ходить.

Я страшно хотел есть и был вынужден заходить к людям. Сначала в дом напротив, где мы жили. Соседка даже дверь не открыла. «Мы тебя не знаем, у нас ничего нет». Мне помогла наша учительница, по фамилии Глебович. Муж ее был в 1937 году арестован и репрессирован, как «враг народа», а сын при немцах пошел служить в полицию. Я пришел к ним часов около десяти вечера. Зима. Темно. На стук она открыла: «Проходи скорей! Сын у меня дома, но он тебя не тронет».

Накормила и говорит: «Тебе надо немедленно уходить отсюда. Зайди к Володе Луковскому».

Все знали, что он был коммунистическим активистом и никогда этого не скрывал. Потом, в сорок втором году, его и всю подпольную организацию города немцы расстреляли. Они похоронены в Любани на центральной площади.

Тогда же ночью я обратился не нему за помощью, и он мне дал координаты партизанского расположения.

После трудных поисков наконец наткнулся в лесу на дозор партизан.

– Куда идешь?

– В партизаны.

Меня привели в поселок. Штаб находился в здании управы. Сначала меня расспрашивала какая-то женщина: кто и откуда? Она сказала мне: «Я поведу тебя к командиру отряда, но ты не должен говорить, сколько тебе лет. Иначе тебя не возьмут. Скажи, что тебе семнадцать». (А мне было только 14).  Меня и еще двоих парней привели к командиру. На них он даже не глянул, а я выделялся – замерзший, маленький, ночь провел в лесу.

– Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

Он подумал и махнул рукой – мол, раз семнадцать, то можешь воевать. Так я стал партизаном. Наш отряд в начале войны состоял всего из семидесяти пяти человек. Четверть первых партизан были евреи. Но отряд быстро и неуклонно рос. К концу февраля 1942 года нас было уже двести бойцов. Приходили военные, которые еще летом попали в окружение и не сдались, остались в лесах. Шли к нам и местные жители. Многие белорусы шли в партизаны. Даже те, кто служили в полиции, переходили к нам. Но в зависимости от того, как они вели себя на службе там, так к ним и относились. Однажды, помню, возвращается группа партизан с задания. А я был тогда вместе с парнем, которого немцы угоняли на работу в Германию. Их вагон мы отбили, и он остался с нами.

– Женя, – говорит он мне, – как же так получается? Вот прошел мой знакомый. Он был полицаем, старался, все его боялись. А теперь он вместе с нами?..

Я рассказал об этом своему командиру отделения, даже не подумав о последствиях. Толковый был парень, казах, тоже из солдат, попавших в окружение. Назавтра меня вызывает начальник особого отдела отряда. Контрразведка.

– Женя, ты правильно сделал, что рассказал своему командиру. Мы выяснили – это был настоящий полицай, наш враг. Его уже нет.

Засылали к нам в отряд и шпионов, в основном под видом «окруженцев» или бывших военнопленных. Как-то пришли двое мужчин, русские. Сказали, что бежали из плена. Но командиру они показались подозрительными, потому что вид их был не измождённый, а вполне себе благополучный. Меня попросили пожить с ними в землянке, присмотреться. Ночью я услышал, как они тихо, украдкой, говорят друг с другом не по-русски. Их допросили по одному, и оказалось, что этих двоих подослали к нам немцы после специальной школы, как диверсантов.

Дисциплина в отряде была строгая. Если партизан засыпал на посту – расстреливали. Не за одну провинность, но раз-другой – и в расход. Однажды стою на посту, ведут партизана.

– Куда ведете? – спрашиваю.

– Постоянно спит на посту. В расход...

Через полчаса возвращаются, а его ботинки несут через плечо. Никакого суда не было. Просто спишь на посту – расстрел.

Однажды меня вызывает командир и говорит, что я с винтовкой должен охранять стадо коров. То есть стать пастухом. Я говорю:

– Что? Такой приказ выполнять не буду.

Командир мне:

– За невыполнение приказа будет расстрел.

Я пытаюсь объяснить ему:

– Зачем вам меня расстреливать? Обвяжите меня минами, взрывчаткой, и я лягу под поезд. За Родину, за Сталина – я готов погибнуть.

– Нет, – говорит командир, – но приказам ты обязан подчиняться.

Меня отвели метров на четыреста от лагеря, привязали к дереву. Второй паренек, который был со мной, согласился пасти коров. А я нет. Я должен был отомстить за маму, за сестер. Воевать. А такой приказ выполнять не буду. Так, привязанный к дереву, простоял часов пять. Пришли за мной. Ну, думаю, всё – сейчас расстреляют. Развязали:

– Черт с тобой, будешь, как все.

Этого я и хотел. И с тех пор стал, как все партизаны, без всяких скидок на возраст.

Бывало всякое на войне. Особенно страшны были облавы. Как-то в походе разведка не увидела, что впереди немцы, и мы нарвались на засаду. Метрах в четырехстах от нас открыли огонь. Мы шли по лесу, а слева болото. Я верхом на лошади. И вдруг она резко падает на четвереньки. Оказалось, что ей перебили из пулемета ноги. Если бы я сам был на земле, то та очередь пришлась бы по моим ногам. В том бою погибло много партизан, мы были вынуждены отойти в болото. Там прятались неделю, питались кониной без соли.

В начале весны 1942 года тоже несладко пришлось, мы проваливались под лед, все были мокрые. Но у партизан даже насморка не было. А в чем мы были обуты зимой? Лапти из лозы, обернутые сверху коровьей кожей. Приходилось порой корову или лошадь тащить на плоту, а сами по горло в ледяной воде. И ничего. Даже не болели.

Антисемитизм в отряде иногда проявлялся. Не от белорусов, а от бывших пленных и «окруженцев» доставалось. Возвращаемся мы как-то с задания. Были на железной дороге, взрывали. В группе из семи человек из разных отделений я был один – еврей. Остановились отдохнуть на хуторе, сели за стол, выпили самогонки, и тут один из «окруженцев» вдруг повел разговор о евреях. Мол, жиды не воюют. Они все в Ташкенте, в тылу. Я тоже немного выпил, и меня это сильно задело. Схватил бутылку самогонки и его – по голове. Он – за автомат и уже готов был выстрелить. Но я выбежал из дома, и хозяин хутора спрятал меня в ту ночь на чердаке, в соломе. А наутро – словно ничего и не было.

Когда летом 1944 года началось освобождение Беларуси, то уже немцы оказались в окружении. Они пробивались на запад. Перед партизанами тогда поставили задачу: разбившись по ротам, вокруг города Пинска ходить по деревням, лесам и уничтожать оставшиеся в тылу армии немецкие группировки. Однажды под утро мы пришли в одну деревню, где ночью побывали немцы, человек двести. Они убили трех женщин и четверых мужчин, взяли что можно и ушли в лес.

Мы двинулись за немцами и нашли их. С одной стороны, где они разбили лагерь, было болото, а вокруг деревья. Часовых они не выставили. Чувствовали себя как дома. Костры разожгли, с едой возились. Наш командир роты приказал открыть огонь. Немцы даже ничего не успели предпринять. Из двухсот солдат примерно восемьдесят были убиты на месте. Остальные подняли руки. Что было партизанам делать с пленными ста  двадцатью немецкими солдатами? Отвели их метров пятьсот в сторону, к какой-то низине. Куда с ними деваться? Командир посоветовался с нами. Плохо пленных убивать, но сказал – будем расстреливать. Вся наша рота, тридцать-сорок бойцов, окружили их с автоматами. Нажимаю на курок: За маму – получай! За старшую сестру Михлю – получай! За младшую сестру Хаю – получай! За еще двоих – получай! Это была моя памятная дата. Да, нельзя пленных убивать, но я рассчитался за близких.

Когда мы вступили в Германию, со мной был командир отделения. Он тоже из Беларуси, из Гомельской области. Его мать, сестру и младшего брата немцы сожгли живьем. Когда мы форсировали реку Нессе и зашли в первый немецкий дом, там были старик, женщина и двое детей.

Не успел я опомниться, как мой командир поднял автомат и уже готов был спустить курок. В самый последний момент, когда раздалась очередь, я успел направить ствол его автомата вверх. И все пули вошли в потолок. Так я спас эту немецкую семью. По моему понятию, женщины и дети ни в чем не виноваты. Уже потом вышел приказ верховного главнокомандующего – за подобный шаг – высшая мера наказания – «расстрел». Но сначала, когда наши только вступили в Германию, жажда мщения у солдат была громадная.

Уже после войны меня как-то вызвали в контрразведку и показали альбом, где были фотографии полицаев Любани. Некоторых, кого поймали, судили. Давали им по 25 лет. Но вскоре, после смерти Сталина, их освобождали, и они долго потом жили. Дышали, рожали детей, воспитывали внуков...

«Почему так?» – неожиданно спросил меня Зиновий Кнель беззащитно.

По материалам книги Зиновия Кнеля "Орден Дубосека"