Блокадный дневник Лены Мухиной

Сейчас, в эпоху книжного изобилия, стараешься оставлять у себя только то, что захочется перечитать. Дневник Лены Мухиной - именно такая книга. Тетрадка, найденная в архиве, оказалась удивительным документом. Кажется, что читаешь роман: с завязкой, кульминацией и развязкой. Первую запись в своем дневнике старшеклассница сделала 22 мая 1941 года, а последнюю -  25 мая 1942 года.

В 1941 ей было 17 лет. То, из чего «сделаны девочки» не слишком меняется во все времена: школьные экзамены (их тогда называли «испытаниями»), мечты об идеальной дружбе, влюбленность в одноклассника, обычная девичья чепуха: «он обернулся и мы встретились глазами». В духе времени только постоянная самовоспитательная рефлексия - «каждый день, начиная с 7-ого июля, буду заниматься по-немецки, чтобы в 9-ом классе быть хорошей ученицей и не слышать слова «слабенькая»; звонкие цитаты на первом листе дневника: «Считай для себя потерянным тот день, когда ты не узнал ничего нового, не научился ничему полезному». Но с 22 июня 1941 года «немецким» будет принудительно заниматься все население страны, а предмет своей девичьей любви Лене, меньше чем через год, придется увидеть в состоянии крайнего, почти предсмертного истощения. В мае 1942-го ее одноклассник Вовка, «высохший от голода», придет в стационар в надежде подкормиться.

Дневник скрывал немало загадок. Судя по первым записям, в начале войны Лена живет в комнате ленинградской коммуналки вместе с матерью, ее она почему-то зовет «мама Лена» и пожилой женщиной, которую называет Ака. Бабушка она ей или няня – читателю не понятно.

Свои записи девочка делала в тетради, которая сначала служила ее матери записной книжкой. По одному из записанных там адресов исследователям удалось найти родственников и восстановить биографию Елены Владимировны Мухиной. Оказалось, что ее родная мать, Мария Николаевна, тяжело заболела и вскоре умерла, успев поручить дочь заботам своей родной сестры, Елены Николаевны Бернацкой, той самой «мамы Лены», которая и стала для девочки единственной матерью. А бабушка со странным именем Ака - просто соседка, подселенная к ним в комнату. В советские времена такое случалось. Азалия Карловна Крумс-Штраус по происхождению была англичанкой. Жили они в своей комнате не как соседи, а как одна семья. В тяжелую блокадную зиму делили продукты поровну, по очереди ходили за хлебом. Кстати, как вы себе представляете распределение продуктов в блокадном Ленинграде? Еду по карточкам не «выдавали», а продавали. За деньги, которые надо было еще заработать. В семье Лены Мухиной основным добытчиком была «мама Лена», на ее заработки и отоваривали карточки. Самой девочке удавалось лишь иногда найти временную работу. Заградительные рвы под Ленинградом старшеклассники рыли бесплатно, зачастую не получая за это даже еды. А за продуктами стояли тогда огромные очереди, и очень часто еда кончалась прямо «перед носом».

Ака и «мама Лена» блокаду не пережили. Лена Мухина осталась одна. Только дневник помогал ей. Проговаривать свои чувства, мысли, планировать действия, даже играть, описывая себя в третьем лице, все что угодно, чтобы не погрузиться в отчаяние - это помогло выжить: «Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама».

Переворачивая очередную страницу дневника, читатель, как и сама Лена, не знает, что ждет его на следующей. Американские горки чувств - от апатии до энтузиазма, от умиления до отчаяния: «Не знаю, проживем ли мы. Мою маму совсем подкосили эти два ужасных дня. Она очень ослабла, но крепка духом. Она хочет жить, и она будет жить». Следующая страница, новый день: «Вечером умерла мама. Я осталась одна».

В свой дневник Лена записывает разные мелочи, которые теперь стали для нас приметами времени - сводки с фронта, переданные по радио, смешные стихи и песенки, услышанные от сверстников, блокадные слухи: «Я слышала, в каком-то другом театре на елке, для 7-ого, кажется, класса, давали обед: суп мясной с чечевицей, запеканка из макарон, желе и угощение - кусочек шоколаду, пряник, два печенья и 3 соевых конфетки. Вот и не знаю, правда это, или сказка. Наверное, брехня».

Постоянные подробные описания еды - характерная особенность блокадных дневников. По словам публикаторов, они выполняли еще и психотерапевтическую функцию: записанные фантазии о мирной жизни, описание удивительных и обильных обедов, блюд, которые они с мамой после войны будут есть (каждый день!), далеких путешествий в уютном купе, мечты о будущей профессии - все это помогает Лене пережить непереживаемое. И еще одно удивительное открытие блокадного дневника - можно жить среди мрака, и не описывать его.  Лена - нормальный человек, ей не хочется писать о плохом, о страшном - и она не пишет. Здоровая психика вытесняет жуткие подробности, хотя вокруг нее наверняка было много примет блокадной реальности. Но в дневник попадает только то, от чего хочется жить - скудные подарки блокадной елки, встреча с одноклассниками, вечер возле теплой печки. Лена вспоминает вкусный мясной суп, «продливший Аке жизнь на неделю», но о том, что пришлось зарезать кота для того, чтобы этот суп сварить, упоминает лишь вскользь, как звено в цепочке выживания: «Спасибо нашему котоше. Он кормил нас 10 дней. Целую декаду мы только котом поддерживали свое существование». Стремление современных авторов «на ровном месте» описать что-нибудь душераздирающее или просто омерзительное кажется на этом фоне особенно диким.

Когда я читала эти описания мелких забот, кропотливых сборов в эвакуацию, планов спасения, которые выстраиваются на каждой странице для того, чтобы на следующей рухнуть, как карточный домик, ежедневной беготни ради куска хлеба, в моей голове в какой-то момент начал щелкать блокадный метроном, и тоненько выть зуммер. Эта тягостная и тревожная нота что-то неуловимо напомнила. Удивилась, когда поняла - дневники Георгия Эфрона, Мура, сына Марины Цветаевой. Он начал писать своим дневники в Москве 1930-х годов. Оказывается, их с матерью московская робинзонада была сродни блокадному выживанию.

С какими еще книгами может встать в ряд дневник Лены Мухиной? Со знаменитым  «Убежищем» Анны Франк, а еще с исследованием Виктора Франкла «Человек в поисках смыла». Кроме прочего, с книгой Франкла блокадный дневник роднит образ положительного финала, который автор создает для себя изо дня в день. Виктор Франкл, психолог, в фашистском концлагере часто представлял, как будет рассказывать о пережитом ужасе с университетской кафедры, сытый и благополучный, в теплом и светлом помещении, и эти мысли помогли ему выжить.

На презентации книги ее публикаторы рассказали о том, что среди уцелевших блокадных дневников не так много записей, которые вели подростки. Взросление человека в эпоху исторических катаклизмов - очень интересная тема. Символом блокадного Ленинграда стала Таня Савичева, записи которой известны всему миру. Гораздо менее известен дневник ленинградского школьника Юры Рябинкина, погибшего в блокаду, который цитируют в "Блокадной книге" Даниил Гранин и Алесь Адамович.

Дневник Лены Мухиной - живой документ рядовой человеческой жизни, тем он и ценен, тем и интересен. Но о времени, в которое выжила Елена Владимировна, до сих пор продолжают говорить не только писатели, но и историки. Сергей Викторович Яров, доктор исторических наук, профессор Российского государственного педагогического университета им. Герцена, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН - один из тех, чьими стараниями дневник вышел к широкой публике. Именно он впервые процитировал этот документ в одной из своих научных работ. Сергей Викторович специально приехал из Санкт-Петербурга на московскую книжную ярмарку, чтобы поучаствовать в презентации издания. Он показал собравшимся и свою новую книгу, объемное исследование под названием «Блокадная этика», в которой рассматриваются представления о морали и нравственности, господствовавшие в Ленинграде осенью 1941-го - весной 1942-го годов. Эпиграф монографии взят из «Гамлета» в переводе М. Лозинского: «Господи! Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем мы можем стать».

Елена Владимировна Мухина блокаду пережила. Она умерла в Москве, 5 августа 1991 года. Прожила она совершенно обычную жизнь. «Собственно, дневник - это единственное, что было у автора, самое яркое из того, что с ней случилось, - рассказывал на презентации Сергей Яров, - семьи она не создала, всю жизнь перебивалась случайными заработками, не имела даже постоянного жилья, скиталась по квартирам».

«Милый мой, бесценный дневник! Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, если они, конечно, этого пожелают».

Источник: taday.ru

ФРАГМЕНТЫ ДНЕВНИКА

16/XI—41

Сегодня день прошёл как то гадко. Ака ушла искать чего нибудь съедобного в 9 часов утра и пришла только в 5 часов. Мы с мамой уже смирились с мыслью, что Ака ничего не достала и мы не будем вообще сегодня обедать, и вдруг Ака явилась, и не с пустыми руками, а со студнем. Принесла 500 гр. мясного студня. Мы сразу сварили суп и поели горячий суп по две полных тарелки. Как мы сейчас живём, ещё сносно, но если положение ухудшится, то не знаю, как мы это переживём. Раньше, ещё сравнительно совсем недавно, мама могла получить у себя на работе суп без карточки, и у нас в школе уже первый раз дали суп. Но на другой же день вышло постановление о том, что суп давать тоже по карточкам.

150 грамм хлеба нам явно не хватает. Ака утром покупает себе и мне хлеба, и я до школы почти всё съедаю и целый день сижу без хлеба. Прямо не знаю, как и быть, может быть, лучше поступать так: через день в школьной столовой брать второе на 50 грамм по крупяной карточке и в тот день хлеба не брать, а в другой день питаться 300 граммами хлеба. Надо будет попробовать. А вообще, самочувствие неважное. Всё время внутри что то сосёт.

Скоро, 21 ого этого месяца, у меня день рождения, мне исполнится 17 лет. Как нибудь отпраздную, хорошо, что это первый день третьей декады, так что конфеты будут обязательно. Как хочется поесть.

Когда после войны опять наступит равновесие и можно будет всё купить, я куплю кило чёрного хлеба, кило пряников, пол литра хлопкового масла. Раскрошу хлеб и пряники, оболью обильно маслом и хорошенько всё это разотру и перемешаю, потом возьму столовую ложку и буду наслаждаться, наемся до отвала. Потом мы с мамой напекем разных пирожков, с мясом, с картошкой, с капустой, с тёртой морковью. И потом мы с мамой нажарим картошки и будем кушать румяную, шипящую картошку прямо с огня. И мы будем кушать ушки со сметаной и пельмени, и макароны с томатом и с жареным луком, и горячий белый, с хрустящей корочкой батон, намазанный сливочным маслом, с колбасой или сыром, причём обязательно большой кусок колбасы, чтобы зубы так и утопали во всём этом при откусывании. Мы будем кушать с мамой рассыпчатую гречневую кашу с холодным молоком, а потом ту же кашу, поджаренную на сковородке с луком, блестящую от избытка масла. Мы, наконец, будем кушать горячие жирные блинчики с вареньем и пухлые, толстые оладьи. Боже мой, мы так будем кушать, что самим станет страшно.

Мы с Тамарой решили писать книгу о жизни в наше время советских ребят так 9 ого, 10 ого классов. О мимолётных увлечениях и о первой любви, о дружбе. Вообще написать такую книгу, которую мы хотели бы прочесть, но которой, к сожалению, не существует.

Отбой, отбой воздушной тревоги. Сейчас четверть девятого. Пора идти спать. Завтра в школу.

До следующего раза.

18 декабря

Наши захватили, вернее, взяли обратно ещё два новых города на Калин[ин]ском направлении. На Ленинградском участке фронта наши тоже потеснили противника, так что дорога от Тихвина до Волхова полностью освобождена от немцев. Сегодня нам в школе дали не желе, а простоквашу из соевого молока, четверть литра. Очень вкусно, я принесла домой и поделилась с мамой и Акой. Им тоже очень понравилось.

Сегодня Ака стояла за мясом и получила прекрасное американское прессованное мясо, жирное, без косточек. Мама уже второй день не ходила на работу. Нет сил, и потом всё равно их всех скоро уволят, т. к. госпиталь там ликвидируют. Раненые уже все рассредоточены по разным госпиталям. Мама опять будет без работы. Неизвестно, куда ей удастся устроиться.

Завтра уже 19 ое, а мы ещё не получили конфет и масла.

Сегодня в 7 часов зажглось электричество, так что я пишу эту запись при свете электричества, но зато у нас не идёт вода.

Сегодня у нас был вкусный суп с мясом и макаронами. Кошачьего мяса хватит ещё на два раза. Да на 3 раза американского, а что будет потом неизвестно.

Хорошо бы раздобыть где нибудь ещё кошку, тогда бы нам опять надолго бы хватило. Да, я никогда не думала, что кошачье мясо такое вкусное, нежное.

Со школой у меня дела, можно сказать, — дрянь... По литературе сочинение написала на плохо. Масса грамматических ошибок, да и само сочинение неважное. Завтра можно будет писать снова. Я думаю, что надо попытать счастья, авось напишу на хорошо... Очень обидно было слышать от учительницы по литературе, что она обманулась во мне, что считала меня лучше, чем я есть на самом деле. Что я одна из наиболее антисоветски настроенных. Нет, она в этом не права, я в душе Советский Школьник, но на деле действительно этого про меня сказать нельзя, потому что я сейчас очень распускаюсь, мне лень собраться с силами, я слишком много думаю о себе. Вот ведь скоро кончается первая четверть, а я совсем не учу уроки, ст[р]ашно запускаю материал, и, конечно, это мне не пройдёт даром. Я своими плохими успехами очень огорчу маму. Конечно, можно сослаться на то, что учиться трудно. Но кто же это отрицает. Вот в том то и мог бы проявиться мой патриотизм, что я, несмотря на трудности, наперекор всему прилагала бы все усилия к тому, чтобы хорошо учиться. А то, что же выходит! Разговоры, мечты о том, что я буду достойна звания Советского гражданина, всё пустая болтовня. Первые же испытания на моём пути сломили меня, согнули. Я сдалась. Я тряпка. Трудности испугали меня. Я кутаюсь в сто одёжек и ничего не делаю, зря ем хлеб и только ною — холодно, холодно.

Да, холодно. Но разве холод — это такая вещь, которую нельзя преодолеть? Нет, холод можно преодолеть.

13/II—42

Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама. Кажется, что она здесь, лежит в своей постели и сейчас проснётся, и мы будем с ней говорить о том, как мы будем жить после войны. Но страшная действительность берёт своё. Мамы нет! Мамы нет в живых. Нет и Аки. Я одна. Прямо непонятно! Временами на меня находит неистовство. Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы. А в комнате запустенье, с каждым днём всё больше пыли. Я, наверно, скоро превращусь в Плюшкина...

Милая, дорогая, любимая мама. Ты не дожила до улучшения всего каких нибудь несколько дней. Так обидно, так до боли в сердце досадно за тебя. Ты умерла 7 ого утром, а 11 ого прибавили хлеба, а 12 ого дали крупу.

Но, Боже мой, как же, как же я буду жить одна. Я не представляю. Совершенно не представляю! Нет, я уеду к Жене. Тоже кругом все чужие люди. Я так несчастна!

Боже, Боже милостивый! За что! За что всё это!

5/III

Скоро женский день. Стоит солнечная морозная погода. Хлеба ещё не прибавили. Когда подумаешь, сколько уже пережито, прямо страшно становится и радостно, самое тяжёлое позади. Я это пережила и одна из всех нас 3 ех осталась в живых. Если бы продовольственное улучшение запоздало бы ещё на полмесяца, то и я бы вслед за Акой и мамой отправилась бы на Марата, 76. Марата, 76! О, какой зловещий адрес, сколько тысяч ленинградцев узнали его...

Мамочка, мамуся, ты не выдержала, ты погибла. Мамуля, мамончик, милый дружочек мой. Боже, как жестока судьба, ты так хотела жить. Ты умерла мужественно...

Эти последние дни, 5, 6, 7 февраля, мама почти совсем со мной не разговаривала. Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная.

Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня: «Дура, что ревёшь. Или думаешь, что я умираю». — «Нет, мамочка, нет, мы с тобой ещё на Волгу поедем». — «И на Волгу поедем, и блины печь будем. Вот давай ка мы лучше на горшок с тобой сходим. Ну ка, сними одеяло. Так, теперь сними левую ногу, теперь правую, прекрасно». И я снимала с кровати на пол ноги, когда я дотрагивалась только до них, это ужасно. Я понимала, что маме осталось недолго жить. Ноги — это были как у куклы, кости, а вместо мышц какие то тряпки.

— Опля, — говорила весело она, силясь сама подняться. — Опля, а ну ка, подними меня так.

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрёшь, но не считала нужным об этом говорить. Только помню, 7 ого вечером. Я попросила маму:

«Поцелуй меня, мамуся. Мы так давно не целовались».

Её строгое лицо смягчилось, мы прижались друг к другу. Обе плакали.

— Мамочка, дорогая!

— Лёшенька, несчастные мы с тобой!

Потом мы легли спать, т. е. я легла. Спустя немного времени слышу, мама меня зовёт:

— Алёша, ты спишь?

— Нет, а что.

— Знаешь, мне сейчас так хорошо, так легко, завтра мне, наверно, будет лучше. Никогда я ещё не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

— Мама, что ты говоришь. Ты меня пугаешь. Почему тебе хорошо стало?

— Не знаю. Ну ладно, спи спокойно.

И я заснула. Я знала, что мама умрёт, но я думала, что ещё дней 5, 6 она проживёт, но я никак не могла предполагать, что смерть наступит завтра.

Я заснула. Сквозь сон я слышала, что мама опять меня звала. «Лёшенька, Алёша, Алёша, ты спишь?» Как сейчас, звучат в ушах у меня эти слова. Потом она замолчала. Я опять заснула крепким сном. Когда опять проснулась, слышу, мама что то говорит, но очень не внятно, я её окликнула:

— Мама, а мама, что ты говоришь?

Молчит. Потом опять что то бормочет, а мне не отвечает...

И вот несколько последних часов я сидела у её постели. Она так и не пришла в сознание и тихо умерла, как то замерла, [я] даже не заметила. Хотя сидела у её изголовья. Так умирают от истощения [в]се.