"Я всегда себе говорил: «Однажды я разберусь с этой темой»".

До книги о смерти Толстого, написанной на густо замешенном фактическом материале и вышедшей в «АСТ» в преддверии печального юбилея, Павел Басинский выпустил в «ЖЗЛ» жизнеописание Максима Горького. Однако если «великим пролетарским писателем» Басинский занимался долго и пристрастно, то увлечение «зеркалом русской революции» оказалось для знающих творческие принципы Басинского полной неожиданностью. Почему же известный критик и прозаик, долгое время занимавшийся изучением реализма и масскульта, взялся за одну из главных русских интеллектуальных фигур?

— Какой факт, открытый во время изысканий о Толстом, поразил вас более всего? Растрогал? Рассмешил?

— Прежде всего меня поражает страшное несоответствие между реальным обликом Толстого, каким он предстает из его дневников и писем, из многочисленных воспоминаний о нём, и массовым устойчивым мифом о Толстом, который почему-то разделяют и люди вполне интеллигентные, даже гуманитарии.

Например, миф о якобы «сексуальном гигантизме» Толстого. Будто бы Толстой, на словах проповедуя мораль, постоянно изменял Софье Андреевне, и вся деревня Ясная Поляна чуть ли не была наводнена его внебрачными детьми. На самом деле он ни разу не изменил Софье Андреевне. И она это хорошо знала. «Это в породе Толстых», — писала она в своих мемуарах, под «этим» имея в виду безупречность поведения своего мужа в этом отношении. С.А. также прекрасно знала, что «это» отнюдь не в породе её родни, например, её отца, Андрея Евстафьевича Берса, замечательного человека, но «ходока» по части женщин. У Андрея Евстафьевича была внебрачная дочь от Варвары Петровны Тургеневой, матери И.С. Тургенева. Есть версия, что его внебрачным сыном был даже Пётр Кропоткин, знаменитый анархист. С.А. прожила со своим мужем долгих 48 лет. Будучи невероятно ревнивой, она следила за ним очень зорко. Но... «это в породе Толстых». Такими были братья Толстые: Николай, Дмитрий и Сергей (прототип князя Болконского), таким был и сам Л.Н.

У него действительно был внебрачный ребенок от крестьянки Аксиньи. Но он появился на свет до брака с С.А. и вообще до всяких мыслей жениться на С.А., которая в то время была ещё девочкой.

Расхожее представление о якобы безнравственности Толстого исходит из его ранних дневников, которые он сохранил для того, чтобы все (кто их прочитает) знали, какой он был в молодости гадкий, безнравственный, но вот, дескать, и такого «жалкого» человека не оставил Бог. Это крайняя степень морализма, обостренной совестливости, а мы воспринимаем это как безнравственность.

Но если мы ошибаемся в наших представлениях о Толстом в таких вроде бы очевидных вещах, как мы можем говорить, что понимаем его прозу, философию? Если мы сомневаемся в такой вещи, как супружеская верность Толстого, то как же мы должны относиться к его нравственной проповеди? Стало быть, Толстой был лгун и лицемер?

Растрогал тот факт, что Софья Андреевна ни разу не была за границей. Не знаю почему, но очень растрогал. Ведь она была женой самого знаменитого писателя, «первой леди» русской литературы. И всю жизнь прожила в Москве и Ясной Поляне, лишь однажды выехав в Киев к сестре и в Крым к умиравшей матери. Когда в начале ХХ века в Ясную Поляну приехали Зинаида Гиппиус с Дмитрием Мережковским (они как раз собирались в очередной раз ехать за границу, имея даже собственную квартиру в Париже), пожилая С.А. отвела молодую Зинаиду в сторону и храбро сказала ей: «Знаете что? С Дмитрием Сергеевичем за границу поеду я!» Это была шутка. Но Гиппиус потом вспоминала об С.А. с неизменным уважением. «Я вдруг увидела в ней настоящую женщину», — писала она.

Смешно то, как Толстой, став противником всякого насилия и убийства всякого живого существа, боролся в Ясной Поляне с мышами и крысами. Он ловил их мышеловкой, но не убивал, а относил на дорогу в берёзовой аллее. Ему говорили: «Лев Николаевич, помилуйте, да они возвращаются в дом раньше вас!» «Нет, — отвечал старик. — Я за одной из них проследил. Она ушла жить в сад».

— Вашей предыдущей книгой было жизнеописание Горького. Почему после него вы взялись за Толстого? Какая в этом есть логика?

— Логики вроде никакой. Горький и Толстой — очень разные писатели, даже диаметрально противоположные фигуры. Достаточно сказать, что Горький был, с одной стороны, революционером, а с другой — фанатиком культуры. Толстой был принципиальным противником насилия и отрицателем культуры, которую он считал «господской».

Горький был «ницшеанцем» и находился в очень сложных отношениях с моралью, даже в личном поведении (вспомним его печально знаменитую поездку на Соловки и оправдание концлагелей).

Толстой был абсолютным моралистом и противником рабского труда.

Толстой идеализировал крестьян, а Горький их не любил.

— Вы рассказали о различиях, а есть ли в двух этих писателях сходство?

— Я люблю обоих. Может быть, потому, что вообще люблю писателей масштабных, «властителей дум». Только в этом Горький и Толстой похожи. Это такие... титаны. К ним страшно приближаться, но именно это и захватывает, и придаёт исследованию какой-то особый драйв...

Когда я писал о Толстом, мне казалось, что я пытаюсь сдвинуть с места огромную скалу. Даже самому было смешно: ну куда тебе, это ж скала, а ты такой маленький!

Однако чувствуешь: скала на миллиметр сдвигается, потом ещё на миллиметр... И это вызывает такой адреналин в крови, почище любого экстремального спорта. Я ведь всё-таки занимался горным туризмом.

— Почему вы выбрали для исследования и описания именно последние дни жизни Толстого?

— Не хочется говорить банальностей, но действительно есть темы, которые мы не выбираем, те, которые выбирают нас. Ещё студентом Литинститута в начале 1980-х годов я впервые оказался в Ясной Поляне и влюбился в это место.

У меня всегда было и остаётся представление о Ясной Поляне как о воплощенном земном рае. Причем в любое время года, а я бывал в Ясной Поляне десятки раз.

Это место для меня как дом родной. Я дружу с Владимиром Ильичом Толстым, директором Ясной Поляны, праправнуком Толстого.

Как странно, ведь это далеко не самая красивая усадьба... Поленово, например, куда ярче, куда выигрышней с точки зрения ландшафта. Но дело в том, что в Ясной Поляне очень многое рукотворно и буквально хранит тепло рук Толстого: сад, берёзовая аллея, даже лес, который Лев Николаевич сажал.

С другой стороны, там есть какие-то вроде обычные, но для меня совершенно непостижимые вещи. Гуси, которые являются, я думаю, прямыми потомками тех гусей, что ходили при Толстом. Они и сейчас ведут себя как дома, гоняют праздных туристов, если те мешают им перейти дорогу.

А знаменитые яснополянские ужики! Они описаны в разных дневниках и воспоминаниях времен Толстого, но они и сейчас там живут!

Десятисантиметровые малютки, но если вы поднесете к нему руку, он встает на кончик хвоста, как королевская кобра, и храбро вас атакует. И уходит от вас, посрамлённого, гордо-гордо! Не ползет, а так и уходит, на кончике хвоста, выпятив грудь вперёд.

— Что послужило толчком к тому, чтобы начать писать эту книгу?

— Начну не с самого начала... Год назад я делал интервью со знаменитым режиссёром Фолькером Шлёндорфом, когда он ставил в Ясной Поляне спектакль по Толстому под открытым небом.

Мы сидели в плетёных креслах на террасе дома Толстых, и в начале беседы Шлёндорф вдруг пробормотал по-немецки: «Невозможно поверить, что я сижу здесь!»

И я вдруг понял, что мы, совершенно разные люди, чувствуем нечто примерно одинаковое. Мы не просто в заповеднике, мы в каком-то ином измерении. Это я и называю яснополянским раем.

И вот отсюда Л.Н. ушёл. Вернее сказать, бежал. В 82 года, глубоким стариком, очень больным.

Когда он бежал ночью к каретному сараю, чтобы помочь кучеру запрячь лошадей, он заблудился в собственном саду, накололся на акацию, потерял шапку и вернулся за другой. В сарае он дрожал, «ожидая погони» (его слова из дневника).

Как это могло произойти?! Что произошло?! Я никогда не доверял ни одной из известных версий, ни советской (ушел, чтобы слиться с народом), ни более красивой версии Ивана Бунина в его книге «Освобождение Толстого», ни бредовым мифам о том, что Толстой бежал то ли от смерти, то ли навстречу смерти...

У меня в голове всегда была эта шапка, которую бедный старик потерял в собственном саду. И я всегда себе говорил: «Однажды я разберусь с этой темой».

Но я всё время откладывал книгу, потому что понимал: для этого нужно погрузиться в неё с головой на год, на два, не думая больше ни о чём. Изучить все доступные материалы, пойти в архивы.

И перечитать Толстого, но уже под этим углом зрения.

И вот два года назад я подумал: скоро 100-летие ухода и смерти Льва Толстого. В России на эту тему вышла одна-единственная монография — Борис Мейлаха. Вышла ровно 50 лет назад, в 1960 году.

Неужели раз в 50 лет в России не может выходить хотя бы одна книга, посвящённая теме, от которой сходит с ума весь мир? Ведь уход Толстого — это такая же вечная проблема мировой культуры, как проблема строительства египетских пирамид.

Вот так примерно всё и получилось...

— А какой базовый концепт был в книге Мейлаха и что стоит в центре вашей книги? Почему, спустя полвека, понадобилось писать новое исследование?

— Мне сложно сравнивать свою работу с книгой Мейлаха. В советские годы писать правду о Толстом было не менее опасно, чем писать о Бунине, Гумилёве или Набокове.

Толстой был жёстко и, я бы сказал, жестоко «адаптирован» коммунистической идеологией. Краеугольным камнем этой «адаптации» была статья В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции», к реальному Толстому имевшая самое косвенное отношение.

Понимаете, в советское время Толстого описывали так, как если бы попытались описать птицу в понятиях, допустим, рыбы. О ней (птице) писали бы так: «Это замечательная рыба, великая рыба, матерая рыбища. Но крайне противоречивая. У нее вместо плавников — крылья, вместо пасти — клюв, а вместо чешуи — перья. Это чудесная рыба, но только она почему-то не плавает в воде, а летает по воздуху. В этом её противоречие. А так, во всем остальном, это потрясающая рыба, гениальная рыба!»

О Толстом, великом религиозном писателе и мыслителе, с подачи В.И. Ленина писали, что он, конечно, великий, но, к сожалению, верил в Бога.

Толстой был у нас революционером, потрясателем основ, но не тем, кем он был на самом деле. Писали об отсталости его взглядов (народник, а не марксист), что он неправильно понял рабоче-крестьянский класс, но при этом «зеркально» отразил эпоху революции.

На самом деле Толстой — и великий художник, и великий мыслитель. И великий педагог. И ещё великий религиозный проповедник. Его «раскол» с церковью — это такая проблема, которой даже сегодня касаться страшно.

В начале ХХ века это понимали, отсюда такой резонанс вызвало его отлучение от церкви. Но и сейчас эта проблема не снята.

В книге Бориса Мейлаха, тем не менее, было много ценного. Он впервые поднял вопрос о духовном завещании Толстого, попытался обрисовать семейную ситуацию и многое другое.

И всё-таки эта книга объективно устарела. Как можно было в условиях атеистической пропаганды и цензуры объяснить, например, факт приезда Толстого в Оптину пустынь и то, что Толстой хотел там остаться?

Как объяснять, что последней пространной записью в его дневнике была формула Бога: «Бог есть неограниченное всё, которого человек является ограниченной частью…»?

Но цель моей книги более скромная. Я пытаюсь показать, как это было. Я не выдвигаю никаких версий, я просто изучаю ситуацию. Конечно, попутно размышляя о ней.

Конечно, расставляя свои акценты. Я пытаюсь понять всех участников этой истории, и Л.Н., и Софью Андреевну, и их детей, и Черткова. Встать не на свою, а на их точки зрения и описать ситуацию как бы изнутри.

А ситуация, поверьте, была очень сложной!

Источник: chaskor.ru