АКИРА КУРОСАВА - ПУТЬ САМУРАЯ

Куросава боготворил Достоевского, всегда повторяя, что в его произведениях атмосфера сгущена до предела — притом что он как никто знает всё о человеке. Интересно, что потом то же самое сказали о нём самом: один из немногих японских киноведов, который ценит Куросаву. В целом же на родине к нему почти безразличны.

Конфликт между японским миропониманием (закрытым и нам не слишком понятным) и модернистом Куросавой (универсалистом, соединившим Восток и Запад легко и играючи, чего никому до него не удавалось) продолжается.

Многие шведы своего Бергмана костерят почём зря как раз за его «излишнюю» одухотворённость. Куросаву японцы, наоборот, обвиняют в попсовости, потрафлении низким европейским вкусам и чуть ли не предательстве национальных интересов.

Между тем всё это далеко не так безобидно, как выглядит в легкомысленном пересказе: во времена оны, вконец раздавленный реакцией публики и критиков на очередной свой фильм, Куросава даже помышлял о самоубийстве. Потому что он, несмотря на свой знаменитый универсализм, на любовь к христианину Достоевскому, всегда смотрел в сторону смерти. Как и всякий уважающий себя японец.

Его старший брат Хейго покончил с собой ещё в ранней молодости, совершив двойное самоубийство вместе с подругой, хотя никаких видимых причин для такого радикального шага не было. Кстати, этот самый брат (по словам очевидцев, циник и интеллектуал) чем-то напоминал другого японского радикала ХХ века — Мисиму. Тоже всю жизнь боровшегося с влечением к смерти. (Как известно, влечение таки победило: в 70-х Мисима совершил ритуальное самоубийство, сделав харакири.) И хотя многие в Японии лишь пожали плечами, заподозрив его в позёрстве — какое, к чёрту, харакири в 70-х годах ХХ века! — для японца, по-видимому, такой уход из жизни выглядит совершенно логичным. Если европеец лечится от стремления к смерти у психоаналитика, то японец припоминает, что самураям при малейшей провинности вменялось харакири.

Учитывая, что средневековый уклад продержался в Японии аж до середины XIX века и что Куросава происходил как раз из семьи самураев (довольно знатной семьи), остаётся лишь перекреститься: ух, слава богу, что мысль взрезать себе живот, не дрогнув лицом, то и дело, по-видимому, посещавшая Куросаву, так и не осуществилась.

В результате он прожил без малого 88 лет, покинув сей мир сравнительно недавно и оставив нам пусть и не обширную, но на редкость выразительную коллекцию фильмов. Наследие, на которое будут ещё долго равняться киноманы и кинематографисты всей планеты: как уже говорилось, именно ему, и больше никакому другому японцу, удалось сплавить европейские мифы с чисто японскими, влить новое вино в старые мехи и заодно полностью обновить язык кино и способ повествования. И это при сильнейшем сопротивлении. Не благодаря, а вопреки…

Даже самые академически педантичные российские достоеведы признают за куросавским «Идиотом» невиданную «аутентичность»: никакому Бортко не приснится. Да что там Бортко: перед японским «Идиотом» пасует даже и Пырьев со своей диковатой, но весьма точной по настроению версией. Как это ни прискорбно, именно «Идиот» почему-то вызвал в Японии приступы неконтролируемой ярости. Есть даже неприличное подозрение, что хулители просто не читали первоисточник. А если к невежеству прибавить глухоту к искусству (болезнь, особенно распространённая среди критиков), то картина получится весьма неприглядная. Учитывая, что в Японии общественное мнение чрезвычайно важно, а канон и традиция иногда заменяют живое чувство, то Куросаве, ей-богу, не позавидуешь…

У нас было по-другому: например, Тарковского вечно прессинговали «сверху», но «снизу» очень даже понимали и поддерживали (интеллигенция всегда была на стороне гонимых). Куросаву же не понимала именно интеллигенция: вечный странник в своём отечестве, свой среди чужих, чужой среди своих, он всю жизнь задыхался. Вплоть, как уже говорилось, до решения со всем этим разом покончить...

Но вот что удивительно: если японцы не слишком доверяют Достоевскому и не приемлют Шекспира в японском варианте («Трон в крови», поставленный Куросавой по мотивам «Макбета»), то чем же провинился «Расёмон»? Фильм, основанный на чисто японском материале, поставленный по новелле Акутагавы, великого национального писателя, в главной роли — секс-символ Японии Тосиро Мифунэ… Тем не менее по поводу «Расёмона» разразился невиданный скандал: картина проникла на Венецианский кинофестиваль без ведома японских властей, да ещё и получила там главный приз! Гневу и возмущению японской общественности не было границ: Куросава, по мнению блюстителей национальной аутентичности, чуть ли не предал интересы своей страны.

Правда, эта дикая история имела не только неприятные последствия. Ибо именно с «Расёмона» (фильм, наряду с «Земляничной поляной» и «Дорогой», был куплен для советского проката в 60-х — решение принималось на самом высоком уровне) началось великое шествие азиатского кинематографа по экранам мира.

Потрясённые итальянцы, впервые увидев «Расёмона» с неподражаемым Тосиро Мифунэ в главной роли, alter ego Куросавы, застыли от восторга, удивления и даже, скажем так, уважительного непонимания. Мой приятель-интеллектуал, увидевший фильм в Москве в 10-летнем возрасте, рассказывал мне, как долго не мог успокоиться: «Расёмон» поверг его в состояние культурного шока, небывальщины, даже, возможно, метафизического ужаса перед разверзшимися перед ребёнком глубинами…

И не только перед ребёнком: все остальные (сколь угодно искушённые и поднаторевшие), критики и интеллектуалы, раскрыли рты от удивления.

Куросава не только поразил всех в самое сердце, но и как бы открыл дорогу, расчистил «завалы»: если до этого, как казалось Бертолуччи и не только ему, кино могло говорить «только по-французски», то именно Куросава доказал, что существуют и другие языки. Причём в самом широком, а не только лингвистическом смысле: такой способ говорения, странный, дикий, непознаваемый, как Вселенная, как чёрная дыра в пространстве, вдруг обнаружился на окраине кинематографической провинции, какой была тогда Япония.

Однако… Что касается Японии, то заблуждения, как выяснилось, имеют свойство укореняться. Если в Европе 40 лет назад о «Расёмоне» спорили, шедевр это или нет, а ныне пришли к единому мнению, что, мол, шедевр всех времён и народов (он никогда не выпадает из десятки лучших в мировом рейтинге), то в Японии его до сих пор не признали. Продолжая с упорством, достойным, как писали в советских газетах, лучшего применения, настаивать на той тухлой мысли, что «Расёмон» — подделка, фальшивка, туристический обман зрения.

«Семь самураев», другой шедевр мастера (правда, безжалостно изрезанный, сокращённый на час с лишним), в Японии признают более охотно. Но и то как-то так с ленцой, неуверенно, с оговорками…

Возможно, поэтому Куросава, принимая в 1989 году почётный «Оскар» за вклад, оговорился, что до сих пор чувствует себя начинающим. Что, мол, опыт не имеет никакого значения перед лицом этого ужасного чудовища под названием кинематограф…

Тогда казалось, что маэстро слегка кокетничает. Теперь, когда на родине должны уже были бы признать его достижения, но так и не признали, понятно, что это был искренний пассаж…

Горькие сожаления о том, что он так и не нашёл взаимопонимания.

Отчего Бергман удалился на свой остров Форё, последние 20 лет не желая видеть никого, кто напоминал бы ему о прошлом, да и о настоящем тоже…

Соотечественники отвечали обоим тем же: стеной молчания, похожей больше на заговор против того, кто в одиночку перетянул на себя одеяло всесветного интереса к их пенатам.

Источник: chaskor.ru