История о жизни и смерти

Послушайте историю о жизни и смерти.

Прошло всего четверо суток, 96 долгих часов, и жить уже не хотелось, и хоть, казалось, ничто – ни любовь, ни ненависть – не удерживали меня на этой Земле, инстинкт напряженно искал выхода. Мне повезло, я сидел в одиночке. Было бы хуже общаться с кем-то, подстраиваться под чье-то поведение. Люди всегда прячутся от себя в общении, а я не хотел прятаться – во всяком случае, я хотел думать, чувствовать. Маленький клочок неба, то звездного, то голубого, где-то вверху за незастекленным крошечным проемом, напоминал о свободе мира, навевал тяжелейшую тоску. Тоска физически пронзала все тело, нервы, кости, что-то убивала во мне.

«Язык мой – враг мой», я клял себя за свою болтовню, за то, что видел сны, приведшие к такому незавидному положению, и, как бы спасая меня от сумасшествия, на память приходили самые яркие дни моей жизни.

Моя прабабка была колдуньей. Она жила в густом лесу, вдали от нашей деревни. Летом я уходил жить к ней в лес на долгие месяцы, бывшие для меня лучшими воспоминаниями об этой жизни. Бабка не говорила много, ей было уже около ста лет (хоть выглядела она на пятьдесят), пятьдесят из них она прожила в уединении. Непонятно было, почему люди так боялись её – с виду она была обычной пожилой женщиной. У нее были сияющие черные, будто бездонные, глаза. Я помнил, как она однажды исчезла из сарая, в который вошла на моих глазах. Когда я вошел туда за ней, ее там не было, спрятаться там тоже было негде. Через пару часов она вышла из леса с корзиной продуктов, как ни в чем не бывало. Я спросил ее, где она была, и рассказал, что видел. Она улыбнулась и… исчезла, вроде как растворилась или слилась с лесом. Я испугался. Через несколько секунд она позвала меня из дома. Усадив меня за стол, она села напротив и сказала: «Я знаю очень много, но люди очень глупы, чтобы понять то, что я знаю – чем старше, тем глупее. Потому они и боятся неизвестных им вещей, а понять их не хотят». Помню, попросил ее научить меня «быть волшебником», но она засмеялась и сказала: «Ты так же глуп, как и все, но глупость твоя еще не окрепла. И хоть жизнь в этот раз почти ничего не даст тебе, возможно, она откроет тебе свою тайну в следующий раз. Одно скажу тебе: смотри и помни свои сны». На этом наш разговор закончился, и я забыл его, так как ничего не понял. Потом, когда пришел через год, ее не было. Жил там недели три, думал, что она вернется, но этого не произошло ни в этот, ни на следующий год. Из-за того, что событие это было растянуто во времени, страдал я не сильно. Игры со сверстниками, первая любовь закружили меня, пока не пришла война.

Война шла и сейчас. Но теперь у меня была своя война, за мою собственную жизнь. Хотя, к слову сказать, основную часть этой войны я проводил в полусне-полудремоте. Казалось, мои мучители обо мне забыли. Все тело саднило, есть почти не хотелось, по всему было видно, что свою войну я проигрываю. Однажды перед тем, как в очередной раз забыться, увидел картину, где моя прабабка что-то делала, спиной ко мне. Я был готов уже провалиться в сон, как вдруг она резко повернулась ко мне и сказала: «Ты можешь проснуться в любом другом месте». Я от неожиданности подпрыгнул и проснулся. Что же это было? Мне было ясно одно: увиденное не было ни бредом, ни явью. Ее слова звучали как приказ, но я понятия не имел, что мне делать, чтобы выполнить его. Стал думать логически: чтобы проснуться в каком-то другом месте, очевидно, нужно уснуть в этом месте. Дальше логика заканчивалась, ведь я уже не раз засыпал в этом месте и ничего не случалось – значит, необходимо еще что-то, но что?! Сдаваться я не хотел. Поэтому, мучительно припоминая все, о чем говорила мне прабабка, сделал такое бредовое заключение: нужно представить место, которое знаешь очень хорошо, и представлять его до тех пор, пока не уснешь и не увидишь сон, где нужно схватиться за какой-нибудь тяжелый предмет и не отпускать его, пока не проснешься. Я и не подозревал о правильности своих выводов, поэтому сомнениям не было конца. Я пытался сделать все это, но ничего не получалось. Наутро все увиденное и придуманное мной казалось бредом воспаленного воображения. Я злился на себя за все – за то, что ничего не могу, за то, что поверил в эти глюки, был страшно раздражен, даже не зная почему.

Шаги за дверью оторвали меня от самопоедания. Брякнул засов, в проеме скрипящей двери я увидел одного из выводных. У него словно не было лица, таким плоским и бесцветным оно было; глаза были еще белее лица, только редкие конопушки да зрачки указывали на то, куда смотреть. Он пробурчал: «На выход». Из мрака одиночки я был ослеплен ярким светом солнца, но это не радовало меня, на душе было тяжко. Меня провели не к следователю, а дальше, в какой-то «предбанник», где стояли, как я понял с первого взгляда, такие же жертвы, как и я. Через полчаса меня вызвали в кабинет. Там сидели три человека. Один из них был в очках. Они порылись в бумагах и брезгливо поглядели на меня. Не спросив у меня ничего, они посовещались. Из всех слов услышал одно – и его было достаточно: «в расход». Меня тут же увели. Думал, что меня расстреляют прямо сейчас, в этот радостный солнечный день, но меня посадили обратно в одиночку, ставшую в преддверии физического уничтожения почти родной. Совсем неожиданно для моего положения я почувствовал духовный подъем или прилив сил. Как будто какая-то сила заставила меня лечь на топчан, на правый бок, слегка поджав ноги. Я моментально уснул и увидел во сне дом моей прабабки, там была весна, утро, как и в реальном мире. Я вспомнил и почувствовал, что могу проснуться, и, с ужасом от возможной неудачи, стал как бы пролезать в эту картину. Это оказалось трудным делом, но я старался, и что-то словно поддалось. Теперь я уже не был наблюдателем, а был участником этой сцены. Я прислушался к своим ощущениям, но у меня их не было. С недоумением осмотрев себя, пришел к убеждению, что выгляжу вполне реально. Но, пытаясь побежать в сторону дома, понял, что не могу двигаться. Все мои усилия казались тщетными. Более того, закрыв глаза, я чуть было не проснулся, ощутив свое тело, лежащее в камере. Мне в тот миг стало понятно, что проснуться в моем сне можно, только забрав свое изможденное тело из клетки. Резко открыв глаза, увидел, что стою там же, но будто настал вечер, задул холодный обжигающий ветер, который как бы говорил о том, что мои силы на исходе. Но я слишком хорошо понимал, что ждет меня позади. И я вообразил, что могу двигаться, как ветер. Тотчас меня понесло в сторону дома, и я вцепился в столб, поддерживающий крышу веранды, и стал молиться, чтобы мое тело присоединилось ко мне. Не знаю, что мне помогло, но я прямо физически почувствовал – и даже из какой-то третьей точки видел это – как инертная масса моего тела постепенно перетекала в меня. Я ощутил мощный хлопок и понял, что ощущения вернулись ко мне. Мне было так холодно, что я не мог удивляться, не мог вообще думать и говорить; только теперь я понял, что совершенно гол. Мне было неописуемо плохо. Сделал несколько неуверенных шагов и вошел внутрь дома (двери в те времена не запирались), там почувствовал себя защищенным от пронизывающего ветра и потерял сознание...

…Меня вели на расстрел в задний двор два конвоира. Я не хотел идти и они били меня прикладами, но мне не было больно, только инстинктивно прикрывал голову руками. Мелькнула мысль: зачем им расстреливать меня, ведь я уже мертв. Вдруг я вспомнил свой сон и почувствовал удар разочарования, что сон остался сном, и от этого удара проснулся. Было темно, но я услышал шелест ветра в тишине и подскочил, безумно радостный от того, что произошло. Я на ощупь выскочил из дома и увидел ночное небо и ущербную Луну, и был безумно рад и Небу, и Луне, и Ветру. Моя благодарность была вещественной, я действительно посылал ее. Я пошел в дом и долго обдумывал произошедшее. Особенно меня впечатлило, что в тюрьме я лег утром, а здесь очутился вечером. Мне порой казалось, что я сплю, и лишь с приходом дня мог поклясться, что я – это я, а окружающее абсолютно реально. Я в возбуждении ходил и ходил по дому, нашел какую-то одежду, надел на себя. Вдруг почувствовал страшный голод и теперь уже целеустремленно начал рыскать по дому в поисках пищи. Была весна, и в лесу вряд ли что-нибудь нашел бы поесть. Я чувствовал, что если не поем, то скоро умру...

…Я пробирался к железной дороге, мне надо было попасть глубже в тыл, чтобы увидеть женщину, с которой жил до войны, и я решил покинуть свое убежище в лесу. Здесь я прожил почти месяц, охотясь с помощью примитивных ловушек, и хоть мне пришлось жить впроголодь, был очень счастлив. Неопределенность мучила меня, и я решился на рискованное предприятие. Выйдя из леса и минуя сёла, я все же понял, что нахожусь на неоккупированной территории. Но от этого на душе не было легче: у меня не было документов, и меня любой мог пристрелить как дезертира или просто из страха и отвращения, ведь я очень живописно смотрелся в оборванной самодельной одежде с всклокоченными волосами и щетиной. Я понял, что мне нужна маскировка. Мне пришлось ночью войти в село, я нашел хату, где люди праздновали, собак не было – видно, съели. Когда они перепились, вошел в натопленную баню, помылся и побрился, надел чистое белье. В сенях дома, куда я решился войти, нашел то, что нужно – старую красноармейскую шинель и буденовку в ее рукаве. Съел кринку сметаны, предусмотрительно выставленную на холод хозяевами. Я вышел в чисто поле, мне стало очень легко, меня раздувало от оптимизма. К железной дороге вышел перед рассветом, там стоял товарный поезд. Охраны не было видно. Нашел открытый сверху вагон (в нем раньше перевозили лес), залез внутрь, забился в угол и замер. Там я прожил два долгих дня в ожидании. Потом сомнения начали грызть все сильнее. Эта ветка могла быть тупиковой, ее могли разрушить где-то дальше и т.д. Однако рельсы блестели, значит, движение все же было. На третий день на станцию приехали люди на грузовиках и стали загружать вагоны бревнами. Я незаметно выпрыгнул и ждал в кустах. Погрузка закончилась ночью. Они уехали, и я залез, затиснулся между бревнами. Прошли долгие часы, на рассвете я уже собрался вылезать, когда почувствовал шум и вибрацию подкрадывающегося паровоза. Я не рискнул выглянуть из своего убежища. Удар. Через несколько минут поезд тронулся и я уснул…

На станциях мы почти не останавливалась, иногда путейцы обстукивали вагоны. Я решил, что нужно выйти до того, как состав прибудет к месту назначения. Но каждый раз оттягивал это, думая, что чем дольше и дальше проеду, тем менее трудным и опасным будет оставшийся путь. Это была моя смертельная ошибка. Когда я совсем уже было собрался сойти, но на скорости не мог, сук на одном из бревен сломался, и оно скатилось на меня, а остальные бревна скатились на него сверху. Я оказался в ловушке. Ехали мы уже три дня. Уже почти пять дней я ничего не ел и не пил. Пока я думал, молиться ли мне о том, чтобы меня нашли, или же нет, поезд днем доехал до станции. Услышав много голосов, я ужаснулся своему положению, ведь я был полумертв от голода и жажды, тело затекло и я его не чувствовал, и каждый, кто обнаружит, мог брать меня голыми руками. Но выбора не было, и я притаился, стараясь больше походить на бревно, чем на человека. Старания мои были, скорее всего, безуспешны, однако мне повезло: вагон разгружали заключенные, те немногие, кто избежал расстрельной статьи. Работали они вяло, с перекурами, и когда они сняли часть леса, спрыгнули на перрон перекурить. Я с неимоверной силой начал сокращать мышцы, хоть их и не чувствовал, делая это каким-то сверхусилием воли. Мне удалось выскользнуть из-под основной массы бревен, но соскользнувшее бревно сломало мне несколько пальцев на левой руке. Не чувствуя боли, перевалился через противоположный перрону борт вагона и упал на соседний путь, сразу откатившись ближе к колесам вагона. Шума наделал предостаточно, потому появление вооруженного охранника со стороны головы состава было закономерным. Я вообще ничему не удивлялся, не удивился и тому, что он меня в упор не видел, но для моих нервов это было слишком сильное испытание, мне было как-то стыдно лежать на открытом месте, прикидываясь невидимкой. Когда этот человек поравнялся со мной, я бросился на него, ударив локтем в голову, и забрал автомат. Охранник рухнул. Его череп оказался очень прочным, так как он через секунду встал на четвереньки и завопил что есть мочи. Тогда я ударил его прикладом. Но было уже поздно. Я услышал четкие команды, и, не дожидаясь начала стрельбы, побежал через пути к кустам, которых вокруг было очень немного, укрыться почти негде. Возле кустов обернулся: ко мне бежали с десяток вооруженных людей в военной форме с двумя собаками. До них было метров пятьдесят. Снял автомат с предохранителя, перевел на одиночный режим стрельбы, прицелился в ноги и выстрелил. Раздался крик, один из бегущих покатился по рельсам с криком и матами. Остальные рассыпались и залегли. Собаки не знали, куда бежать, и носились рядом с хозяевами. Пока они прятались, рванул по открытому пространству и пробежал около двухсот метров в сторону холма. Вокруг посвистывали пули, и одна из них ударила меня в правую почку, другая взорвала левую руку выше локтя, я упал и прополз еще метров тридцать, пока холм не оказался между мной и преследователями. Там, с северной стороны, еще лежал снег, я вскочил и побежал еще быстрее, холм заканчивался, переходя в овраг, который выходил к покрытому льдом берегу реки. Я уже не мог повернуться и дал пару выстрелов через плечо. Добежав до реки, я упал и понял, что раны мои вряд ли совместимы с жизнью, особенно в руках преследователей; по реке мне не уйти, я услышал лай собак преследователей и… потерял сознание, точнее, мое сознание отделилось от того, что я столько лет считал собой, своим телом. Физически почувствовал, как выбираюсь из умирающего тела. Тем временем мои преследователи приближались. Я понял, что умер; у меня было какое-то бесшабашное настроение, какое бывает, когда сбросишь с плеч огромную ответственность. Я взял из своих собственных окровавленных, переломанных пальцев автомат и, дав очередью крест-накрест по своему телу, бросил автомат рядом на снег. Преследователи подбежали, не замечая меня, собрались вокруг тела, тяжело дыша и тихо переговариваясь…

…Я вдруг оказался в ничём, и сам был ничем. Но был собой, да к тому же прекрасно понимал, что произошло; я не думал, а просто знал всё; но, отдавая дань многолетней привычке думать, с трудом помыслил с сожалением, что бабка была права: на этот раз ничего не вышло и надо снова воплощаться…

Источник: Ом, "По ту сторону. Теория и практика универсального подхода", М., 2011.