«Последний всадник глагола»

Интервью 1992 года

Кажется, интеллектуалы зрелого возраста недолюбливают его за "заумь". Те, что помоложе, при упоминании этого имени - Соснора - с нервной гримаской доверительным шепотом сообщают, что поезд ТАКОЙ поэзии давно ушел...

Бывают стихи - для глаза. Только с листа - никак иначе. Поэзия Сосноры - для слуха. Жаль, что газетная полоса не может зазвучать его глухим картавым тембром, а значит - читателю не услышать, как, оберегая, лелея и любуясь, автор поочередно предъявляет миру свои излюбленные звуки: благородно-горделивое "л": "Ах я ль не лях, - Аллаху - лакмус!"; назойливо зудящее "з", подобное зубной боли: "Знак равенства - павлиний глаз"; словно испускающее дух, обессилевшее "с": "Уснуть устам. Сойти по стражи к себе самой, как сходят с рук"...

Наверное, это поэзия для сибаритов, которую можно дегустировать: хочешь, бессмысленно наслаждайся пиршеством звучания, хочешь, потрать время на дешифровку. В этом случае записные демократы от литературы, возможно, обнаружат, скажем, вызов миру, презрение к пошло-растительному пресмыкающемуся. Что и смогут неодобрительно назвать снобизмом. Чуткие же носы новообращенных христиан, без сомнения, сподобятся уловить паленый воздух богохульства и богоборчества (зря все-таки Соснора открещивается от поэтической близости к раннему Маяковскому).

Судя по всему, эта поэзия не для нас - задерганных и истеричных, вечно пребывающих в жестоком цейтноте. Содержание ее отступает в тень перед всемогуществом ритма и звучания. Но, возможно, именно в них-то и состоят смысл и тайна!

- Виктор Александрович, кто, кроме Асеева, написавшего предисловие к первому сборнику, выступил для вас в роли "старика Державина"?

- Стариком Державиным был, видимо, все-таки он один.

В моем творческом воспитании не участвовал никто, я полностью автодидакт. Но помогали многие. Больше всех - Лиля Юрьевна Брик. Мы с ней семнадцать лет дружили, у меня множество писем от нее. Это человек, которому я обязан, можно сказать, всей своей судьбой.

Из поэтов же был пересечен с ультра-мэтрами: Крученых, Каменским - которых тогда не печатали. Впрочем, как и меня. Крученых, кстати, по-настоящему не опубликован и до сих пор.

- Не кажется ли вам, что Лиле Брик ваша поэтика напоминала поэтику Маяковского и она помогала отчасти и по этой причине?

- Нет, нет. Есть такие гениальные натуры, которые абсолютно точно чувствуют сущность и музыку стиха, не вникая в их чисто филологические особенности. Абсолютно. Вы думаете, Пастернак, Хлебников, Маяковский дружили с ней потому лишь, что она была неотразимой женщиной? Как бы не так. Камертон. Определитель. А объективно - моя поэтика от поэтики Маяковского очень далека.

- Виктор Александрович, это миф, что вы были слесарем?

- Нет, отчего же? Я коренной ленинградец, но поскольку мой отец был военным, его кидало из города в город, и меня вместе с ним. После окончания школы я вернулся в Ленинград к матери и, чтобы не сидеть на ее шее, поступил работать на завод, сначала грузчиком. Это был 54-й год. Нужно было являться без опоздания и каждый раз вешать в проходной номерок. Если номерок не повешен - от полугода до пяти лет тюрьмы. Потом меня взяли в армию, я отказался от отцовской протекции - дурак был, в общем. Отслужил в артиллерии, поступил на философский факультет, а одновременно - слесарем на тот же завод. Учился заочно и зарабатывал себе на хлеб. Работал до 63-го года, даже после того, как был принят в Союз писателей.

- Разделяете ли вы расхожую точку зрения, что необходимо перманентно страдать, чтобы оставаться истинным творцом. и что талант должен ходить голодным?

- Голодным? Несусветная ерунда. Пушкин в действительности был богат. Эдгар По специально придумал себе нищету. Аллен Гинзберг живет в самом нищем квартале Нью-Йорка, однако он отнюдь не беден. Поэт не должен ходить голодным, потому что в этом случае единственным для него стимулом к творчеству будет желание выбиться из нищеты. А это возможно лишь одним путем: проституцией - политической или эстетической. Нищий творец будет думать лишь о том, как бы написать "доходную" книгу, какую бы избрать для этого выигрышную тему. Но это противоестественно, тема - это изначальная заданность. Самые слабые стихи Пушкина - "Пророк". Потому что де-кла-ра-тивные. Потому что - есть тема. а самые гениальные - "Бесы", где нет никакой темы, а только "...мчатся тучи, вьются тучи...". Чистая мистика!

- Как вы думаете, что делать человеку, считающему себя писателем, но находящемуся в состоянии творческого молчания?

- Думаю, в этом состоянии он не должен считать себя писателем.

- Но, может быть, все же нужно писать через силу или стоит подумать о выборе другого пути?

- Если у любого писателя любого ранга возникает вопрос о выборе другого пути - надо выбирать ругой путь. Гете это сделал после "Вертера" - ему было, кажется, 25. В расцвете мировой славы он занялся минералогией и археологией, и не без успеха. Открыл, например, у человека межчелюстную косточку. А когда ему эти занятия надоели, вновь вернулся к литературе...

С 83-го года я не написал ни одной поэтической строчки. И не считаю себя поэтом. Впрочем, никогда и не считал: постоянно писал прозу, чуть-чуть порисовывал, был спортсменом, мастером спорта. Бросил спорт - перестал считать себя спортсменом. Самое ужасное - когда человек выдавливает из себя, как из тюбика, стих, другой... Мне как профессионалу это заметно. Ну зачем себя насиловать в чем бы то ни было? Если тебе скучно читать книгу гениального писателя - закрой том и отложи. Или подари. К чему себя мучить?

- Если, по-вашему, ничего не следует делать насильно, то как же вам без насилия, "по любви", удалось вылепить из того же слесаря поэта?

- Этот поэт не был из слесаря. Он работал слесарем шесть лет. Как Байрон, который несколько лет упорно работал под бандита. Или Оскар Уайльд, который ходил по кабакам переодетым в матросскую куртку и дрался с настоящими матросами. Кстати, его друзья, блестящие денди, часто его сопровождали. Закон природы: аристократов тянет вниз, плебеев - наверх.

- Как вы относитесь к мистификации - житейской и литературной?

- Мистификация, в сущности говоря, вранье. Поэтому отношусь к ней крайне неприязненно. Понимаете, зачастую за мистификацию принимают чистейшую правду. Вот уже тридцать лет считают, что я мистифицирую публику этим вот слесарем. Но это святая истина! За шесть лет у меня было всего одно опоздание: на час, остальное время - от звонка до звонка.

- Чем вы за это опоздание поплатились?

- Это были уже другие годы. Просто распили бутылку с мастером после работы - и все.

- Ваше мнение о Бродском и его месте в литературном процессе?

- Я вообще не признаю такого фактора, как литературный процесс. На долгие годы тот же Бродский, Айги, ваш покорный слуга были начисто выброшены из литературы. Ни на каком литературном процессе это нисколько не отразилось. И на "творческом процессе" советских писателей - тоже. Как писали - так и продолжали писать. И на моем "процессе" не сказалось. И на процессе Бродского... Так что места у Бродского и кого угодно - этого места, в сущности, нет. У него, как у всякого крупного поэта, есть замечательные стихи, есть плохие. На мой взгляд, все лучшее написано им в Союзе и в первые два года эмиграции.

- Относится ли Ахматова к числу близких вам поэтов?

- Естественно, нет. Единственная строчка, которая мне у нее нравится, это - "я на правую руку надела перчатку с левой руки". Я вижу, что передо мной отличный поэт-версификатор, но мне она ничем не близка.

- Возникала ли перед вами необходимость оправдания литературы?

- Никогда. В чем ее оправдывать? В чем оправдание горбуна или красавицы?.. Нужно учесть, что для меня литература, которая ставит вопросы, выдвигает социальные программы (Толстой, Солженицын), не является литературой. Я говорю о своем личном, субъективном отношении. Или вот я не в силах, например, прочитать ни одной строчки Чехова, много раз открывал - мне тошно, скучно... Не могу. При всем при том не вижу никакой необходимости кого-то в чем-то обвинять или оправдывать.

- Итак, вы не признаете художественных авторитетов, не считаете литературой Толстого и Солженицына, читать Чехова вам тошно и скучно, Ахматова для вас всего лишь блестящий версификатор. Чье творчество представляется вам бесспорным, художественно состоятельным?

- Очень высоко ценю Державина, Жуковского, Пушкина, Блока, опыты Белого. (Которые, впрочем, тоже не могу считать литературой: это гениальнейшие опыты учителя словесности). Хлебникова, того же Маяковского, безусловно - Крученых. Достоевский - недосягаемая высота, проза Лермонтова совершенно нерукотворна. Гоголь, по-моему, самый великий русский писатель. Очень высоко ставлю Гаршина (но не его "сантименты") - чистая, очень чистая проза. Старшего Чехова, брата Антона Павловича. Слепцова, Успенского... Полно. А весь так называемый серебряный век выпадает из моего поля зрения, потому что это версификации.

- Ваши вариации в прозе на исторические темы - что это? Попытка переписать историю?

- Да нет. И вышла-то всего одна историческая книга. Но я с детства занимался историей и древними языками.

- В какой степени ваши повести достоверны? Гордин утверждает, что они находятся на границе между исторической и "псевдоисторической" литературой.

- Утверждает. Но повести достоверны в абсолютной степени. Только что вышла книжка "Искушение чудом...", в которой доктор исторических наук Мыльников пишет, что он долго размышлял о личности Петра III, но по времени первым открыл его Соснора и что повести мои являются своеобразными - да, художественными, но монографиями.

А сейчас я работаю над очень странной книгой. Она будет состоять из тематических "гирлянд". Скажем, одна из них - рассуждения об алкоголизме, о том, кто и как пил, о знаменитых алкоголиках.

- Это литераторы?

- И литераторы, и императоры... Начиная с Александра Македонского, которого Аристотель уже в пять лет приучил к легкому вину, потому что тот засыпал, будучи не в силах бесконечно выслушивать аристотелевы сентенции. Александр долго его терпел, но в четырнадцать лет все-таки уволил. Привычка же осталась. Так что он умер от белой горячки. Так же и Байрон, так же как и многие, многие иные.

Русская литература алкоголиками просто переполнена: Боратынский, Языков, Глеб Успенский, Аполлон Григорьев... Когда Пушкина в 26 лет возвратили в Петербург, он фактически бросил пить, разве что изредка потихоньку убегал в Михайловское, а до этого был высококлассным любителем шампанского. Грибоедов, в сущности, не от персидского кинжала погиб: уже в шестнадцать лет он был горчайшим пьяницей и родные всеми силами оттаскивали его как можно дальше от "друзей Вакха" и добились назначения в Тегеран...

Другая "гирлянда" - это тема женщины. В ней много эпизодов-звеньев, протянутых в пространстве как бы между зверем и человеком.

Хотя, в общем, непонятно, где все это издавать. Здесь эту книгу пока никто публиковать не собирается. Да и другие - те, что готовились к печати, - фактически заморожены из-за бумажного голода. Редактор "Совписа" сообщил мне, что на мою объявленную в плане книгу ожидается закал около 250 тысяч (уже в момент разговора было 170). Но ее не будет. О стихах вообще речи нет.

- Словом, в Союзе вас снова, как когда-то, ожидает молчание?

- Абсолютное. Но как ни странно, я теперь бодр, весел, снова на своем коне. Несколько лет назад расслабился: когда вышел мой американский том, а здесь напечатали некоторые повести. Конечно, обидно, что у меня есть значительно более сильные, которые уже вряд ли будут опубликованы, но, с другой стороны, человек не должен выходить из своего амплуа, иначе он теряет форму. Посмотрите, эта лжесвобода на одних повлияла так, что они начали много и хорошо писать, другие - много и плохо, а третьи вообще в параличе, словно вовсе разучились. А на меня разрешенная свобода не действует: как писал, так и пишу. Когда я увидел по телевизору все эти первые съезды, я себе сказал: продолжай жить, как жил, - для тебя ничего нового не будет. Мне не надо было слышать: вполне достаточно лиц. Для них - будет. Для меня - нет.

- Думали ли вы когда-нибудь, что литература никому не нужна, кроме самого художника?

- Кроме того, кто пишет, - никому. Остальные могут использовать ее в каких-то своих целях. Нужды, насущной необходимости в ней нет. Внутренние задачи, которые решает художник, может оценить лишь он сам да еще два-три профессионала. Потому что настоящий читатель - это талант, равноценный писательскому. Мне доводилось выступать в деревнях и... в самых неожиданных местах. По моим наблюдениям, старухи и уголовники - самые лучшие слушатели. Их психическая организация крайне странна: не прочитав за свою жизнь, быть может, ни одной строчки, они слов почти не слушают, но понимают внутренний музыкальный строй стиха, мгновенно схватывают главное.

- Гений и злодейство - две вещи несовместные?

- Совместные, совместные. Мало того, они неотделимы друг от друга. За редчайшим исключением. Гений - просто по определению - не может учитывать окружающее. Значит, он уже злодей. Он свободен, способен к любым асоциальным поступкам, что доказало множество великих и малых поэтов. Вийон был вором и убийцей и закончил жизнь на виселице. Масса убийц среди авторов средневековой рыцарской поэзии. Почитайте биографию нашего Ваньки-Каина - это тихий ужас. Он автор знаменитых так называемых русских песен. "Не шуми, мати зеленая дубрава! Не мешай ты мне... думу думати". А о чем дума-то? Как бы перебить тех да этих... Он - убийца, один из организаторов преступных банд по всей России XVIII века. Выдал своих сообщников и стал агентом, создал "мафию" из сыскных структур и преступников. Да и в ХХ веке не так уж много писательских имен, не причастных к тем или иным преступлениям.

- Многие из ваших друзей, как известно, эмигрировали. Что удержало вас от этого шага: лень, страх погрузиться в чуждую языковую среду или, может быть, климат в Париже неприятно отличается от питерского?

- Я недавно оттуда и могу свидетельствовать, что парижский климат был там точно таким же, как в Ленинграде. Что касается языковой среды, то здесь я больше эмигрант, чем любой их уехавших на Запад, потому что с некоторых пор вообще не слышу русской речи, как, впрочем, и любой другой. А читать я мог бы и на мадагаскаре. Значит, страх исключается. Лень, пожалуй, подходит более всего.

- Насколько я понимаю, вы человек индивидуального поведения. Известно, что вы слыли диссидентом и во времена травли Солженицына написали в правление СП СССР личное письмо в его защиту. Каково ваше отношение к диссидентскому движению?

- Я никогда не был диссидентом, хотя дружил с некоторыми из них. Они любили стихи, все мы любили вино. Кто были друзьями, так и остались друзьями. Якиру, например, - он был одним из близких - в голову не приходило вовлекать меня в их акции. Я человек, к этому не пригодный. И отношения к ним у меня никакого нет. Мне смешно... не то слово - мне нелепо л ю б о е движение, л ю б о й коллектив.

- Каков, по-вашему, самый страшный грех, который может совершить художник?

- О нем сказано в Откровении Иоанна Богослова: "Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою".

- И напоследок - могли бы вы рассказать о самом забавном или самом трагическом событии в вашей жизни?

- Пожалуй, смешных эпизодов больше. Трагикомедия существования художника в том, что его всегда принимают не за того, кто он есть. Забавнее всего, когда кого-то из великих убедят, что уж коль скоро он гений, то гений во всем, за что ни возьмется. И вот он начинает учить, проповедовать. По правда говоря, этой слабости и я не был чужд, но в последнее время... В 81-м году я перенес клиническую смерть, это, пожалуй, вершина комического в моей жизни. Десять лет живу посмертно и воспринимаю это как переходный период между смертью прошлой и будущей. Настроить после этого себя - как человек, не как поэт - на серьезный лад я не могу. И на веселый не получается. Остается чаплиновская трагикомедия.

Вообще, я себе выдумал легкий вариант поведения: пение без гитары. Так сказать, поющий глухой. Бьет наповал безошибочно. Это хорошая роль: она избавляет от ненужных бесед и обсуждения "судьбоносных" вопросов.

Материал подготовила Татьяна Рассказова

Интервью с Виктором Соснорой в "Литературной газете", 15.01.92, № 3, с. 5. Источник: modernpoetry.ru