Это интересно

МИХАИЛ ФОНОТОВ
Писатель, краевед

"Каждый раз, когда поднимаюсь на Нурали, на меня находит наваждение какой-то инородности или даже инопланетности. Сам хребет выглядит стадом огромных ископаемых животных, которые в глубоком сне лежат, прижавшись друг к другу. Он словно скован беспробудной задумчивостью, он каменно молчит, но кажется, что где-то внутри его тлеет очень медленное и едва угадываемое желание пробудиться".

АНДРЕЙ ЯНШИН

Можно ли всю жизнь прожить у реки и так и не побывать у ее истока? Конечно. Но побывать – лучше. Но зачем?

Вход в аккаунт

«Все наши проблемы – в качестве человека…»

МИХАИЛ ФОНОТОВ
Журналист, писатель, краевед
Текст: Андрей Яншин
 
 
«Смерть придумал тот, кто уже обо всем подумал…»
 
– Михаил Саввич, вы неспешных ритмов человек, сейчас немного таких людей, и в ваших текстах это проглядывает. За этой неспешностью прочитывается самобытность, глубина. Откуда она в вас? Это благоприобретенное, или это от близких, от предков?

– Ну, не знаю… Мне не кажется, что во мне какая-то скандинавская медлительность, заторможенность. Правда, мыслю я медленно. К сожалению, за словом лезу в карман. На чей-то выпад не сразу найду нужные слова. Наверное, я тугодум. Только поразмыслив, сформулирую «достойный» ответ. Мне не дано, как заправским телеведущим, направо и налево отражать реплики, фехтовать остротами. А что касается неспешности… Мне, говорили, что на моем лице мало отражается то, что на душе. Хотя говорили и другое – у тебя, мол, все на лице написано. В любом случае, я такой, какой есть. И если в чем-то плох, то, может быть, в другом – не так плох.

– Я на самом деле не имел в виду заторможенность. А именно неспешность, которая подразумевает глубину постижения. Я бы так сказал.

– Не знаю. Не мне судить. Признаться, при всей своей «тугодумности», я люблю словесные поединки. Мне доставляет удовольствие окольно приводить оппонента к его же заблуждению, ставить логические капканы, остановить его на краю им же вырытой пропасти. И тогда, в пылу спора, как ни странно, и моя медленная мысль становится шустрее и ловчей.

– Но внешний стиль… вы всегда были таким спокойным человеком, именно в глазах окружающих?

– Да, в глазах окружающих я – воплощение спокойствия. Более того, в своем окружении слыву человеком, которому не на что жаловаться, потому что у меня будто бы всегда все хорошо, так хорошо, что даже завидно. Надо мной будто бы всегда ясное небо. Что ж, я не возражаю. Пусть радости мои – на людях, а горести мои – во мне.

– На самом деле внутренняя страстность ваша совершенно очевидна, мне кажется. Об этом говорит и тематика ваших работ, и постоянство ваших исследований, и то, что журналистика для вас, я полагаю, не профессия, но скорее – образ жизни… Однако я сейчас не о темпераменте говорю, а о человеческой зрелости. Последние полтора десятка лет выходят ваши книги, видно, что созрела мысль, созрело отношение к тому, другому…

– Да, я зрел медленно. Тут много причин, всяких. В том числе среда. У меня, к сожалению, не было таких досадных проблем, как у Никиты Михалкова, которому в детстве Святослав Рихтер или другие великие мешали спать, когда задерживались в гостях у родителей. Такого раннего опыта проникновения в культуру, насыщения ею, который копил, часто независимо от своего желания, Никита Михалков, у меня не было. Я вырос в деревне. По сути, до 16 лет, пока не поступил в университет, не знал города. Конечно, и у меня был какой-то изначальный опыт, может быть, и неплохой, такой, которого не было у того же Михалкова. Сейчас он выявляется в моем возвращении к земле. В юности, когда уехал в город, я был настолько сыт деревней и работой на земле, что полагал – никогда во мне этот интерес не возобновится. А он возобновился.

– На следующем витке спирали?

– Наверное. В детстве нужда заставляла, а сейчас работа на земле другая, не работа, а какой-то фильм – начиная с апреля, можно смотреть на «экране земли», как зарождается новая жизнь. Потом она на моих глазах «подрастает», входит в цвет, набирает зрелости, завершается плодоприношением и румяно-желтым уходом.

– Это уже философский взгляд...

– Это растительный цикл, который каждый год напоминает о нашем, человеческом – единственном цикле.

– О каком?

– Природа каждый год зарождается и умирает, а мы – только однажды.

– Эта мысль может казаться печальной, но глаза у вас светятся. И она не трагично вами высказана. Есть, на ваш взгляд, в этом какой-то трагизм?

– Нет, только сожаление. У каждого из нас есть последняя задача, последнее дело – умереть. Как это получится? Сумею ли я «хорошо» умереть? Сам себе говорю так: если до меня и при мне столько людей «сумели» умереть, то, наверное, сумею и я. А сожаление… Я уже писал об этом: жить очень трудно, иногда невыносимо, но почему-то хочется жить. Почему-то жаль, что все будет продолжаться – но без меня. Меня нет, а все, кто остался, легко с этим согласились.
Мне кажется, все творчество Чайковского, моего любимого композитора,– это сожаление о том, что было, о том, что уже не будет. «А счастье было так возможно»… Люди обычно не любят трагическую музыку, реквиемы, стараются уходить от печального, тяжелого, вообще не любят музыку, наполненную раздумьями о смерти. Я к этой музыке отношусь иначе. Я думаю, что она, например, Шестая симфония Чайковского, – не гимн смерти, не ее «смакование», в ней – любовь к жизни, сожаление об уходе.
Но мысли о смерти – где-то при нас, рядом, но не в нас. Да, я знаю, что умру, но не верю в это. Я живу так, будто никогда не умру. Разум мне напоминает: умрешь. А вера возражает: не через час. И не сегодня. И не завтра. Не в этом году. Я не вижу и не хочу видеть, где предел.

– Может быть, не было бы смерти, не было бы вот этого поразительного чувства благодарности за бытие?

– Да, наверное… Наверное, смерть придумал тот, кто уже обо всем передумал и понял, что без смерти нельзя. Без нее круг не замкнется.

– Он знал, что делает? Не хочется перескакивать, но если об этом заговорили… Ваше отношение к религии?

– Я не верю в бога.

– В бога, который сидит на облаке, не верите?

– Да, в такого бога я не верю. Когда мне говорят: «Не думай, а верь», я сразу настораживаюсь. Если я откажусь от своего разума, если предам его, то что от меня останется? И кто меня наставляет «не думать, а верить»? Бог? Нет, обыкновенный человек, такой же, как я. Значит, если я откажусь от своего разума, то буду жить не своим, а чужим умом. Но это же – оккупация.
Вообще тут путаница большая. Что значит – в каноническом смысле – верующий человек? Это человек, который верит, что бог где-то есть, что он все видит, все знает, участвует в каждой судьбе, что он может миловать, наказывать, спасать, совершать чудеса. Что после смерти будет продолжение: кто-то будет наслаждаться в «высоком» раю, а кто-то страдать в «низком» аду. Между тем, жизнь на земле – это и рай, и ад – все вместе... Другой признается: да, я верю, но у меня свой бог. Будто он сам себе придумал бога. И есть третий вариант: не верить во Христа, аллаха или какого-то еще бога, но при этом допускать существование творца, демиурга. Быть может, не случайно ученые, которые очень глубоко проникли в сущность материи, в первую очередь физики, особенно в пору ее расцвета, в середине прошлого века, а теперь и биологи, генетики, – не случайно они ударились в философию, писали и пишут не только научные, но и философские трактаты. Чем ближе они подступают к устройству мироздания, тем больше изумляются тому, как в нем все удивительно цельно и гармонично... Будто бы все создано по единому замыслу. Не знаю, вера это или нет, но мне лично ближе такой Творец.
Непросто размышлять о религии тем, кто, подобно мне, росли в атмосфере атеизма. Но куда ж деваться? Когда пришла для кого-то мода, а для кого-то, может быть, необходимость возрождения религии, я написал серию статей «Я и бог», в которых пытался, как мог искренне, выяснить наши взаимоотношения. И понял, что вера вообще присуща человеку. Мы верим буквально на каждом шагу. Нельзя все самому проверить. И если так, то ничего не остается, как – налево и направо – верить «на слово». Это так: человек – существо верующее. И даже доверчивое. Это в нем есть. А прибегает он к вере тогда, когда не может что-то понять, когда нет объяснения. Наверное, громы и молнии были первыми признаками небесного бога. Допускаю, что род людской начал со ста процентов веры, а потом крупицами собирал знания, которые стали наукой. Науки все больше, веры все меньше. Пока это так. Но будет ли время, когда вера исчезнет, а все займет наука? Вряд ли. Я думаю, что вера никогда не исчезнет абсолютно и безвозвратно, потому что мы никогда не будем знать все. Наука никогда не закрасит все свои белые пятна. Никогда мы не узнаем автора «первого толчка». Первую причину. Сейчас выясняется, что в нашем организме многие, если не все, системы обладают способностью к самоорганизации. Допустимо, что и вся наша Вселенная наделена такой способностью. Но остается вопрос: кто организовал и запустил ее, эту самую самоорганизацию?
А если человек все-таки раскроет все тайны и разгадает все загадки, это будет означать, что он и сам – Бог. Это – как?
 

…Из детства
 
– По моему глубокому убеждению, вера – это один из возможных маршрутов к зрелости. Мне кажется, что зрелых людей вокруг очень мало. Скажем, в обозримом культурном пространстве Челябинска – пальцев одной-двух рук хватит, чтобы сосчитать людей, которые сохранили целостность свою, сохранили гармонию. Наверное, людей этих больше. Но я говорю о культуре, которая выявляется в текстах. Потому что в Челябинске немало писателей, журналистов, талантливых, интересных, но где целостность? Нет этого излучения…
Что нужно, на ваш взгляд, чтобы созреть, чтобы стать целостным человеком?

– Не знаю. Таких целостных людей, действительно, мало. Прежде так не было. А теперь вижу: люди словно блуждают в тумане. У них нет никаких ориентиров на туманной местности. Они мечутся, шарахаются из конца в конец, бросаются из веры в веру, из науки в мистику и наоборот, меняют одни идеалы на другие, а иные и вообще не понимают, что творится вокруг них. У людей нет мировоззрения. Чем это объяснить? Не знаю. Наверное, тем, что человека плохо вырастили. Не снастили на дорогу самым необходимым – мировоззрением. Ведь известно: ошибочные взгляды лучше их отсутствия.

– А у вас были учителя в жизни, кто вас воспитывал? Каковы ваши истоки?

– Воспитывала меня мама, Василиса Алексеевна. Только я не знаю, как. Как это происходило. Признаюсь, что в детстве, в юности я стеснялся своей матери. Она была крестьянкой, грамоты два класса. Мне казалось, что она не все понимает, как-то не то говорит, не то делает. Особенно меня настораживало, когда мама разговаривала при мне с моей учительницей. Я боялся, что она как-то опростоволосится, и учительница подумает о ней плохо. Но, к моему удивлению, они разговаривали на равных, и в глазах учительницы я видел явное уважение к маме.
Меня воспитывал отец, Савва Михайлович. И опять же – не знаю, как. Он погиб на войне, я его не помню, но знаю, что он меня воспитывал. Через родственников, соседей, знакомых, которые при всяком случае напоминали мне, каким прекрасным человеком был мой отец. И, значит, я должен был учитывать это в своей жизни. И мне казалось, что отец воспитывает меня «глубже», чем мать. Но постепенно, когда стал понимать, что у отца были не только достоинства, я пришел к выводу, что мать глубже отца. Глубже, цельнее, выше. Я открывал, что жила она не только «примитивной» заботой о том, как прополоть огород, как одеть и накормить нас. Она смотрела на жизнь шире, чем я думал. Ее занимали и такие вещи, как смысл жизни. Однажды, ей было уже за 80 лет, когда я приехал навестить ее в родное село, она как-то села ко мне на лавку во дворе и сказала: «Сынок, жизнь – это одно мгновение...» Это было очень неожиданно. Ей 80 лет, она уже у края – и говорит об одном мгновении…

– Расскажите еще про маму, про детство…

– Про детство… Детство было военное и послевоенное. Мама работала в колхозе, каждое утро – мы с младшей сестрой еще спали – она уходила, оставив нам какую-то еду, а возвращалась уже ближе к полночи. Потому что поля были далеко, иногда за десять километров, они работали до вечера, пока светло, возвращались чаще всего пешком, редко когда на телеге. Эти вечера мне запомнились на всю жизнь. Вот, день прошел – вечер. Чем гуще сумерки, тем на сердце тяжелее, сумрачнее. И вот – уже темно. У соседей поужинали, дети вымыли ноги, их отправили в постель. Везде утихло. Никаких прохожих. Я и сестра сидим на пороге, друг против друга. Я ее прошу не засыпать, но у нее закрываются глаза. Делать нечего, укладываю ее спать, а сам возвращаюсь к порогу. Запереться и лечь в постель я не мог – боялся, что мать придет и не разбудит меня. И вот – сижу на пороге. Вдруг в тишине слышу скрип телеги. Он все ближе, ближе… Остановится? Нет, телега проехала мимо. Опять тихо. А звезд на синем небе много-много, они мигают-перемигиваются, будто бы даже как-то перемешиваются, будто пчелиный рой. И звон сверчков, или цикад, как звуковое сопровождение мигающих звезд… Все сливается-переливается... И перестаешь уже понимать, кто мигает, кто звенит… И – голова падает на грудь, засыпаю…
Потом вдруг вскакиваю, судорожно хожу по двору, борясь со сном. Но – засыпаю и на ходу. В конце концов, наступил момент полного отчаяния, когда терпение на исходе и, кажется, нечем дышать. И я встал посреди двора и не своим голосом закричал: «Мама!» Закричал – в никуда, ни на что, конечно, не рассчитывая. Но самое удивительное было то, что из темноты услышал голос матери: «Сынок, сынок, я здесь, я иду». Так совпало. И я сразу обмяк, ноги согнулись, опустился на землю. И пока мама добежала до меня, успел подумать, что надо было крикнуть раньше. Будто именно мой крик вернул маму….

– Чистой воды мистика. И удивительна эта связь музыки космоса и музыки земли, увиденная взглядом ребенка… Ребенка, ждущего маму…

– Да, она была очень цельная женщина. Она могла бы выйти замуж, но как только с этим, чаще всего в шутку, она ко мне подступалась, я сразу же набычивался, проявлял свое недовольство. Отец пропал без вести, и мне казалось, что он мог в любой момент появиться. У нас была такая большая печь, и зимними вечерами мы сидели, прислонившись спинами к печи, грелись, поскольку остальной воздух в комнате был холодным. И когда кто-то стучался в заиндевелые стекла окна, мы вздрагивали… И было у нас несколько мгновений надежды – пока не узнавали голос соседа или соседки… Мать так и не вышла замуж. Когда потом, уже взрослым, я заводил разговор об этом, она отвечала: «Да и не за кого было выходить…»

– Ваше детство военное, послевоенное… Какие еще пласты там были, которые, вам кажется, могли вас сформировать?

– Я вырос в донецкой степи. У нас был там, на краю деревни, обрывистый берег, как понимаю, древнего моря. На «берегу» стоял курган. Я любил сидеть на том кургане. Вдали, почти на горизонте – железнодорожная станция, Зачатьевская по названию. В лесополосе медленно и бесшумно скользили поезда. С этой станцией и была связана мечта – уехать. Обязательно уехать. Я почему-то очень рано почувствовал некий страх, что я здесь, а жизнь там, что отстаю от жизни. Этот страх преследовал меня очень долго: отстаю от жизни, догоняю ее, догоняю и никак не догоню.
Я вырос законченным дилетантом, потому что интересовался очень многим. В школе не пропускал ни одного кружка, а их было много. А школа эта – бывший дом Балжи, местного богача, такой крепкий кирпичный дом. Я ведь по национальности грек. И вырос в большом греческом селе.

– То есть у вас своя культура в каком-то смысле сохранялась? В вашей семье, в деревне?

– В каком-то смысле, да. Греческая колония изначально прижилась в Крыму очень давно. По крайней мере, в четвертом, шестом веках греки уже расселялись по берегам Черного моря. И Крым был неплохим местом для жизни. Но потом греки и татары не поладили между собой. Хотя было и взаимное влияние, но была и вражда. В конце концов, при Екатерине, была осуществлена такая почти военная операция, которой руководили Румянцев, Потемкин и Суворов – всех в одночасье посадили на подводы и перевезли в пустующие степи северного Приазовья. Там возникла линия сел, которая начиналась городом Мариуполем. Эти села существуют до сих пор. И язык сохранился, хотя, конечно, преимущественно бытовой.
 

«Если ты журналист, значит, отчасти должен быть дилетантом…»
 
– Вы выросли на Украине, и тем не менее большую часть жизни прожили на Урале. Вы ощущаете Украину своей родиной?

– Конечно. Как иначе? Родиной-то я ее считаю, но жить там… Вопрос сложный. Я боюсь обидеть Украину, мой родной Донбасс. Каждый раз я с удовольствием, с трепетом приезжаю туда в гости. В гости, но не жить. Рядом с моим домом – больничный городок. Несколько кирпичных зданий. Самое большое – больница. В ней-то я и родился. Когда наши войска оставили село, больница загорелась. Не знаю, кто ее поджег. Она горела несколько дней. Потом, уже после войны, мы, мальчишки, в больничных руинах прятались, затевали игры. Помню, меня удивляла печь. Высокая, почти до потолка, она была облицована белой глазурной плиткой. Меня поражала ее белизна. И чистота. Для деревни тех лет это было редкостью. Чем-то из другого мира…
Да, конечно, родина, но я хотел уехать из Украины.

– А почему хотели уехать?

– Не знаю. Наверное, это очень субъективно. Может быть, не стоило бы об этом и говорить. Что-то противилось во мне. Не по душе было то, что уже тогда на Украине очень поклонялись всякому блату, жизни «по знакомству» – с ударением на последнем слоге. Кто брат, кто сват, кто свой, кто чужой… И где что плохо лежит – урвать, хапнуть. А кто урвал – молодец. Обычное дело – «магарыч», дать или взять. Практицизм-меркантилизм – на каждом шагу. Не нравилось мне это, наивному парню. И я уехал.
На Урале же я сразу попал в Бреды, а это целинный край, люди съехались со всех концов страны, – там еще не сложилось это братство «сватов». Люди не успели укорениться, замкнуться в своих кланах, поэтому были проще в отношениях друг с другом. И вообще проще, заботливее, дружнее.

– Но это было свойственно советскому времени. Некая как бы романтика, сопряженная с идеологией. В вас тоже говорило идеологическое чувство, или все-таки нутряное?

– Да, идеологическое, которое я чувствовал нутром.

– И как происходило ваше знакомство с Уралом?

– В Бредах я работал четыре года, изъездил весь район, знал все дороги и знал едва ли не каждую тропку. Сначала «катался» на мотоцикле, потом на автомобиле, на «газике», водителя оставлял дома, а сам садился за руль. Кстати, не раз бывал в тех местах, где сейчас знаменитый Аркаим. Это была такая глухомань, такая непередаваемая глушь... Там я познакомился с охотником Крюковым. Бывший фронтовик, однорукий, он прекрасно стрелял, хорошо знал местность. Целый день мы с ним ездили, он мне показывал, где барсучья нора, где волчье логово, где птичьи гнезда…Мог ли я подумать тогда, что через несколько десятков лет сюда прилетят американцы, в шортах, с фотоаппаратами на шее – в эти места, казалось бы, забытые богом и людьми…
Потом я год работал в Карталах – это был тот год, когда объединили четыре района и четыре районные газеты: Бреды, Карталы, Чесма и Варна, и я ездил уже по четырем районам. После этого работал в Верхнеуральске собкором «Челябинского рабочего», и у меня также было четыре района: Кизильский, Верхнеуральский, Нагайбакский и Агаповский. То есть восемь районов юга области, всю степь я объездил в первые годы жизни на Южном Урале. А когда перебрался в Челябинск, стал осваивать горную часть. Это было очень увлекательно. Постепенно количество журналистских командировок стало переходить в новое качество. Разрозненные материалы сменились сериями. Из серий собирались книги… Самой первой акцией, которая получила признание читателей, была экспедиция «Река Миасс».

– Это была, как я понимаю, ваша инициатива?

– Как-то я стоял на мосту над Миассом и подумал: «Вот – Миасс… Но ведь это только малая его часть, отрезочек. А какой он – весь? Где он начинается? Какие деревни сопровождают его? И каков он после города?» И мы, с Борисом Николаевичем Киршиным, нынешним главным редактором «Челябинского рабочего», затеяли экспедицию – по реке Миасс. Была серия статей с фотографиями. Люди охотно их читали, откликались. Потом я организовал экспедиции по притокам Миасса: по Бишкилю, по Чумляку, по Зюзелге… Потом были экспедиции по другим рекам – по Уфе, Синаре, Синташте….Сейчас готова «речная» книга, называется «Река Миасс и другие». Ждет своего часа.

– В ваших книгах вы, по сути, выступаете перед читателем в качестве эксперта, идет ли в них речь о природе Урала, о растениях, о реках-озерах, или о городе, об архитектуре, о его обитателях...

– Я назвал бы себя просветителем. Может быть, это не скромно, но это в моем характере, да и моей работе свойственно – самому узнать и рассказать другим. Скажем, что касается трав…. Был момент, когда осознал, что сам я, как и большинство окружающих меня людей, знают, может быть, ромашку, но и ту путают с другими растениями, а редко кто различает лебеду, тем более щирицу. А эти травы – у нас под ногами. И взялся я изучать растения, и когда познакомился с ними поближе, выявил в себе интерес «геометрический». Интересно было увидеть и удивиться геометрии листа, цветка, стебля, плода. В результате серия публикаций в газете вылилась в книгу «Геометрия растений». Книга с, надеюсь, необычной геометрией. Та же «процедура» и с городом, с Челябинском, с его архитектурой. Что такое балкон, знают все, а с эркерами – сложнее, тем более с портиками, каннелюрами и аттиками.

– А дальше там еще целая бесконечность…

– Да. Но главное не частности, а целое – увидеть само здание, составить о нем свое представление. Вот – здание, а рядом – другое. Одно почему-то нравится, а другое почему-то не нравится. Почему? Я, естественно, старался это постичь. По литературе. И на практике. Подружился с архитекторами, с Евгением Викторовичем Александровым, с Марией Петровной Мочаловой, с Диной Львовной Берштейн, учился у них, сверялся с ними. Не у каждого такие возможности. А мне профессия позволяет придти к специалисту и сказать: «Будьте добры, уделите мне время, просветите». А другим, то есть моим читателям, это не дано. Я – всего лишь звено между осведомленностью и неосведомленными. Взял у одних – отдай другим. К тому же я, как уже сказано, дилетант. В детстве и юности хотелось все освоить, все познать, во все вникнуть. В частности, всерьез увлекался рисованием. И это неожиданно пригодилось в познании архитектуры. Конечно, мне был известен расхожий «постулат», что дилетант – скачет по верхам. Но однажды меня осенило: ба, да ведь у меня профессия такая, дилетантская! Никуда не годится, если ты приходишь на интервью к человеку, а занятия его для тебя – темный лес. Твои вопросы буквально раздражают собеседника. Если же ты хоть как-то «плаваешь» в теме, с тобой иначе разговаривают. Нет, кругозор никому еще не помешал, в том числе и нашему брату. И вообще, я думаю, лишних знаний не бывает.

– Действительно, вы, наверное, в точку попали, когда выбрали стезю журналиста… Ведь она дает возможность такого плавного развития по концентрическим кругам – охват все больше, больше… А дилетант – это всего лишь слово, есть великие дилетанты, которые превосходят любых профессионалов, у них живой интерес, они не зашорены, и они пластично движутся в этом фарватере…

– Согласен, есть достоинства профессионализма, а есть его недостатки. Любитель, дилетант, он никому ничем не обязан, он свободный художник, а профессионал как минимум своей профессией должен зарабатывать деньги, и хочешь, не хочешь – «крась», как выражается художник Анатолий Ладнов, пиши, сочиняй музыку. Вот Лев Головницкий – замечательный скульптор, а что-то ему помешало в творчестве, не сам профессионализм, конечно, но, может быть, первый быстрый успех, все эти звания, лауреатства… Молодого Пушкина они с Эрикой, женой, вылепили как бы между делом, не связанные какими-то профессиональными обязательствами – и получилось. А «важные» работы – не очень. Возможно, была утеряна некая внутренняя легкость, раскрепощенность, раскованность, а художнику такая свобода необходима. Когда от него каждый раз ждут и едва ли не требуют взятия новых высот - это ужасно.
 

«Такой Челябинск, каким я его знаю…»
 
– Головницкий, Александров, Мочалова – люди, которые формировали облик города. В вашей книге «Такой Челябинск…» немало страниц им посвящено. На мой взгляд, это уникальное издание хотя бы потому, что ничего подобного о городе нет. Мы, к сожалению, в большинстве своем лишь функционально используем это пространство. А ведь оно нуждается в нашем внимании, осмыслении.
Расскажите о ваших отношениях с городом, о вашем восприятии города. Из чего оно складывается?

– Как посмотреть. Точек зрения много. Я, например, люблю смотреть на Челябинск с Заречья, из-за Торгового центра, примерно с той точки, где теперь стоит высотка. Оттуда, особенно при летнем закатном освещении, видно, как город ярусами поднимается от реки, как его «симфония» набирает мощи, как взвиваются ввысь его вертикали. Оттуда Челябинск – красив, был, есть и будет. Впрочем, с недавних пор и панорама самого Заречья обрела «голос», дала знать о себе первыми нотами.
Точек зрения много. Возьму один аспект. В городе, тем более в мегаполисе, доминирует асфальт. До недавнего времени асфальт был его главной приметой. Надеюсь, наступит время, когда города будут «выставлять» не то, как много в них асфальта, а то, как его мало. Но речь о другом. На первый взгляд, городской асфальт везде – ровный. По крайней мере, таким он должен быть. Город воспринимается как плоскость. А я однажды встал у памятника Курчатову и всмотрелся в перспективу проспекта Ленина. Оказывается, лента асфальта не ровная, она, оказывается, – волнистая. Конечно, градостроители какие-то неровности сгладили, как могли, выпрямили, и тем не менее, если приглядеться, легко определить, где был дол, где был склон, где выгнулась горушка… Там, где сильная вогнутость, – что? Речка или ручеек. Которые исчезли, будто их никогда и не было.
В Челябинске – четыре точки, четыре высоты: где городская больница, где возвышается здание Гипромеза, где корпуса и трубы ЧЭМК и территория бывшего автомобильного училища. Четыре точки, а посредине – речка. И довольно крутой склон к реке. Поэтому, когда город был небольшим, то с какой бы стороны к нему ни подъезжали, было ощущение долгого спуска. Александр Моисеев, Владимир Поздеев и другие наши топонимисты выяснили, что в прежние времена Челябу называли Ямой. Теперь впечатления ямы нет, все склоны застроены, а асфальт будто бы территорию выпрямил, но было время, когда не очень благозвучное название соответствовало рельефу.

– В детстве у меня было ощущение, что город абсолютно плоский.

– Да, местность равнинная, зауральная, не то, что, например, Златоуст, однако и не плоскость. Река Миасс, его притоки, Челябка, Игуменка и другие, равнину расчленили, а это, согласитесь, интереснее, чем плоскость. Правда, притоки Миасса спрятаны под землю, многие о них и не догадываются. Вообще наше воображение противится тому, чтобы рисовать в центре города исконные пейзажи – тростники по берегам, лесные поляны, грибы под березами, пятна клубники в травах. Теперь эти пейзажи покрыты асфальтом. Как-то я прочитал, что в Москве будто бы принялись речки и речушки, спрятанные в трубы, выводить из подземелий. И я, грешный, подумал: если столица начала, то, может быть, и до нас дойдет…

– Город от этого много бы выиграл, стал бы живее…

– Сложно это. Как ни крути, речушка среди асфальта – это роскошь. Или, если хотите, прихоть. Мы еще к этому не готовы. Ни власти, ни жители. Для тех, кто управляет городом, такая речушка – еще одна головная боль. Лет пятнадцать назад мы – я имею в виду тогдашний клуб «Миасс» – чистили речку Игуменку. И, помню, огорчались тем, как она захламлена. Почему-то издавна речка воспринимается не иначе, как место для свалки. Весь мусор, мелкий и крупный, – туда, в нее. Кто это делает? Жители. Зачем нужна такая река на поверхности? Уж если «держать» реку под отрытым небом, то – абсолютно чистую, опрятную, ухоженную, тогда она – прекрасное место отдыха для детей, для бабушек, для всех. А грязная – кому она нужна? Ее и зарыли в землю. Не сказать, что похоронили, но теперь Игуменка не речка, а коллектор. Что, согласитесь, не одно и то же.

– То есть этот проект – для других людей, которых еще нет, вы хотите сказать?

– Да, для других, для потомков. Может быть.

– Что ж, давайте говорить о настоящем. В последнее десятилетие город интенсивно застраивается. Нет у вас ностальгии по Челябинску ушедшему, советскому?

– Нет, ностальгии нет, наоборот. Город обновляется, и это прекрасно. Прежде городу очень не хватало вертикалей. Строили типовые дома в три, пять, девять этажей. Горизонт поднимался все выше, но оставался горизонтальным. Например, северо-запад: сначала пятиэтажные горизонтали, потом девятиэтажные. Горизонталей было много, но без вертикалей.

– Сейчас вроде бы этих вертикалей уже с избытком.

– Сейчас – да, они появились. Но теперь – другая крайность… Если вспомнить, в советское время главным на стройке был не архитектор, а прораб. Едва ли не основное, что требовалось от архитектора, – сэкономить, на всем, на чем можно и на чем нельзя. Какой там мрамор? Цемент для того, чтобы оштукатурить цоколь, и тот выдавали «впрытирку». Если до Хрущева были возможны какие-то колонны, какая-то лепнина, то Хрущев, объявив борьбу с излишествами, вообще перечеркнул профессию архитектора. А теперь – пожалуйста, у архитектора полная свобода. И, как это бывает, архитекторы дали себе воли. Есть дома, облепленные всеми известными архитектуре атрибутами и украшениями. Ну и другой перехлест – избыток зеркал, блеска, глухих плоскостей. Я называю это фольговой архитектурой. Сложить стену, а потом ее одеть чем-то блестящим. Но, наверное, и зеркальные стены нужны, хотя бы потому, что они характеризуют свое, теперешнее время. Перехлест тоже объясним: излишняя скромность обычно «возмещается» излишней пестротой. Факт тот, что архитектура, если и должна что-то отражать, то историю города.

– А вам не кажется, что современная архитектура, особенно в вертикальном своем измерении, попросту подавляет? Взять хотя бы эту башню на Кировке. На мой взгляд, она убивает то пространство, которое уже было организовано здесь век назад.

– В общем-то, золотое правило архитектуры – думай о том, как ты вписываешься в окружение. Но есть и другое правило – надо не только вписаться, но вписаться нетривиально. У скромности свои пределы.

– Но если вы заходите в комнату, там много людей, и вы начинаете их расталкивать локтями – вы, конечно, в каком-то смысле впишитесь, но окружающим будет неуютно. И тут примерно то же самое.

– Если говорить о высотке на Кировке, то она, конечно, вызов. Что-то вроде: «Я хочу построить такое здание, которого в Челябинске никогда еще не было. Где его поставить? Где-нибудь на окраине? Нет, ему место здесь, в самом центре».

– Вообще, вы терпимый человек, толерантный?

– Стараюсь. Стараюсь всякого понять, постоять на его месте… Если разобраться до самого-самого конца, то окажется, что нет вины отдельного человека. Что каждый отдельно – оправдан. А есть только вина всех. Общества. Негодяи и убийцы не возникают из ничего. Или по своей воле. Их создает общество. Его социальная среда, социальное устройство. Это, я думаю, относится и к архитектуре. Не бывает идеальных городов. И не бывает городов законченных. А споры – и у нас, и в Москве, и в Париже – о том, что снести и что построить, они вечные. И хорошо, что вечные.

– То есть город – это некое движение, да?

– Конечно. И споры нужны, чтобы искать и находить тонкую грань, которая отделяет то, что можно, от того, что нельзя. Вообще – вопрос: мы строим город или он строится сам? Город строит время. Представьте себе такую гипотетическую ситуацию: на голом месте, скажем, за три года построить новый город. Есть ли архитектор, который придумает, каким этот город должен быть? И есть ли специалист, который предугадает, как жители почувствуют себя в этом новеньком, с иголочки, городе? Будет ли им радостно от того, что все здесь абсолютно новое? А я допускаю, что архитектор, хорошенько подумав, поместил бы в новом городе постройки разных времен, конечно, стилизовав их. Челябинск ведь молодой город, и ему как раз не хватает этой временной вертикали. Допустим, в Троицке или в Миассе, в старом городе, – прекрасные старые здания, их там не ценят – хоть бери и переноси в Челябинск, на улицу Труда… Конечно, старину надо беречь. Но помнить, что сохранение старины – затея очень дорогая. В этом деле или хорошо, или – никак. Лучше снести старое здание, чем сделать вид, что его берегут. Что ни говори, город нельзя законсервировать. Вы знаете, что я делал в Праге? Ходил по городу и сравнивал ее с Челябинском. Сколько лет Праге? Девятьсот? А теперь скажите, каким будет Челябинск через пятьсот лет? И что в нем сохранится от того, что мы видим сегодня?
Есть и такая штука, как привыкание. Всегда жалко снести то, к чему мы привыкли. Здание, может быть, не ахти какое, но с ним много связано, мы к нему привыкли. И с этим нельзя не считаться. Но нельзя не считаться и с тем, что часто новая постройка воспринимается нами с неприязнью. Будто она явилась и встала без спросу. Но проходит время, и наше чувство к некогда новому зданию теплеет… Сносить надо, если с болью – хорошо, если без боли – плохо.
Не может быть так: город построен. Он всегда будет недостроенным. В нем всегда будет это: забор, кран, шум и грохот… Город может только расти. Не дай бог, если он остановится. Еще недавно допускалась мысль, что города могут остановиться в своем развитии. И даже начнут расселяться. Потому что жизнь в крупных городах не очень здоровая. Но теперь ученые предсказывают, что города обречены на рост. Причем, расти будут именно мегаполисы. И даже средние города уже чувствуют себя неуверенно, особенно с градообразующими предприятиями, от которых они зависят…

– Может быть, это потому, что современное общество – это общество потребления, а «потребителю» нужно, чтобы все было? Поэтому он стремится в города, и не просто в города – а в мегаполисы.

– Да, наверное. Вообще, я думаю, что все наши проблемы – в качестве человека. Но тут замкнутый круг: Чтобы изменить общество, среду, нужен «качественный» человек. Чтобы создать «качественного» человека, необходимо другое общество, другая среда… Где тут яйцо, где курица, трудно сказать, но, мне кажется, общество еще не сознает, что проблема в этом.
Главное свое внимание государство должно бы сосредоточить на детях. На детских садах, на начальной школе, на самых первых годах ребенка. Здесь нельзя скупиться, здесь все должно быть на высшем уровне. Если говорить, входя в крайности, академиков – в детские сады, самых мудрых, самых научно и житейски опытных…
Почему мы не построили социализм? Потому что не смогли воспитать «сознательного» человека. Впрочем, если иметь людей действительно высокого качества, то хоть это социализм, хоть это капитализм, жизнь была бы нормальной… А когда в человеке столько пороков, пороков, заложенных слишком глубоко, торчащих во все стороны, пороков, которые на совести общества, – живем, как того заслуживаем…
Сейчас расслоение в обществе огромное, и мало кто понимает, к чему это приведет. Мне же кажется – новое общество, как его ни назови, социализмом или иначе, возникнет не оттого, что однажды взбунтуются бедные люди, не в результате революции, а тогда, когда и богатые люди, бизнес, придут к пониманию того, что все упирается в качество человека, что сама экономика требует не только другого работника, но и другую личность…
 

Воспитать человека…
 
– Михаил Саввич, а может быть так, что идеальное устройство вообще недостижимо? Может быть, здесь вопрос не времени, а человека: быть счастливым в конкретном времени?

– Я придерживаюсь той мысли, что прогресс в человеческом обществе существует. Да, это, может быть, легче оспаривается, чем доказывается. И все же… Все же, я думаю, человечество идет от худшего к лучшему. От звериного – к человеческому. Все-таки мы уже не дикари, и не рабы, и не крепостные крестьяне. С другой стороны, можно задать вопрос: неужели наши предки были несчастнее нас, а наши потомки будут счастливее? Нет, наверное, это не так. В своем времени люди были довольны тем, что имели. И знали свое счастье. Даже в пещерах. «Господи, жить в пещерах!» Вроде бы – ужас. А что? Они другого не знали. И мы довольны тем, что имеем, и не очень хотим вернуться в прошлое или переместиться в будущее.
Прогресс есть. Но мы хотели бы быстрых перемен. Чтобы все менялось на наших глазах. И мы все время норовим подтолкнуть прогресс, ускорить его, а это почти всегда имеет отрицательный результат. Если история по видимости и продвинется вперед, то через какое-то время сдаст назад. На протяжении одной жизни изменения почти незаметны, а заметить хочется. Нетерпеливы мы. Устремлены в будущее. А зря. Оно не для нас.
И отдельный человек к старости подводит итоги, которые, к сожалению, печальны.
Говорят: посадить дерево, построить дом, вырастить сына. Или, допустим, написать книгу… Ну, посадил, построил, вырастил, написал. И вроде не зря прожил. Но пройдет 50 лет – дерево высохнет, дом обветшает, книга устареет… Полный крах? Нет, не полный. Останется сын, внуки, правнуки….Только это – продолжение. Сотворить человека – может быть, только это одно и придает жизни смысл. А дети у нас – между делом. Между делом рожаем, растим, воспитываем. И опять приходим к тому же – качество человека…

– Интересный оборот темы…

– Наверное, в том и смысл существования – продолжение жизни. Смысл существования травы – в том, чтобы продолжать траву. Смысл существования человека – в том, чтобы продолжать человека. А какой еще? В том, чтобы перекопать всю планету?

– Ну, видите, продолжать существование – это дело нехитрое с какой-то стороны. Продолжать существование качественного человека – вот это задача. А она, я думаю, осуществима только тогда, когда те, кто зачинают, – воспитывают ребенка не с мыслями: – О, я его воспитаю! – а когда они воспитывают себя. Когда ребенок живет с родителями, которые себя воспитывают, – вот такой ребенок естественным образом становится «качественнее».

– Да, в этом смысле прав Толстой… Он говорил, что самого предмета воспитания – нет. Воспитывать – глупость. Никто не имеет права воспитывать. Из «специального», нарочитого воспитания обычно ничего не получается. И если дети наши что-то у нас перенимают – не то, что мы им говорим, а то, что делаем. Сам делай правильно – и это передастся. А словесное воспитание, нотации и наставления – скучное и пустое.

– Тогда – каково ваше отношение к современной школе? Как, вы считаете, должно быть построено школьное образование? Сейчас все говорят, что школа должна давать в первую очередь знания. Вы согласны?

– Мне кажется, что школа должна давать то самое мировоззрение, которое необходимо человеку позарез, чтобы в этом мире не потерять себя, не заблудиться в тумане жизни. Школа должна встроить в мозгу растущего человека костяк мировоззрения, его конструкцию, чтобы потом всю жизнь ее достраивать и обустраивать. О себе скажу, что самообразованием получил значительно больше, чем образованием. Но не знаю, способен ли растущий человек самостоятельно, без помощи со стороны, без помощи общества построить свое мировоззрение. Вряд ли. А школа… Врач, учитель, инженер – когда-то это были редкие профессии, уважаемые. Теперь они массовые. Массовость неизбежно ухудшает профессиональный состав. Ухудшается обучение. И ухудшается человек.

– Но, может быть, и не нужно много светлых голов. Достаточно, говорят, чтобы в обществе было, условно говоря, пять процентов аристократов, и общество будет двигаться…

– Не знаю, застали вы или нет, в последние годы советской власти по телевизору стали выступать учителя. Учителя-кумиры, вроде Амонашвили. Потом, правда, они исчезли. Но это был обещающий педагогический всплеск, который, я думаю, оказал влияние на общество, хотя бы на эти пять процентов, о которых вы говорите… Они внесли свой вклад в очеловечивание человека. А ведь все, что нужно, – очеловечиться. Просто стать самими собой. Мы вроде бы уже знаем, что такое человек, но пока еще не можем к нему прийти.

Вокруг

Интервью с поэтом К.А.Шишовым

Российские мыслители были, есть и будут пионерами глобального освоения всего цивилизационного пространства. В их творчестве мы находим единство нравственного, этического и исследовательского, научного подходов. Этого не дают в школе, чему можно лишь удивляться. Но я читаю этот курс своим студентам. И читаю так, как читал бы поэзию...

Интервью с К.А.Шишовым

Мне исключительно повезло: живя в одном городе, видя судьбы, я вижу возмездие неправедности, я вижу удивительную роль судьбы и провидения... И мне не важно, какая рядом со мной литература – пользующаяся большим успехом или меньшим. Для меня литература – это способ изучения наличной реальности.

В круге

"Кто-то мне скажет: ну, вот, нашел о чем печалиться, о какой-то дикой яблоньке на обочине дороги. Да, согласен, бывают и не такие печали. Уж от этого никуда не деться. А мне запала в душу эта яблоня. Она была для меня как бы человек. Сначала как девушка-подросток, а потом – что тебе Золушка-невеста, особенно по весне".

Интервью с А.Е.Поповым

"Я молодой очень дерзкий был! Совсем другой человек… У меня ж родители пиротехники. У нас, детей пиротехников, в порядке вещей было сделать бомбу. Один раз в шестом классе я взорвал дверь в квартире директора школы в Ленинском районе, а под саму школу мы рыли с другом подкоп, чтобы потом и ее взорвать. Мы с раннего детства лазили на полигон за гранатами, за парашютами, знали свалки, где оставались пистолеты со времен войны, делали поджиги, стрелялись - у нас чуть ли не дуэли происходили. То есть вкус к риску был с детства привит, все это было в детстве заложено. Характером я оттуда вышел. Зазора между подумать и сделать в молодости не было".

Фрагмент из книги Михаила Фонотова "Времена Антона"

"Я хочу увидеть Антона Макаренко. Да, увидеть. Со стороны. Как он идет по тротуару мимо цветников. И – во весь рост, с ног до головы. И, конечно, – его лицо. Сквозь стекла очков всмотреться в глаза… Я хочу увидеть Антона Макаренко – человека, который воспитывает".

Как ни странно, о кунашакском метеоритном дожде никто не вспомнил, а он был «тяжелее» челябинского. Тогда не было таких средств связи, которые способны за считанные минуты разнести новость по белу свету. И потому «скромный» кунашакский дождь не имел шансов на такую раскрутку, как «шумный» челябинский. Хотя и был «весомее».

Что есть война? Фрагменты из дневников

Мария Волошина: «Как человечество может быть в таком ужасе? Вся Европа! Весь мир. Да что же это такое?.. Почему Гитлер, Сталин, 3, 4, 10 – сколько их, могут посылать на убийства, на смерть, разорять, словом, делать войну и все ее ужасы? Почему миллионы не могут сказать: не можем больше так жить!»

М.С. Фонотов. Мысли о конце света

Конец света – не наша забота. Можно не сомневаться, что мы, каждый из нас и все вместе, закончимся раньше, чем Белый Свет. И пока наши атомы не рассеялись в космосе, уподобимся Циолковскому, чтобы «до обморока» испытывать восторг от созерцания Вселенной, ее Причины и ее Творца.

"Он жил при Пушкине, и был на два года его старше. У них были общие знакомые, и очень возможно, что Александр Сергеевич кое-что читал «из Кудряшева» в «Отечественных записках». Он жил через 50 лет после Пугачевской войны, но Пугачев был ему остро интересен. При нем шла Отечественная война: в 1812 году ему было 15 лет. На все, про все Кудряшеву было отведено 30 лет жизни".

О Герберте Гувере, 31-м президенте США

"Президент Гувер в Кыштым не приезжал. В Кыштым приезжал Герберт Гувер – горный инженер, набирающий обороты бизнесмен, человек, много поездивший по миру. Кыштым для него – одна из многих географических точек".

Об Александре Чижевском

"Он – космист. То есть земной человек, умеющий охватить безбрежное космическое пространство. Это – вообще. А в частности, он – ученый и поэт. Он – историк и медик. Он – изобретатель и художник-акварелист. Он – физик и археолог. Он статистик и музыкант-пианист. Он – полиглот и социолог. Он – дворянин, солдат и Георгиевский кавалер. Он, наконец, – гелиобиолог, солнечный биолог".

Очерк М.С. Фонотова

Чтобы понять, что такое лес и что такое степь, надо в жизни иметь хотя бы два случая – в жаркий летний день из степи войти в лес, а потом из леса – в степь. Например, из высоких аркаимских степей перейти под сень соседнего Рымникского бора.

Владимир Помыкалов - о своей жизни, о становлении человека, о философии, коммунизме и многом другом

"На сегодняшний момент человек ещё недочеловек, и он сам для себя  выступает только средством, а не самоцелью, он плод собственного произвола. Но в то же время есть некие просветы в человеческом обществе, есть люди, в которых сущность почти сливается с существованием. Это счастливые люди".  

Михаил Фонотов - о своем друге, фоторепортере, удивительном человеке Михаиле Петрове

Душа – она впечатлительна. Она – тоже фотоаппарат. С очень чувствительной пленкой. И объектив у нее – какой хочешь, на ширь и на даль, на приближение дали и на растяжение шири. Глубина резкости у него – без ограничений и диафрагма – снимай хоть в темноте.

«Внутренняя энергия не может бесконечно поддерживать процесс. На энтузиастах можно сделать прорыв, но работать всегда – нельзя! И плоха та страна, которая нуждается в героях. Мы должны учиться существовать без них».

"Это здание – какое? Яркое, пестрое, красочное, зеркальное, отблескивающее, отсвечивающее… Красиво? Красиво… Даже слишком. В очередной раз не повезло архитектуре. Опять ее отодвинули, и она послушно уступила место торговле, сопернице сильной, бесцеремонной и – непобедимой".

"Хорошо бы понимать, что само желание свободы – неволя, несвобода. Не желать, а быть – вот задача".

Очерк из книги М.Фонотова "Родная старина"

Есть у нас на Южном Урале одна река и одна гора, которые древнее самой глубокой древности. Гора называется Карандаш, а река – Изранда. О них мало кто знает даже в Кусинском районе, где они расположены.

"Каждый раз, когда поднимаюсь на Нурали, на меня находит наваждение какой-то инородности или даже инопланетности. Сам хребет выглядит стадом огромных ископаемых животных, которые в глубоком сне лежат, прижавшись друг к другу. Он словно скован беспробудной задумчивостью, он каменно молчит, но кажется, что где-то внутри его тлеет очень медленное и едва угадываемое желание пробудиться".

Беседа с директором челябинской гимназии №1 Дамиром Тимерхановым

"Мне кажется, хороший директор не может быть без харизмы. Это, как говорят, редкий, «штучный товар». К сожалению, далеко не всегда этот «товар» – интересные люди и профессионалы – в нашей стране востребован. Гораздо более востребованы люди, которые четко выполняют задачу и не задают лишних вопросов".

Очерк из книги М.Фонотова "Родная старина"

"Тогда, сто лет назад, и сейчас у нас нет ничего такого, что имело бы “столичную цену”. Ничего, кроме Тургояка. Паломники Тургояка – это очень длинный список. Спасибо гостям, они дали нам понять, что такое Тургояк. Чего-чего, а толк в красоте они знали. Они, избалованные красотами Альп и Швейцарий, за две тысячи верст добирались до Урала, чтобы увидеть и показать детям наш Тургояк".

Кто-то мне рассказывал, как однажды (вскоре после войны) он был поражен видением, подобным наваждению: в лесу, на берегу одного из каслинских озер, вдруг возникли странные люди в нездешних одеяниях, изъяснявшиеся на немецком языке... Десант немецких ученых на Сунгуле тогда, в 1947 году, и верно, весьма напоминал инопланетный.

Беседа с археологом Г.Х. Самигуловым о раскопках на Ярославской площади

"Мы будем говорить  об истории Челябинска. И, может быть, самое интересное и интригующее, самое неуловимое в этой теме – та грань, когда Челябинска еще не было, но перед самим его появлением.  Если на эту точку посмотреть с какой-то высоты, например, в 1736 году, – как всё выглядело? Что было и чего не было?.."

Великий государственный муж, умелый администратор, искусный инженер, ловкий и находчивый дипломат, верный сын церкви – таким видели Неплюева его соратники. Современники ценили его за то, что Отечеству он служил «не из мзды, а из утешения совести и нравственного долга». Враг «вольнодумства, суеверия, ласкательства и потакальщиков», Неплюев «никогда ни от кого, ни за какое дело ничего не взял». Так-то. Намек.

Цикл очерков

"Самые чувствительные «антенны» – у поэтов. Сердце Пушкина… Мы и понятия не имеем о том, что бывают и такие сердца... Что оно может так много вместить. Так остро откликаться, так горько отчаиваться, так сильно переживать..."

О судьбе и творческом наследии первого русского "цветописца" С.М.Прокудина-Горского

Сто лет назад в Царском Селе встретились государь Николай II и фотограф С.М.Прокудин-Горский. Фотограф показал императору свои цветные фотографии. В то время и черно-белые снимки были большой редкостью, а о цветных и не мечтали.

Интервью с Владимиров Боже. Часть 2, философическая

На мой взгляд, важна творческая составляющая человека. Если человек подходит к жизни творчески, ему абсолютно не важно, сколько ему лет. Важно другое – что вот он в этом своем времени, в этом своем возрасте получает от этого радость! И значит, имеет смысл жить дальше.

Интервью с Владленом Феркелем

Владлена Борисовича Феркеля можно смело назвать – человек-оркестр. В прошлом инженер и актер «Манекена», сегодня он известен в городе как литератор, книгоиздатель, преподаватель, составитель словарей, и прочее…

Тихие мысли Михаила Фонотова

Что мы хотим от своей России? Чтобы она была великой? У нас и мысли нет такой, чтобы остановиться и присмотреться к своей стране, вдуматься в ее судьбу, увидеть ее добрыми глазами, проникнуться к ней сочувствием, понять, каково ей...

Интервью с философом А.Б.Невелевым

Анатолий Борисович Невелев – философ не кабинетный, и философствование для него – не умствование ради умствования, не «разминка мозгов», но нечто, без чего немыслимо само пребывание человека в мире.

Беседа с поэтом Константином Рубинским

В свое время Константин Рубинский проходил в Челябинске по разряду «молодых дарований» – «номинация» не только многообещающая, но в чем-то даже рискованная. И однако...

В этом разделе вы можете познакомиться с нашими новыми книгами.

Шесть книг Издательского Дома Игоря Розина стали победителями VIII областного конкурса «Южноуральская книга-2015». Всего на конкурс было представлено более 650 изданий, выпущенных в 2013-2015 годах.

Издательский Дом Игоря Розина выполнит заказы на изготовление книг, иллюстрированных альбомов, презентационных буклетов, разработает узнаваемый фирменный стиль и т.д.

ПАРТНЕРЫ

Купить живопись

"Неожиданные вспоминания" Дмитрия и Инги Медоустов - это настоящее "густое" чтение, поэзия не слов, но состояний, состояний "вне ума", состояний мимолетных и трудноуловимых настолько же, насколько они фундаментальны. Состояний, в которых авторы тем не менее укоренены и укореняются именно (хотя и не только) через писание.

Эта детская книжечка - вполне "семейная". Автор посвятил ее своим маленьким брату и сестричке. И в каком-то смысле она может служить эталоном "фамильной книги", предназначенной для внутреннего, семейного круга, но - в силу своей оригинальности - интересной и сторонним людям.

История, рассказанная в этой очень необычно оформленной книге, действительно может быть названа «ботанической», поскольку немало страниц в ней посвящено описанию редких для нас южных растений. Впрочем, есть достаточно резонов назвать ее также «детективной», или «мистической», или «невыдуманной».

Сборник рассказов московского писателя Сергея Триумфова включает страстные лирические миниатюры, пронзительные и яркие психологические истории и своеобразные фантазии-размышления на извечные темы человеческого бытия.

Книга прозы Александра Попова (директора челябинского физико-математического лицея №31) «Судный день» – это своего рода хроника борьбы и отчаяния, составленная человеком, прижатым к стенке бездушной системой. Это «хождения по мукам» души измученной, но не сломленной и не потерявшей главных своих достоинств: умения смеяться и радоваться, тонуть в тишине и касаться мира – глазами ребенка.

Роберто Бартини - человек-загадка. Кем он был - гениальным ученым, на века опередившим свое время, мыслителем от науки, оккультным учителем? Этот материал - только краткое введение в судьбу "красного барона".

"Люди спрашивают меня, как оставаться активным. Это очень просто. Считайте в уме ваши достижения и мечты. Если ваших мечтаний больше, чем достижений – значит, вы все еще молоды. Если наоборот – вы стары..."

"Отец Александр [Мень] видел, что каждый миг жизни есть чудо, каждое несчастье – священно, каждая боль – путь в бессмертие. А тем более цветок или дерево – разве не чудо Божье? Он говорил: если вам плохо, пойдите к лесу или роще, возьмите в руку ветку и так постойте. Только не забывайте, что это не просто ветка, а рука помощи, вам протянутая, живая и надежная..."

"Всего Капица написал Сталину 49 писем! Сталин не отвечал, но когда Капица, не понимая такой невоспитанности, перестал ему писать, Маленков позвонил Капице и сказал: «Почему вы не пишете Сталину, он ждет новых писем». И переписка (односторонняя) возобновилась".

"Через цвет происходит таинственное воздействие на душу человека. Есть святые тайны - тайны прекрасного. Понять, что такое цвет картины, почувствовать цвет – все равно, что постигнуть тайну красоты".

"...Ненависть, если и объединяет народ, то на очень короткое время, но потом она народ разобщает еще больше. Неужели мы будем патриотами только из-за того, что мы кого-то ненавидим?"

"Внутреннее горение. Отказ от комфорта материального и духовного, мучительный поиск ответов на неразрешимые вопросы… Где все это в современном мире? Наше собственное «я» закрывает от нас высшее начало. Ведь мы должны быть свободными во всех своих проявлениях. Долой стеснительность!.."

"В 1944 году по Алма-Ате стали ходить слухи о каком-то полудиком старике — не то гноме, не то колдуне, — который живет на окраине города, в земле, питается корнями, собирает лесные пни и из этих пней делает удивительные фигуры. Дети, которые в это военное время безнадзорно шныряли по пустырям и городским пригородам, рассказывали, что эти деревянные фигуры по-настоящему плачут и по-настоящему смеются…"

"Для Beatles, как и для всех остальных в то время, жизнь была в основном черно-белой. Я могу сказать, что ходил в школу, напоминавшую Диккенса. Когда я вспоминаю то время, я вижу всё черно-белым. Помню, как зимой ходил в коротких штанах, а колючий ветер терзал мои замерзшие коленки. Сейчас я сижу в жарком Лос-Анджелесе, и кажется, что это было 6000 лет назад".

"В мире всегда были и есть, я бы сказал так, люди этического действия – и люди корыстного действия. Однажды, изучая материалы по истории Челябы, я задумался и провел это разделение. Любопытно, что в памяти потомков, сквозь время остаются первые. Просто потому, что их действия – не от них только, они в унисон с этикой как порядком. А этический порядок – он и социум хранит, соответственно, социумом помнится".

"Я не турист. Турист верит гидам и путеводителям… А путешественник - это другая категория. Во-первых, ты никуда не спешишь. Приходишь на новое место, можешь осмотреться, пожить какое-то время, поговорить с людьми. Для меня общение по душам – это самое ценное в путешествии".

"В целом мире нет ничего больше кончика осенней паутинки, а великая гора Тайшань мала. Никто не прожил больше умершего младенца, а Пэнцзу умер в юном возрасте. Небо и Земля живут вместе со мной, вся тьма вещей составляет со мной одно".

"Я про Маленького принца всю жизнь думал. Ну не мог я его не снять! Были моменты, когда мальчики уставали, я злился, убеждал, уговаривал, потом ехал один на площадку и снимал пейзажи. Возможно, это одержимость..."

"Невероятная активность Запада во всем происходящем не имеет ничего общего ни со стремлением защищать права человека на Украине, ни с благородным желанием помочь «бедным украинцам», ни с заботой о сохранении целостности Украины. Она имеет отношение к геополитическим стратегическим интересам. И действия России – на мой взгляд – вовсе не продиктованы стремлением «защитить русских, украинцев и крымских татар», а продиктованы все тем же самым: геополитическими и национальными интересами".