Взгляд на общество «глазами Бога», или Принцип обратной перспективы в политике
«Поп-профессор» Павел Александрович Флоренский был одним из самых ярких представителей поколения Серебряного века. Он был одновременно богословом и естествоиспытателем, видящим за непреложностью физических законов красоту божественного замысла. Но помимо этого Флоренский был политическим мыслителем. За несколько лет до смерти, в тюремной камере, он написал удивительный политический трактат, наполненный скрытыми смыслами, расшифровать которые невозможно без привлечения его культурологических и богословских работ.
Флоренский дружил с поэтами-символистами, служил в церкви, читал лекции в Московской духовной академии и во ВХУТЕМАСе, писал труды по богословию и диэлектрикам, разрабатывал российский изоляционный материал для ГОЭЛРО, уже в ссылке, на Дальнем Востоке, занимался вопросом строительства в условиях вечной мерзлоты, на Белом море добывал йод. Был исключительно широк в своих начинаниях и везде удивлял результатами.
Революцию Флоренской принял, «не снимая сана», и сделал осознанный выбор между Парижем и Соловками. Он остался в России и плодотворно сотрудничал с советской властью, считая ее «единственно реальной силой, могущей провести улучшение положения массы». Советская власть не поверила в искренность батюшки. В 1937 году Флоренского расстреляли за руководство не существовавшей национал-фашистской «Партией возрождения России».
Свою единственную политическую работу Флоренский написал после ареста в 1933 году в качестве следственных показаний своей причастности к фашистской организации. Она называется: «Предполагаемое государственное устройство в будущем».
Исследователи считают текст Флоренского полноценной теоретическая работой, в которой автор, пользуясь, вероятно, последней возможностью писать, изложил свои политические воззрения.
Рукопись «Предполагаемого государственного устройства…» пятьдесят восемь лет хранилась в архиве Управления ФСБ РФ по городу Москве и Московской области и не была известна широкой публике до 1991 года, когда ее передали внуку Флоренского, игумену Андронику (А.С. Трубачеву), и издали в журнале «Литературная учеба» (1991, № 3). Но и в девяностые годы она не снискала большой популярности. Политическая философия репрессированного священника оказалась вопреки ожиданиям далекой от консервативной ностальгии по православному царству. «Вновь обретенный» Флоренский разочаровал и представителей церкви и либералов.
Прежде всего, в своей работе Флоренский заявил, что политический режим, чтобы «не повиснуть в воздухе», должен основываться на адекватном понимании истории. А историческая реальность, по его мнению, такова: период «московско-петербургской Руси» закончился. Мир изменился. «Может быть, какими-нибудь искусственными мерами и можно было бы гальванизировать на какое-то время труп монархии: но он двигался бы не самостоятельно и вскоре окончательно развалился бы…» Свой политический идеал для России (и это подтверждают другие работы и высказывания мыслителя), Флоренский ни в коей мере не мыслил как реставрацию дореволюционного строя. Церковь в своем прежнем состоянии тоже его не вполне устраивала: «Православная Церковь в своем современном <виде> существовать не может и неминуемо <разложится> окончательно», – говорит Флоренский, констатируя «разруху церковной жизни» и «безжизненность религии».
С другой стороны, отец Павел выступил с ожесточенной критикой демократических институтов, прежде всего представительства. «Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им, как средством для прикрытия своих действий».
Но даже не это плохо в представительстве. Хуже всего, по Флоренскому, что «миф о свободе масс» в государственном правлении отвлекает граждан от полезной деятельности и вовлекает в «политиканство». В политике оказывается колоссальное количество людей, ничего в ней не смыслящих. «Политика есть специальность, столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество. Отсюда, – говорит Флоренский, – следует соответствующий вывод о представительстве: как демократический принцип оно вредно, и не давая удовлетворения никому, в частности, вместе с тем ослабляет и целое».
В основу государственного строя, по мнению Флоренского, должна быть положена система, где политика полностью отчуждена от общества, она централизована и ведет к единоначалию во всем том, что должно быть единым. То есть в делах государственного управления. С другой стороны, все, что может быть многообразным, что своим многообразием обогащает государство, – национальные культуры, производственные функции регионов – должно быть децентрализованным и демократичным.
За этим замечанием о единстве и многообразии проглядывает общественный идеал «цветущей сложности» К.Н. Леонтьева, антитеза идеологиям либерализма и эгалитаризма, которые, по его мнению, ведут к единообразию, «упрощению», к гибели в конце концов любого культурно-исторического организма.
Государство должно быть экономически изолировано от внешнего мира, а его границы – закрыты для любого вторжения «ядовитой культуры распадающихся капиталистических государств». Оно должно быть строго иерархично и управляться одним лицом. Но не каким-нибудь «первым среди равных». Для верховного правления нужен человек, обладающий «гениальной волей». «Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывести человечество из тупиков и болот… Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо на основании своей интуиции, пусть даже смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться надо всеми, но необходимой должна быть гениальная воля, – воля, которая стихийно, может быть, даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории».
Не погрешив против истины, можно сказать, что построения Флоренского во многом созвучны с политической практикой современного ему большевистского правительства. Однако достаточно очевидны и отличия.
Прежде всего, Флоренский принципиально иначе понимает политическое участие граждан в жизни общества. По его мнению, население России должно быть максимально дистанцированно от политики. «В отношении политических вопросов население страны должно ясно осознавать свою некомпетентность и опасность затрагивать основы <социальной> жизни, механизм которых им неведом».
Политическая же система молодого Советского государства предполагала активное политическое участие народа посредством массовых организаций пролетариата и крестьянства: профсоюзов, советов, наконец, – партии.
В основе внутренней политики государства, считает Флоренский, должен лежать принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера. «Оппозиционные партии тормозят деятельность государства, партии же изъявляющие <особо> нарочитую преданность, не только излишни, но и разлагают государственный строй, подменяя <собою> целое государства, суживая его в размерах и в конечном счете становясь янычарами, играющими <верховной> государственной властью».
Идеальный правитель, по мнению Флоренского, принимает решения, не ссылаясь на мнение большинства, не «прикрывается» партией и не «говорит от имени народа». В каждом акте властвования правитель берет ответственность на себя. Таким образом, в «предполагаемом государственном устройстве будущего» власть не тотальна, она персонифицирована.
Но с другой стороны, отдавая всю полноту власти государству, общество, по мысли Флоренского, вправе требовать от него полного невмешательства в его частную жизнь. Здесь мы видим продолжение старой славянофильской интуиции, наиболее полно выраженной в работе К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России». В этом тексте Аксаков аргументировал необходимость строгого разделения функций и обязанностей «Земли» и «Государства», предлагал своеобразный общественный договор, по условиям которого народ не вмешивается в дела управления государством, правители же не посягают на дела народные, на его «нравственную жизнь» и жизнь хозяйственную.
Флоренский характеризовал свое виденье мира как средневековое. Ключом к пониманию этого средневекового мировидения, в частности политических воззрений, может служить ряд философских и культурологических работ, максимально далеких от политологической проблематики. Наиболее продуктивным в нашем случае представляется обращение к искусствоведческой работе отца Павла под названием «Обратная перспектива». Этот текст посвящен русской иконописи XIV-XV веков. Он был написан в 1919 году в качестве доклада Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры. Флоренский был ее ученым секретарем.
В начале работы отец Павел обращает внимание на неожиданные перспективные соотношения икон, поражающие при первом приближении. Речь идет об изображенных на иконах предметах с прямыми ребрами: зданий, столов, стульев, книг (Евангелий, с которыми изображается Спаситель) и прочих. Соотношения сторон этих предметов стоят в вопиющем противоречии с правилами линейной перспективы. Дальняя поверхность стола, к примеру, может быть написана шире ближней, у Евангелия мы видим сразу три или четыре обреза. Более того, при внимательном рассмотрении мы замечаем, что тела и лики икон тоже переданы в таких ракурсах, которые исключаются правилами перспективного изображения.
Некоторые, констатирует Флоренский, считают такие иконы наивным, примитивным искусством. Это неверно. В случае с обратной или нарушенной перспективой мы имеем дело с сознательным иконописным приемом.
Чтобы понять смысл обратной перспективы, Флоренский рассказывает нам историю перспективы прямой, или линейной. По его мнению, прямая перспектива была известна уже в Древней Греции, в V веке до Рождества Христова. Научное изучение предмета перспективы начинается с известных философов досократикического периода Анаксагора и Демокрита. Именно им приписывается изобретение прямой перспективы в качестве приема скенографии (росписи театральной сцены). Когда около 470 года до нашей эры Эсхил ставил в Афинах свои знаменитые трагедии, декорации впервые расписывались по правилам прямой перспективы, то есть, приняв единый центр и проводя линии по плоскости декораций из этого центра.
Перспектива возникает, таким образом, не в художественном искусстве, а в прикладном. В области театральной техники этот прием оправдан, он создает иллюзию реальности, дублирует реальность, но соответствует ли это задачам чистого искусства, задается вопросом Флоренский? Ведь задача искусства не дублировать реальность, а постигать ее смысл.
Начиная с IV века нашей эры перспективная пространственность живописи исчезает до времени раннего Возрождения. Средневековье ставило своей задачей создание символов, искусство же Возрождения решило, по мнению Флоренского, подменить создание символов созданием подобий.
Новшество Джотто, фактического основателя итальянской школы живописи, было не в изобретении перспективы, а в живописном использовании этого старого декоративного принципа, который потом историками искусства XIX и XX веков был аттестован как единственно правильный, единственно отвечающий принципу реализма.
Что обозначает перспективное изображение реальности в мировоззренческом плане?
Прежде всего, всякий рисунок, «притязающий на перспективное действие», должен иметь в основе определенное место художника или зрителя. Рисунок, таким образом, должен иметь только одну точку зрения, один горизонт и один масштаб. От этой точки зрения должны быть направлены все перпендикулярно уходящие вглубь изображения линии. Вследствие этого, можно говорить, что зритель становится главным действующим лицом картины или фрески, написанной по правилам прямой перспективы.
Если речь идет об изображении религиозного содержания, то прямая перспектива предполагает «соучастие» зрителя в религиозном действии. Лучший пример – «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. Великий мастер ставил перед собой задачу снять пространственное разграничение мира евангельского и житейского, добиться «эффекта присутствия». Интерьерные изображения на фреске как будто продолжают архитектуру, увеличивают глубину помещения трапезной монастыря Санта-Мария-делле-Грацие, где зритель может «отужинать» вместе с Христом и его учениками.
Совершенно другой принцип соотношения мира евангельского и человека предполагает средневековая живопись обратной перспективы. Вместо «соучастия» зрителя в религиозном действии, обратная перспектива предполагает «предстояние». Не зритель «входит» в картину, преодолевая ее рамки, а евангельские персонажи «наблюдают» за человеком, остающимся за рамками. Точнее говоря, если идеология прямой перспективы предполагает, что человек смотрит на Бога своими человеческими глазами, то идеология обратной перспективы означает, условно говоря, что человек смотрит на себя «глазами Бога».
Что это значит? Осмелимся предположить. Это означает, что христианин должен строить свою жизнь не на основе компромиссов с совестью, как ему подсказывает опыт повседневности, социальная среда, культура и, в конце концов, органы государственной власти со своими конституциями, законами, кодексами и подзаконными актами. Человек должен действовать по Писанию, понимая Евангельские заветы не метафорически, а как руководство к действию. Сказано: «Возлюби ближнего» – возлюби, сказано: «Обрати другую щеку» – обрати, сказано: «Просящему у тебя дай» – дай, сказано: «Не убий» – не убивай. Кстати, такую буквальную трактовку Евангелия предлагал Л.Н. Толстой, формулируя принцип непротивления злу силой.
Одним словом, смотреть на себя «глазами Бога» – значит, постоянно соразмерять свои поступки с новозаветными заповедями, осознавать свое несоответствие образу Божию, необходимость очищения и духовного роста.
Смотреть на Бога человеческими глазами – значит, адаптировать его образ к житейским практикам и мирским интересам.
Прямая перспектива является художественным выражением принципа антропоцентризма. «Пафос нового человека – избавиться от всякой реальности, чтобы <хочу> законодательствовало вновь строящейся действительностью… Напротив, пафос человека средневековья – это принятие, благодарное признание и утверждение реальности как блага <…> утверждение реальности в себе и вне себя, и потому – объективность».
Как пишет Флоренский, мы имеем здесь дело с двумя типами культуры, с культурой «хищнически-механистической» и «созерцательно-творческой», которые предполагают противоположные политические практики.
Отличие миросозерцания Средневековья и Нового времени, идеологическое содержание техники прямой и обратной перспективы позволяет нам лучше понять политическую теорию Флоренского, к которой также применимы категории «соучастие» и «предстояние».
Практика политического представительства, демократия отвергается Флоренским так же, как «соучастие» зрителя в евангельском мире. Этому беззастенчивому пафосу Нового времени он противопоставляет благоговение, «пафос отдаления». Государством должен управлять один человек, берущий всю полноту ответственности на себя и обладающий гениальной волей, а граждане должны безропотно ему подчиняться и заниматься своим делом, не претендуя на участие в делах государственного управления.
Работа «Предполагаемое государственное устройство в будущем» была написана в тюремной камере. Можно предположить, что под влиянием обстоятельств, Флоренский несколько смещает акценты, оставляя свое религиозное мировоззрение за скобками. Однако по одному из мест в конце второй главы «Исторические предпосылки» становится понятно, что его «гениальный деспот» не просто, по-ницшеански, прозревает историю и берет ответственность на себя. «Право творить новый строй», которым обладает «гений», – «не человеческого происхождения, и потому заслуживает название божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры – диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать <его> истинным самодержцем». Политическое единовластие, авторитаризм или деспотизм, пестуемый Флоренским, носит, таким образом, сакральный характер. Ведь «наша реальность (в том числе и политическая. – Б.П.) есть только подражание другой, высшей ее реальности, и что ценна она не сама по себе, а как носительница этой высшей реальности».
В работе Флоренского «Философия культа», где политическая проблематика разрабатывается лишь косвенно, мы находим следующую мысль: «Гражданское устройство мыслится как отображение небесной иерархии, Христом возглавляемой, т.е., иначе говоря, дольнее отражает горнее и подражает ему и потому пронизывается и живет его энергиями».
Таким образом, правитель священника Флоренского является наместником Бога на земле, христианским правителем, реализующим в обществе замысел творца о равенстве между людьми, нестяжательстве, ненасилии, всеобщем труде, коллективизме и любви. Именно таким можно увидеть общество, посмотрев на него «глазами Бога».
Установить в мире дольнем иерархию мира горнего – это еще полдела. Но вот построить жизнь общества таким образом, чтобы в нем находили свою реализацию божественные законы – это значит применить к политике принцип обратной перспективы.
Еще один ключ к пониманию сущности обратной перспективы в политике и в социальной жизни вообще Флоренский дает в работе «Итоги». Пользуясь уже известным нам противопоставлением иллюзионизм / реализм, то есть, противопоставляя мировоззрение Нового времени (прямой перспективы) и мировоззрение средневековья (обратной перспективы), он говорит, что постижение реальности не дается «здесь и теперь точечному сознанию», сознанию иллюзионистскому. «Реальность дается лишь жизни, жизненному отношению к бытию; а жизнь есть непрестанное ниспровержение отвлеченного себе-тождества, непрестанное умирание единства, чтобы прозябнуть в соборности. Живя, – пишет Флоренский, – мы соборуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих – по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр. и пр. Подобно мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир. Но каждый акт соборования есть вместе с тем и собирание точек зрения и центров схемо-построения».
Это означат, что для Флоренского обратная перспектива в социальном аспекте означает такое «единое» воззрение на мир, которое становится результатом соборности – собирания воедино по законам диалектики отдельных взаимоисключающих представлений, многочисленных индивидуальных и субъективных «прямых перспектив». Само понятие соборности в российской культуре соотносилось прежде всего с религиозной практикой, имело сакральный характер.
От социальности до политики один шаг, но его Флоренский в «Предполагаемом государственном устройстве…» сделать никак не мог, так как писал свой текст не по академическим канонам и имел в виду единственного читателя в лице следователя с ярко выраженными материалистическими убеждениями.
Источник: chaskor.ru