"...И нет нигде надежного ковчега"

Корней Чуковский родился 31 марта 1882 г. в Петербурге, был крещен Николаем, фамилия его тогда была Корнейчуков. Мы знаем его как добродушного дедушку, создателя Бибигона и Мойдодыра. А в своих дневниках он писал: "Как критик я принужден молчать... судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем".

Любовь к слову

В поздних воспоминаниях он напишет: «У меня никогда не было такой роскоши, как отец или дед». С раннего детства в его жизнь вошло страшное слово «незаконнорожденный» - «раздребежжилась моя «честность с собою» еще в молодости. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь - никогда не показывать людям себя...»

Это также стоило ему исключение из гимназии (по закону «о кухаркиных детях», которых в определенный момент решили не допускать до получения образования). Но молодой человек хотел учиться, в Одессе, где после Петербурга Корнейчуковы жили, он по старому самоучителю стал зубрить английский язык. Длинный, нескладный и одинокий, он убегал на море и читал там Уолта Уитмена.

С юности любовь к слову сделалась главной любовью его жизни. Он освоил более 10 профессий, так или иначе, связанных с филологией. И профессия переводчика – одна из них. Именно Чуковскому мы обязаны знакомству с Томом Сойером и Гекльберри Финном, Шерлоком Холмсом и Доктором Уотсоном в детстве и юности, в более зрелом – с Муром, Браунингом, Лонгфелло, Уитменом, Пиндемонте и многими другими. Его книга об искусстве перевода стала учебником для всех переводчиков ХХ века, именно Чуковский фактически создал эту профессию.

Но переводчиком Чуковский стал не сразу. Одной из первых «филологических» профессий К.И. была журналистика. В 1901 году он устроился корреспондентом в газету «Одесские новости», а в 1903 году, будучи единственным журналистом, знающим английский язык, был отправлен в Лондон.

Он писал оттуда английские статьи, работал в Британском музее и познакомился с произведениями Диккенса и Честертона, Эдгара По и Теккерея.

К возвращению в Одессу в 1904 году Чуковский уже известный критик. Его статья 1908 года «Нат Пинкертон и современная литература» не потеряла своей актуальности и спустя 100 лет, в ней он ужасается сюжетам массового искусства и тогдашнего кинематографа (!):

«Даже страшно сидеть среди этих людей. Что если вдруг они пустятся ржать или вместо рук я увижу копыта?..

Мы и не знали о них, и вот они сами отпечатлели себя в кинематографе – свою устричную фантастику, свой лошадиный смех и свои крокодиловы слезы… Для культурного дикаря остается один источник сильных душевных потрясений: драки, побоища, погони, револьверные выстрелы… охота людей за людьми, ловля и травля людей… Город, сделавшись центром многомиллионной толпы, стал творить свой собственный массовый эпос…

Разве вы не видите, что точно плотина прорвалась, и со всех сторон на всю культуру, на интеллигенцию, на молодежь, на города, на деревни, на книги, на журналы, на семью, на искусство – хлынули миллионы этих сплошных дикарей и до той поры будут бурлить водопадами, пока не затопят все, и нет нигде надежного ковчега, где могли бы мы спастись и поплыть по волнам. Мы все утопленники, все до одного».

Интересно, что эта статья Корнея Чуковского понравилась Льву Николаевичу Толстому. То есть, Чуковский, которого мы в общем-то воспринимаем нашим старшим современником, на книгах которого мы все выросли, которого застали в живых наши родители, знал самого Толстого, который в свою очередь отсылает нас к золотому веку русской культуры!

Некрасов, Чехов и другие

Литературным и человеческим идеалом начала ХХ века для Чуковского был другой его современник Антон Павлович Чехов. Его творчеству К.И. посвятит всю жизнь, год за годом открывая в писателе что-то новое. Другим писателем, исследованием которого Чуковский также занимался на протяжении всей жизни, был Николай Алексеевич Некрасов.

Начав заниматься им примерно с 1917 года, он выпустил монографию «Мастерство Некрасова» в 1952 году, за эту колоссальную литературоведческую работу (еще одна профессия Чуковского – литературовед) получил Ленинскую премию и в 1962 году оксфордское звание Почетного доктора литературы. Первым русским писателем, надевшим оксфордскую мантию, был Иван Тургенев, вторым – «кухаркин сын» Корней Чуковский.

В 1908 году выходит первый сборник статей Чуковского «От Чехова до наших дней», он получает такую известность, что переиздается в течение года трижды. Чуковский - безжалостный и остроумный критик. Скажем, писатель Арцыбашев, прочитав рецензию на свою статью, настолько обиделся на К.И., что чуть не вызвал его на дуэль.

Другой знаменитый современник Чуковского Леонид Андреев, прочитав, что пишет произведения «будто шваброй на заборе», так заинтересовался этим новым взглядом на свое творчество, что немедленно подружился с Чуковским и пригласил его к себе пожить. В старости Корней Иванович услышит восторженную оценку этой своей когда-то скандальной книги от Александра Солженицына. Спустя сто лет, уже в ХХI веке, Чуковского назовут лучшим критиком Серебряного века.

В 1906 году семейство Чуковских из Одессы перебирается под Петербург, снимая дачу в финском поселке Куоккала. В этом литературном месте, которое чем-то похоже на будущее Переделкино, К.И. начнет вести свой знаменитый альманах «Чукоккалу», в котором за более чем полувековую историю будут собраны уникальные материалы – рисунок Шаляпина, стихи Репина и автографы: от Конан Дойля до Владимира Маяковского.

О золотом времени в Куоккале позднее напишет дочь Чуковского Лидия Корнеевна: «В состав воздуха, окружавшего нас, входило и чтение лекций в беседке у Репина, и чтение стихов, и разговоры, и споры, и игра в городки, и другие игры, главным образом литературные, но ни грани умственного безделья». Все кончится в одночасье в 1917 году.

«Прежней культурной среды уже нет»

Чуковский очень быстро понимает, что мир рухнул, что прежнего не будет и жизнь сломалась. В ноябре 1919 года К.И. напишет в дневнике: «Прежней культурной среды уже нет - она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-нибудь сложного не понимают. Я люблю Андреева сквозь иронию, но это уже недоступно. Иронию понимают только тонкие люди, а не комиссары».

В 1920-е годы Чуковский становится тем, кем знают его буквально все – сказочником. Именно в эти годы он пишет главные сказки «Мойдодыр», «Тараканище», «Айболит» и другие. Но в то время его сказки запрещают, не печатают, а их автора в чем только не обвиняют. Скажем, идеологи и цензоры того времени считают, что «Муха-цокотуха» прославляет мещанский быт, а волшебство и фантазия сказки идет во вред советскому ребенку.

Сама Крупская (!) пишет статью о том, что «Сказку «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это – буржуазная муть!» Чуковского боятся, он обличает зло даже тогда, когда не помышляет об этом. До сих пор многие считают, что в «Тараканище» писатель изобразил и высмеял Сталина, тем не менее, литературоведами доказано, что Чуковский просто не мог изобразить его в сказке. К моменту написания текста автор просто не знал о существовании будущего лидера страны.

Дневники 1920-1950 годов, которые Чуковский подробно ведет, показывают нам жизнь человека того времени, полную бесконечной борьбой за выживание и существование. Он вынужден бороться за свои книги и статьи, за своих детей (которых у него четверо), за близких друзей и знакомых: «Как критик я принужден молчать... судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами - их замалчивание, травля, улюлюкание - запрещения их цензурой - заставили меня сойти и с этой арены...»

К 1930 году, нагруженный бесконечной редактурой чужих и своих книг, с большой семьей на руках, он уже оставил за спиной разгромленную властями редакцию горьковского издательства «Всемирная литература» (он возглавлял там англо-американский отдел). Он оставил журналы «Русский современник», «Современный Запад», «Дом искусств». Рукопись о Некрасове лежит в ящике стола и ждет хрущевской оттепели.

В 1929 году заболевает любимая дочка Мурочка (помните: «Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать…»). Туберкулез в то время еще не умели лечить ничем кроме солнца, моря, усиленного питания. Родители везут ребенка в Крым. Но все напрасно: «Муре я больше не нужен. В течение суток у нее есть один час, когда она хоть немного похожа на прежнюю Муру, - и тогда с ней можно разговаривать. Остальное время – это полутруп, которому больно дышать, больно двигаться, больно жить. Комок боли и ужаса. За врачами бегать уже нет надобности…» (из письма сыну Николаю Чуковскому).

Умирают близкие ему Блок и Леонид Андреев, погибают Мандельштам и Бабель. Хождение Чуковского по инстанциям в 1930-е годы и узнавание о судьбах тех, кого уже посадили, и отстаивание тех, кого еще нет, - отдельная огромная часть его жизни. В августе 1937 года в дневнике Чуковского появляются всего два слова: «Лидина трагедия». Теперь вести дневник становится опасно. Репрессии добрались до их семьи – арестовали мужа Лидии Чуковского талантливого физика Матвея Бронштейна. Истребляли все талантливое и нестандартное, но Чуковский ходил, и просил, и надеялся. Напрасно. Зятя расстреляли.

Между правыми и левыми

Чуковский пережил это страшное время, и смерти близких, и собственную травлю, и Великую Отечественную войну, и гибель на ней одного из сыновей – Бориса. На руках у уже старенького К.И. остался внук Женя, ради которого надо было продолжать жить, его нужно было вырастить и поставить на ноги.

После войны Чуковскому дают дом в Переделкино. Здесь он пишет свою последнюю сказку – «Бибигон». Она стоит особняком в творчестве писателя, и некоторым не близка. Но тем не менее, это была очень нужная сказка, в то время, когда войной было разрушено все – семьи, дома, быт, появилось произведение, в котором вдруг мир оказывался целым, а враг побежденным. Недаром Чуковский собирал письма детей, которые писали Бибигону: «Милый Бибигон! У меня нет папы, он погиб в боях за Харьков. И мне неоткуда ждать писем, и я решила написать вам».

В 1950-е годы Чуковский становится тем самым главным детским писателем, которым он входил в нашу жизнь, жизнь наших родителей и детей. В мае 1957 года, когда ему - к 75-летию, как положено «писателю с именем», - вручали в Кремле положенный орден, генсек Хрущев шутливо пожаловался, что устает на работе, а внуки по вечерам заставляют читать «ваших Мойдодыров».

Казалось бы, оттепель могла окрылить Чуковского, но слишком долго он прожил, чтобы чему-то верить. Публичная расправа над другом и соседом по Переделкино Пастернаком: после визита к нему с поздравлениями по случаю получения Нобелевской премии Чуковского заставили писать унизительное объяснение, как это он осмелился поздравлять преступника.

Когда в 1966 умерла Ахматова, о которой Чуковский писал статьи и в двадцатые, и в шестидесятые годы, его телеграмма в Союз писателей начиналась так: «Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний - светлая, величавая, гордая...»

В 1962 году в своем дневнике он объяснил тот удивительный факт, почему беззащитная женщина, на которую обрушилась государственная машина, вооруженная пушками и орудиями пыток, оказалась несокрушимой: «Мы знаем, так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь. Это я знаю по себе...»

Он первым в мире пишет восхищенный отзыв о солженицынском «Одном дне Ивана Денисовича», дает приют опальному писателю у себя на даче, гордится дружбой с ним, показывает ему место на участке, где можно, в случае чего, закопать рукописи («Я так же закапывал свою Чукоккалу»), и в то же время вынужден в угоду цензуре снять его имя в новом издании своей книги об искусстве художественного перевода. И, конечно, он корит себя за это в дневнике.

В конце жизни, несмотря на признание и успех, он разочарован, он разуверился почти во всем, но со свойственным ему чувством юмора и любовью к игре он восклицает: «Я счастливый отец. Если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые – Лида» (имеются в виду его дети. – Прим.ред.).

Дети и книги

Единственное, что остается главным в его жизни, – это слово-книга-литература и дети. На свои собственные деньги он строит в Переделкино библиотеку для детей, он занимается внуками и правнуками, и вообще всеми детьми, которые попадают в поле его зрения, у него на участке проводятся детские праздники и обязательные костры, он снова и снова доделывает книгу «От двух до пяти». И здесь он показывает себя не просто детским писателем, но настоящим детским психологом и педагогом. Недаром именно эта книга переведена не только на европейские языки, но даже на японский.

Выращен внук Женя, он поступил во ВГИК, потом был исключен оттуда, поступил вновь, женился на Гале, дочери Шостаковича, у них родился сын Андрей. Апокрифом стало описание следующей сцены из семейных переделкинских хроник Чуковских:

«В семь часов утра над перилами балкона (на втором этаже) появилась голова внука Жени.
Женя: Дед, у меня сын родился.
К.И.: Поздравляю. Сколько?
Женя: Пятьдесят. На пеленки.
К.И. Хорошо. Получишь. Только моей крови там меньший процент, чем Дмитрия Дмитриевича. Я – прадед, а он – дед. Скажи ему, чтобы взял на себя бОльшую часть забот.
Женя: Хорошо.
К.И.: Надо послать розы Гале.
Женя: Старик Нилин еще спит, пойду нарву у него в саду.
Голова исчезла».

Чуковский умер 28 октября 1969 года. На его похоронах скажут: «Умер последний человек, которого хоть сколько-нибудь стеснялись». Он стал тем мостиком, который соединил для нас, живущих в ХХI, но родившихся в ХХ веке, настоящее с прекрасным и величественным прошлым.

Он рассказывал, что будучи в Лондоне, во время торжеств, посвященных присуждения ему звания почетного доктора литературы, был удивлен, наткнувшись на памятник королю Георгу V, с которым виделся еще в 1916 году: «Я привык встречаться в Москве с памятниками своим друзьям: Маяковскому, Репину, Горькому, Блоку... Но чтобы – там!»

Подготовила Анастасия Отрощенко

Источник: Нескучный сад