Мой сын Далай-Лама. Рассказ матери

Фрагменты книги «Мой сын Далай-Лама», повествующие о рождении и первых годах жизни Далай-Ламы XIV.

Эта книга, по сути, автобиография Дики Церинг, матери Далай-Ламы, записанная с ее слов.

Сейчас, когда я пытаюсь вспоминать, жизнь моя представляется мне странной, почти нереальной … Я не знаю, как сделать, чтобы рассказ получился интересным. Странно, что ты (рассказ матери Далай-Ламы записывала ее внучка. – Прим.ред.) спрашиваешь о моем дне рождения. Если бы я когда-нибудь решилась задать этот вопрос своей бабушке, она бы непременно сурово выговорила мне за такое проявление неуважения. Как меняются времена!

Честно говоря, я не знаю точной даты своего рождения. Какое это имело для нас значение? Мы рождались, взрослели, выходили замуж, рожали детей и умирали без всякой помпы. Мы проживали свою жизнь просто, считая, что люди просто живут и что жизнь – явление естественное.

Я родилась примерно в первом месяце года Быка (1901). Меня назвали Сонам Цомо. Имя, данное мне при рождении, относится к другой жизни. Большинство людей знают меня как Дики Церинг, но это не то имя, с которым я родилась. С тех пор как я переехала в Лхасу, я всегда пыталась быть Дики Церинг – со всеми общественными условностями и пользой, которые этому имени сопутствовали. Из-за ответственности, которую возлагало на меня мое новое положение, я постепенно перестала быть Сонам Цомо – простой девушкой с простой жизнью, единственной целью которой было стать хорошей хозяйкой дома и матерью. Я до сих пор испытываю огромную нежность к той юной девушке, которую заставила себя забыть.

Судьба и вера вели меня к моей невероятной миссии – стать матерью Далай-Ламы. Когда это произошло, я словно разом потеряла всю храбрость и уверенность в себе; я испугалась, как дитя. Стоявшая передо мной задача казалась величественной и грозной. Но когда я стала называть себя Дики Церинг – именем, которое я получила в день свадьбы и которое означало «Океан Удачи», – мужество и воля вернулись ко мне. Я больше не боялась и сознательно бросила вызов судьбе, полная решимости противостоять несущему меня потоку.

<…>

Через два с лишним года после Лобсанга Самтена родился Лхамо Дондуп, будущий четырнадцатый Далай-Лама. В течение двух месяцев мой муж был прикован к постели. Когда он пытался встать, у него начинала кружиться голова и он терял сознание. Он говорил мне, что каждый раз, когда это происходит, он видит лица родителей. Он не мог спать по ночам, и мне было очень тяжело, так как он не давал спать и мне, а днем я все равно должна была работать. Я думала, что он издевается надо мной, но теперь я знаю, что ошибалась. Просто это был один из эпизодов в целой серии странных событий, которые произошли за три года, предшествовавших рождению будущего Далай-Ламы.

Тогда казалось, что наши лошади одна за другой посходили с ума. Когда мы приносили им воды, они мчались к нам и принимались валяться вокруг поилки. Лошади не могли ни есть, ни пить. У них судорогой свело шеи, и в конце концов они не могли даже двигаться. Все тринадцать лошадей околели. Это было огромным позором для семьи, а также большой потерей, ведь лошади стоили денег. Затем наступил трехлетний голод. У нас не выпало ни капли дождя, только град, который уничтожил все посевы зерновых. Все были на грани голодной смерти, и семьи начали уезжать, пока из сорока пяти не осталось всего тринадцать. Моя семья выжила исключительно благодаря поддержке монастыря Кумбум, который снабжал нас продовольствием. Мы питались чечевицей, рисом и бобами из монастырских запасов.

Ахамо Дондуп (будущий Далай-Лама. – Прим.ред.) родился рано утром, перед восходом солнца. К моему изумлению, муж поднялся с постели и выглядел так, как если бы никогда не болел. Я сказала ему, что родился мальчик, и он ответил, что мальчик, несомненно, будет необыкновенным человеком и мы отдадим его в монастырь. Только что скончался Чуши Ринпоче из Кумбума, и мы надеялись, что новорожденный будет его новым воплощением. После его рождения в нашей семье больше не было смертей или иных странных происшествий и несчастий. Возобновились дожди, и после долгих лет нищеты вернулось процветание.

С самого начала Лхамо Дондуп отличался от других моих детей. Это был грустный ребенок, предпочитавший уединение. Он всегда убирал с глаз свою одежду и все свои вещи. На мой вопрос, что он делает, он отвечал, что пакует вещи, чтобы поехать в Лхасу и взять всех нас с собой. Когда мы навещали родственников или друзей, он пил только из моей чашки. Он никому, кроме меня, не разрешал прикасаться к его простыням и всегда укладывал их только рядом с моими. Встретив бранящегося человека, он брал палку и пытался его отлупить. Он неизменно приходил в ярость, если кто-нибудь из гостей закуривал. Наши друзья говорили нам, что по неведомой причине побаиваются моего ребенка, несмотря на его нежный возраст. Все это происходило, когда ему было едва больше годика и он только начинал говорить.

Однажды он сказал нам, что спустился с небес. У меня было странное предчувствие, так как за месяц до его рождения мне приснились два зеленых снежных льва и сияющий голубой дракон, летавшие в воздухе. Они улыбнулись мне и приветствовали в традиционном тибетском стиле, сложив лапы у лба. Позже мне сказали, что дракон был Его Святейшеством, а снежные львы – оракулы нечунг  (государственные прорицатели Тибета), которые указывали Его Святейшеству путь в новое воплощение. Я поняла после этого сна, что мой сын будет высокопоставленным ламой, но даже в самых безумных мечтах мне не могло прийти в голову, что он станет Далай-Ламой.

Когда Лхамо Дондупу было чуть больше двух лет, наш дом в Такцер посетила группа монахов, находящихся в поиске четырнадцатого Далай-Ламы. В нее входили Лобсанг Цеванг, цедун  (правительственный чиновник), Кхецанг Ринпоче (который впоследствии был до смерти замучен китайцами) и другие.

В первый раз они посетили нас в одиннадцатом или двенадцатом месяце во время обильного снегопада. Выпало около четырех футов снега, и, когда они приехали, мы были заняты расчисткой снега. Мы никого из них не узнали, но поняли, что они, должно быть, из Лхасы, а они не стали рассказывать нам о своей миссии.

Они свободно говорили на нашем диалекте, поскольку уже три года занимались поисками Далай-Ламы в наших краях. Им было сказано, что они найдут Его Святейшество ранним утром в месте, которое будет все в белом. Поисковая группа остановилась у нашего дома; они сказали, что сбились с пути по дороге в Санхо, и попросились на ночлег. Я угостила их чаем, домашним хлебом и вяленым мясом. Рано утром на следующий день они тепло попрощались с нами и настояли на том, чтобы заплатить за гостеприимство и корм для лошадей. После их отъезда я узнала, что они искали Его Святейшество, но нам никогда не приходило в голову, что они преднамеренно посетили наш дом.

Через три дня группа вернулась. На сей раз они сказали, что едут в Цонку и попросили показать им дорогу. Муж пошел проводить их, и они отбыли. Еще через две недели они появились в третий раз. Теперь Кхецанг Ринпоче принес на веранду, где играл Лхамо Дондуп, два жезла и поставил их в углу. Наш сын подошел к ним, один отложил в сторону, а второй взял в руки. Он легонько ударил им Ринпоче по спине, сказал, что этот жезл принадлежит ему, и спросил, зачем Кхецанг Ринпоче взял его. Члены группы обменялись многозначительными взглядами, но я не поняла ни слова лхасского диалекта, на котором они говорили.

Какое-то время спустя я пила чай, сидя на канге, когда ко мне присоединился Кхецанг Ринпоче. Разговаривать с ним было легко, ибо он свободно владел как диалектом цонка, так и китайским. Тем временем Лхамо Дондуп засунул руку под тяжелое меховое облачение Ринпоче и, казалось, подергал за одну из его парчовых рубашек. Я побранила его и велела прекратить беспокоить гостя. Он же вытащил из-под рубашки Ринпоче четки и заявил, что они принадлежат ему. Кхецанг Ринпоче мягко ответил, что эти четки уже старые и что он даст ему новые, но Лхамо Дондуп уже надевал их. Позже я узнала, что эти четки были подарены Кхецангу Ринпоче тринадцатым Далай-Ламой.

Тем же вечером ламы из поисковой группы вызвали нас к себе. Они сидели на канге  в своей комнате. Перед ними была ваза с леденцами, две нити четок и два дамару  (ритуальных ручных барабана). Они предложили сыну вазу с леденцами, из которых он выбрал один и дал его мне. Затем он подошел и сел рядом с ними. С самого раннего возраста Лхамо Дондуп всегда садился вровень с кем бы то ни было, а не у ног, и люди говорили, что я порчу ребенка. Затем он взял со стола четки и барабан, которые, как оказалось, принадлежали тринадцатому Далай-Ламе.

Наши гости дали нам с мужем чашу с чаем и вручили ритуальные шарфы. Они настаивали, чтобы я приняла деньги как выражение их признательности за мое гостеприимство. Я отказалась, но они велели мне взять их как счастливый знак. Они сообщили, что ищут четырнадцатого Далай-Ламу, который, по их убеждению, должен был родиться где-то в Цонке. Всего было шестнадцать кандидатов, но, по правде говоря, они уже приняли решение, что это мой сын. Тем вечером Лхамо Дондуп провел в их обществе три часа. Позже они сказали мне, что говорили с ним на лхасском диалекте и он отвечал им без затруднений, хотя никогда ранее не слышал его.

Затем Кхецанг Ринпоче отвел меня в сторону и, называя меня «Мать», сказал, что, возможно, мне придется оставить свой дом и переехать в Лхасу. Я ответила, что не хочу никуда ехать, так как не могу оставить дом без присмотра. Он возразил, сказав, что я не должна так говорить, потому что мне все равно придется ехать, когда наступит время, и добавил, что мне не следует беспокоиться о доме и что, если я уеду, то буду жить в комфорте и не буду ни в чем нуждаться. Он собирался нанести визит губернатору Цонки Ма Бу-фану (уже тогда эта часть Тибета находилась под управлением китайского губернатора. – Прим.ред.) сообщить ему, что в Цонке родился Далай-Лама и они намерены забрать его в Лхасу.

Когда ранним утром следующего дня визитеры готовились к отъезду, Лхамо Дондуп прижался к Кхецангу Ринпоче и со слезами стал умолять взять его с собой. Ринпоче принялся утешать его, обещая вернуться через несколько дней и увезти его. Затем он низко поклонился и коснулся своим лбом лба мальчика.

Группа еще раз приехала к нам после встречи с Ма Бу-фаном. На этот раз они сказали, что осталось три кандидата на пост Далай-Ламы. Все три мальчика должны поехать в Лхасу, и один из них будет избран у изображения Дже Ринпоче. Записки с их именами положат в сосуд и выберут нужную с помощью пары золотых палочек для еды.

На самом деле они уже остановили выбор на моем сыне. Я опять ответила, что не могу поехать, после чего Кхецанг Ринпоче поговорил со мной по душам и сказал, что хочу я того или нет, а мне придется отправиться в Лхасу. Он подтвердил, что мой сын – четырнадцатый Далай-Лама, но велел никому об этом не говорить.

Через четыре дня к нам прибыли четверо посланников Ма Бу-фана, сфотографировали наш дом и семью и заявили нам, что на следующий день по приказу Ма Бу-фана мы должны отправиться в Цонку. Я была на девятом месяце беременности и сказала, что не в состоянии ехать. Они ответили, что это очень важно и не подлежит обсуждению, и добавили, что вызваны семьи всех шестнадцати кандидатов.

Дорога верхом до Цонки заняла восемь часов. В пути мне было очень плохо, и каждый час или около того приходилось устраивать привал. Как только мы добрались до Цонки, нас разместили в гостинице. Мой муж и его дядя отвели сына в резиденцию Ма Бу-фана. Там всем детям было приказано сесть на стулья полукругом. Все прочие дети расплакались и не отпускали рук своих родителей, а мой сын с необычайным для своего возраста достоинством направился прямо к единственному свободному месту и расположился на нем.

Когда детям предложили леденцы, многие набрали по целой горсти, а мой сын взял только один и немедленно отдал его дяде мужа. Затем Ма Бу-фан спросил Лхамо Дондупа, знает ли он, кто с ним говорит, и он ответил без колебаний, что этого человека зовут Ма Бу-фан.

Ма Бу-фан сказал, что если среди присутствующих и есть Далай-Лама, то это именно этот мальчик, брат Такцер Ринпоче, что он очень отличается от других своими огромными глазами и разумными речами и поступками и обладает не по годам развитым чувством собственного достоинства. Он отпустил все прочие семьи и велел мне и мужу задержаться в Цонке на несколько дней.

Губернатор заботился о нас и наших лошадях в течение двадцати дней. На четырнадцатый день я родила ребенка, который вскоре скончался. Ма Бу-фан каждый день присылал пищу для нас и наших лошадей, а также деньги для повседневных расходов и просил считать его нашим другом. Он сказал, что мы необычные люди, а также что мы не являемся его пленниками и скоро отправимся в Лхасу. Нас это очень обрадовало, наши глаза были полны слез радости и печали. Меня очень огорчало, что я должна покинуть родную землю, где прожила тридцать пять лет. Я покидала Цонку ради неизвестного будущего со смешанным чувством страха и надежды.

Впоследствии мне довелось узнать, что Ма Бу-фан потребовал от тибетского правительства выкуп за моего сына в обмен за его выезд из страны. Правительство удовлетворило его претензии, за которыми последовало требование еще одного выкупа. Эти деньги были взяты взаймы у паломников-мусульман, шедших в Мекку через Лхасу, которые должны были сопровождать нас на пути. Кроме того, я слышала, что Ма Бу-фан не удовольствовался еще одним выкупом и потребовал от правительства оставить заложника, который должен был быть отпущен по уведомлении о благополучном прибытии Его Святейшества в Лхасу. По этой причине поисковая группа оставила в качестве заложника Лобсанга Цеванга, который позже сбежал из-под охраны Ма Бу-фана и благополучно вернулся в Лхасу.

Обо всем этом мне сообщил Кхецанг Ринпоче. Мы с мужем сказали ему, что было серьезной ошибкой говорить Ма Бу-фану всю правду. Ему надо было сказать, что мы едем в качестве паломников, и тогда не последовало бы никаких неприятностей. Ринпоче признал свою ошибку, но ответил, что было правильнее сказать правду на случай, если бы их остановили в пути.

Я с детства знала Ма Бу-фана, так как он был знаком с двумя братьями моего отца. Он унаследовал пост губернатора от своего отца. В то время Китай был в состоянии хаоса. Был разгар гражданской войны между гоминьданом и коммунистами. Когда коммунисты пришли к власти, Цонка попала под их контроль. Я слышала, что Ма Бу-фан бежал в арабские страны, где стал преподавателем.

Наконец Ма Бу-фан уведомил нас, что мы отправляемся в Кумбум, где готовилась наша поездка в Лхасу. Он подарил нам четырех быстрых коней и шатер и сказал, что мы должны известить его, если у нас возникнут проблемы. У меня только что прошли роды, а общественные правила поведения требовали от женщины не покидать дом месяц после родов. Однако мой родственник из Кумбума сказал, что это особый случай и для меня будет сделано исключение, так что это не будет нарушением традиций.

Через шесть дней после рождения ребенка (дочери, которая вскоре умерла) мы отправились в путь и остановились на три недели в Кумбуме. Там я проводила время за шитьем одежды для всех участников путешествия. Многие в монастыре также были заняты приготовлениями.

Затем мы с мужем в последний раз вернулись в Такцер, чтобы уладить дела на ферме. Мне сразу же пришлось заготавливать фураж для скота и лошадей. Поскольку большая часть пути в Лхасу представляла собой пустынную ненаселенную территорию, необходимо было заготовить достаточно провианта для животных. Я также захватила много чая, чанга , уксуса, фиников, хурмы и одежды для своей семьи. Поскольку монастырь Кумбум был для нас вроде дома, я отдала монахам на хранение все наши домашние ценности. Мы попросили их помолиться за предстоящее нам путешествие, пригласили на угощение всех соседей и друзей, чтобы попрощаться с ними. Вскоре нам предстояло навсегда покинуть эти края.

Наши родственники плакали, прощаясь с нами навсегда. Люди в Амдо (область в Тибете, родина Далай-Ламы и его матери. – Прим.ред.) очень эмоциональные и сентиментальные, поэтому печаль выражают в слезах, за исключением случаев, когда кто-то умер. Родственники несколько дней сопровождали нас, прежде чем повернуть домой. Я так много рыдала, что в день нашего отъезда почти ослепла. Мы так охрипли от слез, что не могли произнести слов прощания.

Затем мы вернулись в Кумбум. Однажды ко мне пришли два монаха и сказали, что слышали плохую весть: Далай-Ламой является не мой сын, а мальчик из Лопона. Они сделали это, чтобы подразнить моего сына. Когда они ушли, то, к моему изумлению, я увидела, что тот весь в слезах и горестно вздыхает. На вопрос, что случилось, он ответил, что монахи сказали неправду и что он настоящий Далай-Лама. Я утешала его, говорила, что монахи над ним подшутили. После долгих увещеваний он немного успокоился.

Я спросила его, почему он так привязан к Лхасе, и он сказал, что там у него будут хорошие одежды и ему никогда не придется носить рванье. Он никогда не любил потрепанную одежду и грязь. Отказывался надевать обувь, если на ней было хотя бы пятнышко пыли. Иногда он нарочно делал дырку еще больше. Я выговаривала ему, объясняя, что у меня нет денег на новую одежду для него. Он отвечал, что даст мне много денег, когда вырастет.

Мы отбыли в Лхасу в третий день шестого месяца 1939 года. Дату и время нашего отъезда определили астрологи в Лхасе. В Кумбум приехала мама, чтобы попрощаться со мной, – возраст не позволял ей ехать дальше. Она умоляла меня через год или два вернуться в Цонку. Если бы я знала, что пройдет много лет, прежде чем я вновь увижу родной дом, моя печаль стала бы еще сильнее.

Наша компания включала меня, мужа, моих сыновей – Гьяло Тхондупа и Лобсанга Самтена, а также Нгаванга Чанчупа – старшего брата моего мужа и старшего управляющего в Кумбуме. Мой старший сын Такцер Ринпоче и дочь остались в монастыре. Мы уехали в надежде, что благоприятная обстановка в Лхасе позволит нам послать за ними.

Предполагалось: факт, что мой сын является четырнадцатым Далай-Ламой, остается тайной, однако новость распространилась на удивление быстро и многие деревенские жители встречали наш караван, надеясь получить у него аудиенцию. Мы все еще находились на китайской территории, где любые сборища были запрещены. Мы говорили людям, что наш мальчик – только кандидат в Далай-Ламы. Через два дня после отъезда из Кумбума мы прибыли в монастырь Тулку, находившийся вне границ китайской территории. Там в алтарной комнате состоялся ритуал пожелания долголетия, после чего местные жители стали приходить на аудиенцию.

В дороге нас приветствовали жители Сангсанга. Мне, жительнице Цонки, они казались очень грязными, и я упрекала их за это. Его Святейшество был в ярости за то, что я сужу о людях по их внешнему виду. Ему было тогда четыре года.

Из Тулку мы направились в Цайдам, где пробыли десять дней. Каждый день приходили от двух до трех сотен людей, чтобы встретиться с Его Святейшеством. Оттуда мы двинулись в Коко Нор, где три дня жили в палатках. Это была бесплодная сухая равнина, где не было даже птиц. В некоторых местах трава была совершенно несъедобна, и если бы лошади поели ее, то непременно заболели бы и околели, поэтому мы обвязали их рты тряпками, чтобы они не паслись в этих местах. В пути нам встретилось множество диких зверей – ослов, горных козлов и медведей. По ночам дикие ослы сеяли панику среди лошадей, и те разбегались. Вернуть их было огромной проблемой для наших пастухов, поэтому, как только мы замечали диких ослов, тотчас начинали отгонять их, стреляя из ружей в воздух.

Дорога из Кумбума в Лхасу заняла почти три месяца. Нас сопровождало более тысячи человек, и мы вели с собой тысячи голов скота. Было нелегко непрерывно идти месяцами изо дня в день. Мы проходили по местности, славившейся разбоем, и, если было слишком холодно, чтобы располагаться на ночлег, приходилось двигаться целые сутки, прежде чем можно было сделать остановку.

Путешествие было очень утомительным из-за необходимости прибыть в Лхасу как можно скорее. Мы спешили, как могли. Вставали в три часа утра, носильщики складывали палатки и шли впереди нас. Палатки были огромные, размером с дом. Мы никогда не завтракали, так как вскоре после завтрака начинали испытывать приступы голода, а если воздерживались от пищи, то не чувствовали голода до следующей остановки.

Его Святейшество вместе с Лобсангом Самтеном ехал в конном паланкине. У меня был отдельный паланкин, в который были впряжены мулы. Паланкины были очень красивые, с вышивкой и решетчатыми оконцами. Паланкин Его Святейшества был сделан из желтой парчи, а мой – из зеленого хлопка. Гьяло Тхондупу было тогда одиннадцать лет. Как я ни настаивала, чтобы он ехал со мной, он предпочитал ехать верхом, унаследовав от отца любовь к лошадям. Не говоря мне ни слова, он рано утром исчезал, чтобы присоединиться к носильщикам палаток.

Мы двигались через Намкаце, Пити, Цайдам и Дугдуг. Большей частью дорог как таковых здесь не было, только пастбища. Когда мы добрались до речки в районе Диджугу, лошади пересекли ее в течение получаса. Их гнали как можно быстрее, иначе они утонули бы в вязком иле.

Первые эмиссары из Лхасы, аристократы и чиновники, ждали нас в Дугдуге. Затем в Ваматханге нас встречали Сутукпа и Кунго Кхенпо. В Дричу правительственные чиновники преподнесли мне пату  из жемчуга и кораллов, головные уборы лхасских женщин, парчовые одежды и прочие аксессуары, которые носят дамы из Лхасы. Я отказалась носить пату, заявив, что с шестнадцати лет ношу хари  и вряд ли буду чувствовать себя комфортно в слишком тяжелом пату.

В монастыре Ретинг нас приветствовал Ретинг Ринпоче, регент, молодой человек лет тридцати, занимавшийся правительственными делами в промежутке между правлением двух Далай-Лам (именно у Ретинга было видение в озере, в результате которого был найден четырнадцатый Далай-Лама. – Прим.ред.). Он поинтересовался моим мнением о пату. Когда я ответила, что буду продолжать носить свое хари, он сказал, что оно очень красиво. По его мнению, ношение своей традиционной одежды было прекрасной идеей, и мать Его Святейшества должна отличаться от прочих людей. Ему очень понравилось мое хари, и, когда я сказала, что сама вышила тонкий узор на нем, он пообещал зайти ко мне в Лхасе с просьбой украсить вышивкой головные уборы монахов секты Гелугпа.

К моему удивлению, регент Ретинг принялся описывать детали нашего дома в Такцер, который привиделся ему. Ему было известно о дереве на заднем дворике и о ступе (холмик с ракой) у входа, а также что у нас на террасе жили маленькая черно-белая собака и огромный мастиф. Он заметил, что у нас в доме много людей разных национальностей, и спросил, кто они. Я ответила, что это мусульмане и китайцы, которых мы нанимали для работы в поле.

Он отметил, что люди в Амдо искренни, открыты и чистосердечны и, несмотря на вспыльчивость, их гнев столь же легко проходит, как и появляется. Он предупредил меня, что в Лхасе у людей, напротив, сердца не столь чисты, а правительственные чиновники – опытные подхалимы. В Лхасе нам предстоит встретить множество разных людей, одни из которых будут по-настоящему искренни и дружелюбны, а другие станут делать нам гадости. Правительственные чиновники внешне обходительны, но никогда не знаешь, что у них на душе. Еще он предостерег меня, чтобы я была осторожной с едой, сказал, чтобы я никогда не принимала пищи, приготовленной не на моей личной кухне, поскольку она может быть отравлена.

В монастыре Ретинг мы провели три дня. Монахи устроили грандиозный прием в честь нового Далай-Ламы. Нам организовали роскошные развлечения, даже показали тибетскую оперу лхамо.

От Ретинга до Лхасы было три дня пути. По дороге нас встречали многочисленные чиновники-монахи, чиновники-миряне и знать, а также настоятели трех монастырей – Сера, Ганден и Дрепунг, желавшие получить аудиенцию у Его Святейшества. Они вручили ему традиционный церемониальный шарф, а мне роскошные шелка и парчу.

После Ретинга мы на пару дней остановились в Реджа, монастыре, расположенном на вершине холма, так как астрологический прогноз был неблагоприятен для нашего прибытия в Лхасу в запланированное время.

Нас сопровождали Ретинг Ринпоче и весь Кашаг (Совет министров Далай-Ламы), высокопоставленные монахи, а также кхемпо (ученые монахи). Эскорт располагался справа и слева от нас. Атмосфера была строгая, торжественная и радостная. На всем пути нас сопровождала церемониальная музыка. Как только вдалеке показалась Лхаса, у меня к горлу подступил комок. Я так много слышала об этом городе и так часто мечтала о нем, а теперь мои мечты сбывались.

В Ретинге я оставила паланкин и дальше ехала верхом на лошади. Его Святейшество пересел в еще более изысканный позолоченный паланкин, который несли на плечах восемь человек. При въезде в Лхасу нас встречали огромные толпы, не дававшие нам проехать. Была полнейшая тишина, люди почтительно приветствовали своего нового Далай-Ламу, склонив головы и сложив молитвенно руки. Многие плакали от радости. У меня тоже слезы наворачивались на глаза. Я, простая крестьянская женщина, достигла высочайшего положения, какое только доступно матери.

Как только мы прибыли в Лхасу, нас немедленно разместили в летней резиденции Далай-Ламы под названием Норбулинга («Сад драгоценностей»). Эскорт проводил Его Святейшество в его личные покои, где состоялась приветственная церемония. Всех собравшихся угостили тибетским чаем и домадеси  (вид пирожных). По окончании приветственной церемонии наше семейство проводили в покои рядом с покоями Его Святейшества.

В комнатах мы обнаружили множество мешков с рисом, мукой, маслом и чаем, которые были присланы нам в качестве подарка. Внесли шелка, парчу и ковры, и нам вручили церемониальные шарфы. На следующий день правительство выделило нам штатных сотрудников – секретарей, переводчиков, слуг, конюхов, носильщика воды, поваров, горничных, а также огромное количество продуктов.

Я с удивлением увидела, что Его Святейшество что-то ищет, взламывая печати на многочисленных сундуках в своих апартаментах. Наконец он нашел, что искал, – маленькую коробочку, завернутую в парчу. Я спросила его, что это он делает, и он ответил, что в коробочке находится зуб. Когда он открыл ее, там действительно оказался зуб, принадлежавший тринадцатому Далай-Ламе.

Мы приехали в Лхасу в восьмом месяце, когда созревали все фрукты и Норбулинга утопала в цветах. Никогда ранее мне не доводилось пребывать в праздности, и теперь я словно жила на небесах, в краю лотосов. Мы весь день проводили в садах, собирая яблоки, груши и грецкие орехи. Мой сын Лобсанг Самтен проживал в покоях Его Святейшества на правах компаньона. Они вместе учили уроки, ели и играли.

В первую неделю нашего пребывания в Норбулинге у нас было множество посетителей – чиновников-мирян и монахов, аристократов и их жен, пришедших засвидетельствовать свое почтение. Такое внимание нередко смущало меня, особенно если учесть, что мне приходилось общаться через переводчиков. Многие проявляли большой интерес к моей жизни в Цонке и к путешествию в Лхасу. В течение трех месяцев мы жили в роскоши.

Через некоторое время меня стало удручать постоянное обслуживание и полное безделье. Хотя теперь моим уделом стали роскошь и почет, я молча горевала по дому. Там мне приходилось тяжело работать, чтобы содержать семью, но я пребывала в мире и была совершенно счастлива. У меня были свобода и уединение. Теперь со мной обращались как с королевой, но я не была столь счастлива, как в Цонке. Меня удовлетворяла тяжелая работа и возможность видеть плоды своих трудов. Для меня смысл хорошей жизни заключался в успешном ведении хозяйства и поддержании семьи.