«Факты – это воздух историка»

Интервью с историком, доктором исторических наук, профессором, ректором Челябинской государственной академии культуры и искусств В.Я. Рушаниным

История родного города, страны, всего человечества складывается из многих и многих личных историй, которые, переплетаясь, создают удивительную картину Мира, в котором мы живем. И каждый из нас хоть чуточку, но несет в себе предопределенность целой исторической эпохи.
Владимир Яковлевич Рушанин, ректор Челябинской академии культуры и искусств, с одной стороны – историк, очень чуткий и внимательный исследователь разворачивающегося процесса жизни, с другой – безусловно, яркий руководитель и талантливый организатор.

– Владимир Яковлевич, если рассматривать такой короткий по меркам истории период, как ваша жизнь, то какие моменты вы бы выделили как судьбоносные или определяющие?

– Мне было 14-15 лет, когда посмотрел фильм Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника». Он произвел на меня очень сильное впечатление. Я и сегодня считаю его одним из лучших в нашем кинематографе фильмов о школе. Образ учителя истории, героя Вячеслава Тихонова, – образ человека-интеллектуала, человека с ярко выраженной гражданской позицией, человека думающего и сомневающегося, человека, который предпочел работу в школе с ребятами защите кандидатской диссертации. После этого фильма я уже не сомневался, что мне надо быть историком, причем именно учителем истории. Этот фильм оказал решающее, определяющее значение для выбора.

– А почему все-таки именно история?

– В школе я был ярко-выраженным гуманитарием. Мне нравились литература, история, география, поэтому я много читал. Читал работы, далеко выходящие за рамки программы школы, в 8-9 классе, например, работы академика Тарле, Рыбакова, Манфреда, и мне было очень интересно. История меня привлекала возможностью найти какой-то аспект, какой-то ракурс, который позволит приращивать знания. Не просто пересказывать уже сложившиеся концепции, а ставить их под сомнение, искать свои какие-то подходы. Конечно, это было очень наивно, но мне тогда хотелось поспорить, что ли, с автором.
История как наука привлекала меня тем, что можно было высказать свой взгляд, свое мнение, искать аргументы. И я их пытался искать. Школьником я начал работать в архиве с дореволюционными источниками. В порядке исключения меня записали в областную универсальную научную библиотеку. И я был постоянным читателем этой библиотеки с 1968 года. В отделе краеведения я проводил целые дни. Мне уже тогда было понятно: чтобы сказать что-то в исторической науке, нужны факты, а чтобы добыть факты, надо работать с первоисточниками, с архивами. Мне очень нравилась фраза: «Факты – это воздух ученого, это воздух историка». Если нет новых фактов, то вряд ли можно рассчитывать на позитивный, положительный результат.

– И вы искали факты…

– В историю я шел через археологию. Я принимал участие в раскопках и здесь, на Южном Урале, и на Азовском, и на Черном морях. Мы вели раскопки древнегреческих городов. И мне тоже было предельно интересно, потому что вот она перед тобой – траншея, вот он – культурный слой, вот – образцы керамики. И вот – академик Сокольский, профессор из Московского университета, который защищал диссертацию по дереву. И я спрашивал его: «Николай Иванович, как же по дереву, ведь прошли века, тысячелетия, как дерево могло сохраниться, оно же не должно было сохраниться?!»
История – довольно широкое понятие, оно включает в себя и археологию, и этнографию, и политическую историю. Надо было выбирать. Ученый-энциклопедист – понятие времен Леонардо да Винчи, в то время наука еще позволяла органично всё сочетать. Последним энциклопедистом, возможно, был Д.С. Лихачев. А сейчас специализация. Говорят – «историк», и добавляют – «историк средневековья», или «историк России», или «Манфред – историк Франции». Может быть, это закономерность, объем информации таков. И, как когда-то на английской мануфактуре, наступает специализация, хотя в науке это не очень хорошо.

– И какую историю выбрали вы? Вам тоже пришлось определяться?

– Да, сфера моих интересов вот уже на протяжении более 40 лет – это история XIX – начала XX века. Это мой приоритет хронологический.

– Чем-то можете объяснить свой выбор?

– Могу, да! Мне кажется, это был самый сложный, самый динамичный период в истории России, когда произошло несколько революций, когда менялась формация. Десятки миллионов людей были освобождены от крепостного права. Молодежь активно приходила к радикально левым взглядам. Это был самый бурлящий период – вторая половина XIX – начало XX века. И тут у меня есть несколько любимых сюжетов. Это и история образования, и история общественных движений, революционных движений. И еще меня интересовала молодежь, роль и место молодежи в общественном движении. Обнаружились интересные явления.
Не секрет, что среди революционной молодежи, особенно радикальной, было много поповичей, выпускников духовных семинарий. Не только Микоян, Сталин, а сотни людей. Казалось бы, их готовили в закрытом учебном заведении к работе православными священниками, а они уходили в революцию, в подполье, на баррикады. Они разочаровывались в вере, становились противниками церкви, хотя должны были быть ее служителями. И более того, они не просто критиковали существующий строй, они готовы были с оружием в руках этот строй разрушать, и делали это.
Три месяца назад я опубликовал книгу «Печатные и рукописные издания уральской учащейся молодежи». В ней отражены любопытные, на мой взгляд, факты. Наибольшее количество нелегальных молодежных изданий выходило не в гимназиях, не в реальных училищах, а в духовных семинариях, где учились дети священников или люди, которых готовили к карьере священников, и они воспринимали эти идеи. Это моменты психологические. Это показатель кризиса общества. Ведь религия была одним из столпов, на которых держалось самодержавие. Многие, в том числе и Антон Иванович Деникин, писали, что в годы Первой мировой войны происходило тотальное падение веры. И самодержавие, 300-летие которого в 1913 году отметили с такой помпой, рухнуло в один миг, никто его в феврале 1917 года защищать не стал. Защищать стали позднее.

– Это всё вопросы образования, просвещения…

– К просвещению тесно примыкает культура. Меня всегда интересовали вопросы культуры. А в последний период, где-то 5-7 лет назад, я начал интересоваться историей книги, причем в широком смысле этого слова: и историей книгопечатания, и историей отдельных экземпляров книг. Вот взять, например, книгу и проследить за ее судьбой на протяжении двухсот лет, в чьих руках, в каких библиотеках она была. Конечно, писать об обычном экземпляре смысла нет. Типовая книга, выпущенная массовым тиражом, не представляет интереса. А вот если это уникальный экземпляр, раритет…

– Вы, наверное, можете привести какой-то конкретный пример?

– Да, три года назад вдова И.Г. Моргенштерна Ирина Васильевна подарила мне книгу Миллера, одного из основателей нашей исторической науки, немца, который стал русским академиком. Книга издана в 1750 году. В этой книге я нашел владельческие подписи. Я начал выяснять и восстановил, кто были эти люди. В книге оказался листок бумаги 1944 года. Владелец книги Андреев, доктор наук, профессор пишет: «Сегодня особый день в моей жизни. Я иду по военной Москве, захожу в букинистический магазин и покупаю книгу, о которой много слышал, которая фигурировала в моих предыдущих печатных изданиях и впервые оказалась в моей библиотеке…» Это увлекательный поиск, исследование, причем оно персонифицировано. Еще один владелец книги, Мельгунова, оказалась известным историком, другой, Озерова – крупнейшим библиографом. Я проследил путь книги с 80-х годов XIX века до начала XXI века. Амплитуда более чем вековая. А ведь история этого издания длиннее на полтора века. И сейчас, к сожалению, восстановить ее целиком практически невозможно, потому что не на что опереться. Теперь эта книга в моей библиотеке…
Вообще, старинные книги – как люди, они живут своей собственной жизнью, переживают своих прежних владельцев. В них словно бы сохраняется время. Поэтому естественно, что у меня, как у любого библиофила, особенный интерес вызывают пометы, маргиналии, экслибрисы. Сейчас я много и с большим интересом занимаюсь историей книги и читаю студентам соответствующий курс на нашем библиотечном факультете.

– В музее Академии сейчас работает основанная на вашей коллекции выставка «Старый альбом. История в сафьяновом переплете». Расскажите немного о ней.

– Месяц назад мы провели очень крупную международную конференцию по истории книги, и в рамках конференции сделали выставку. Я выставил часть своих альбомов, фотографий. Мне всегда было очень важно насытить ту эпоху, которой я занимаюсь, фактами, документами. В последнее время это желание переросло в сильное увлечение. Я беру в руки альбом, и обращаю внимание не просто на его формальное содержание, но и на его застежки, уголки и пометки, на его происхождение. И альбом выступает уже как памятник культуры, а не только как носитель прагматической информации. Ведь альбом – это элемент эпохи, а всё, что касается ушедшей эпохи, мне предельно интересно. Даже коробочка из-под мыла, она сохранилась, и для меня это важно. И не только для меня. Кроме студентов, я общаюсь и со школьниками, и каждый раз убеждаюсь, насколько более убедительным, эмоциональным становится для них рассказ, если он сопровождается демонстрацией каких-то старинных вещей. История оживает.

– Я знаю, что вы также коллекционируете открытки? Как они стали предметом вашего увлечения?

– Открытка – это тоже недооцененный вид исторического источника. Лет 10 назад мне случайно попалась коллекция из 26 открыток, дореволюционных. Я занимался школами и народным образованием, а на открытках была Троицкая женская гимназия. Я начал читать эти открытки и ахнул. Они были датированы первая 1912-м, а последняя 1926-м годом. 14 лет – как мост сквозь эпоху: Первая мировая война, гражданская война, первые годы Советской власти и даже НЭП. Это была переписка Ани Чулкиной, ученицы 5 класса гимназии. А последние открытки она писала, заканчивая медицинский факультет Пермского университета. Она писала своей маме, подругам, подруги писали ей.
Перед нами удивительные документы того времени, запечатлевшие эволюцию от 12-летней девочки-гимназистки к 26-летней выпускнице вуза. История обычного человека. Она 1900 года рождения, ровесница века. В 1917 году ей было 17 лет, началась революция, которая всё перевернула. Гимназии были закрыты. Ей хотелось учиться, а в начале 20-х годов в студенты не очень охотно брали гимназисток, они считались неблагонадежными...
Да, это бытовая информация, отличная от официальной истории, которую можно найти в архивах, истории предприятий и партийных организаций, но она-то и дает аромат эпохе.
Сейчас у меня очень большая коллекция открыток. Когда я рассматриваю открытку, мне как историку, во-первых, интересна ее художественная сторона. Вы знаете, что открытки иллюстрировали ведущие художники России того времени. Много направлений было, например, «города России», «учебные заведения». Но очень важно еще и содержание открытки, кто написал, кому написал. Это удивительный по искренности и по достоверности материал.
Или вот, например, уникальный документ (Владимир Яковлевич показывает огромную, едва ли не с два альбомных листа, грамоту. – Прим.авт.): «Похвальный лист» двуклассного училища, выданный ученику в 1888 году. Вот его содержание: «Уважая очень хорошие успехи в науках и благонравии ученика 2 класса Ивана Судакова, наградили его сим похвальным листом на публичном экзамене в пример другим». И подписи учителей, и тиснение золотом. Такой торжественный, вызывающий уважение документ хотелось хранить, гордиться им.
Сегодня, к сожалению, все изменилось. Я с большой болью наблюдаю, как у нас нарастают тенденции неуважения к документальным свидетельствам прошлого, в том числе к семейной истории. Когда я нахожусь в антикварных, букинистических магазинах, смотрю старые фотографии, возникает острое чувство того, что новые поколения не понимают ценности семейной истории. Сколько книг, фотоальбомов и фотографий, открыток и писем оказывается «на улице»!

– Чем вы можете это объяснить?

– Я объясняю это еще и особенностями нашего прошлого. Когда я бываю в Германии, всегда поражаюсь, хотя это для меня уже не откровение, как там трепетно относятся к семейному архиву, хранят письма, фотографии, даже старые квитанции, причем зачастую двухсотлетней и даже большей давности! И так в любой семье, не обязательно интеллигентной. Может быть, это национальная немецкая черта, но она помножена на уважение. Там гордятся своей родословной вне зависимости от того, был ли твой предок канцлер, купец или простой башмачник.
А наша история трагедийная в этом плане. Революция, гражданская война, раскулачивание, сталинские репрессии. Дети отказывались от родителей. Я специально изучал газеты 20-х годов 20 века. Это была целая кампания. Всё смешалось в горниле века, поэтому и родословную свою мало кто знает. Хорошо еще три-четыре колена, а дальше неизвестно. Поэтому сегодня особенно важно вернуться к такому понятию, как семейная история, обратиться к своим корням, к своим истокам.
Любая семья уникальна и любой человек уникален. И пусть его предки были из крестьян и жили в Пензенской губернии в XVIII веке. Но ведь это-то и интересно! Где и как они жил, кем были, как попали на Урал?..

– Владимир Яковлевич, а свою семейную историю глубоко знаете?

– Свою семейную историю я знаю, по крайней мере, до начала XIX века. По маминой линии я из поволжских немцев. Мои предки прибыли из Германии в XVIII веке при Екатерине II. По папиной линии у меня молдавские корни. Моя бабушка по отцовской линии в 1917 году уехала во Францию, переписывалась со своим сыном, моим отцом. За переписку с матерью его исключили из комсомола в 1937-м. Последнее письмо было получено от нее в 1938 году. Потом началась Вторая мировая война, немцы оккупировали Францию, и мама отца так и не вернулась. Отец пытался найти ее через «Красный крест», но ему не удалось. А мама моей мамы, Мария Осиповна Берш, дожила до 93 лет, воспитала пятерых внуков. Я у нее был любимый внук.
И конечно, я собираю и семейные документы, и фотографии. Мне это интересно как человеку и, безусловно, как историку.

– Почти десять лет вы делите ваше увлечение историей с административной работой. Насколько это у вас получается?

– Я всегда очень переживал, что, став ректором, я резко сократил свое присутствие в науке. Стал меньше писать, меньше моих учеников защищает диссертации. Это издержки работы руководителя крупной организации, потому что она не только занимает большую часть времени, но и требует больших усилий. Каждый день мне приходится встречаться с десятками людей, решать какие-то проблемы… Нобелевский лауреат Ганс Алье говорил, что самый большой враг науки – это административная должность. Он знал, что говорил. Административная должность предполагает, что человек не всегда сам себе принадлежит, а наука требует погружения, сосредоточенности. Я многие годы, вот уже более 20 лет, как раньше говорили, на руководящей работе. Но всё время испытываю внутренний дискомфорт, потому что, мне кажется, уже ушли самые плодотворные годы. Вы нащупали эту проблему, она для меня ключевая – проблема приоритета.
Я понимаю, что от позиции первого руководителя много зависит, и я трепетно отношусь к Академии, к тому, что в ней происходит, и к тому, что будет происходить, но я понимаю и другое: жизнь – скоротечна. На следующий год мне будет 60. И поэтому вопрос выбора стоит постоянно: или походить еще по архивам, а слаще этого ничего нет, поискать материал; или целый месяц изо дня в день посидеть, не убирая бумаг, поработать над рукописью (а планов множество); или, продолжая работать ректором, надеяться на выходной. Но работать урывками, по выходным нам, историкам, нельзя.
Это не оригинально, но я давно понял, что должности приходят и уходят, ректор ты или проректор – это временно, а если ты исследователь, если ты ученый – это на всю жизнь. И потом, хороший ты или плохой руководитель, но рано или поздно придет новый, сменится коллектив – и всё повернется, причем прогнозировать, в какую сторону, не возьмется никто... А вот то, что ты написал, что опубликовал, пускай это даже очень скромно, но это останется в библиотеках, и к этому будут обращаться. Это, что называется, «сухой остаток», это то, что материализовано. Я это очень остро ощущаю, опять же как историк.

– Владимир Яковлевич, вам как руководителю, как ученому приходится много и напряженно работать. Как вы восстанавливаетесь? Есть ли что-то, за что вы благодарите жизнь?

– Для меня отдушиной являются мои фотографии, открытки. Когда я их начинаю разбирать, перечитывать, когда я, вооружившись лупой, начинаю разглядывать детали, конечно, я отхожу от проблем. А еще я книжник, я большой любитель книг, и мне очень нравится выражение, что «книжники – счастливые люди». Потому что в жизни может кто-то предать, кто-то обмануть, а книга – она с тобой, она не предаст, не обманет. Когда я нахожусь дома, в своем кабинете, – он такой небольшой и очень уютный, – когда я прикрываю двери и окидываю взором стеллажи с книгами, это само по себе вызывает у меня умиротворение.
Почти не глядя я могу взять любую книгу, я знаю, где она стоит, я знаю, в какой связи я ее достал: где-то – перечитать знакомые строчки, где-то – посмотреть экслибрис, а где-то – найти подтверждение мелькнувшей догадке. Книги увеличивают жизнь, придают жизни какой-то непреходящий смысл. И книги являются, в моем понимании, показателем того, что главное в жизни. Действительно, книга – это и единомышленник, книга – это и собеседник, и элемент какого-то поиска.
Сеславинский, министр печати нашей страны, библиофил, издал книгу «Аромат книжного переплета». Мне очень понятно это название. И вдыхать аромат переплета, и смотреть на корешки старых книг мне доставляет эстетическое удовольствие.
Что касается других моментов жизни… Когда очень тяжело на душе, я стараюсь больше быть на природе. У меня есть собака, моя любимая собака, и для меня нет большего удовольствия, чем взять своего Ингиря и пойти с ним в лес, в любое время года, в любую погоду. Я очень люблю осеннюю погоду, люблю лес, когда он уже без листьев, пустой, и когда листья шуршат под ногами… Общение с природой для меня – это релаксация: ты гуляешь, о чем-то думаешь, смотришь на последние листья, смотришь на это небо, пускай хмурое и серое, и с тобой происходит что-то очень и очень важное…

– Если попытаться обобщить ваши жизненные интересы, можно ли сказать, что вас ведет страсть к путешествию во времени, что вы стремитесь как бы почувствовать себя своим в разных эпохах?

– Это да, но я люблю путешествовать и в прямом смысле. Вот только недавно прилетел из Алма-Аты, где два дня был на ассоциации библиотечных работников Евразии. В сентябре я был в Вене, в Праге, в Карловых Варах. И из каждого путешествия я стараюсь привозить те самые листики, помните – у Паустовского? Я очень люблю находить их в книгах. И сам кладу их туда. Вот недавно вложил в сборник Давида Самойлова, моего любимого поэта, два листика дуба из Карловых Вар. И они будут там лежать, и мне приятно, что я это знаю. Это такое овеществление невещественного, незримого. А из Вены я привез несколько каштанов. И они тоже мне дороги…

Владимир Яковлевич Рушанин очень трепетно и чутко относится ко всему, что попадает в его руки, будь то старинная книга, фотографии из семейного альбома или забавная открытка, отправленная адресату век назад. За любым предметом он как историк и как человек видит гораздо больше, чем можно было бы предположить. Его любимая история становится одушевленной, наполненной ожившими персонажами с их непростыми судьбами. И за это трепетное отношение к жизни очень хочется сказать ему спасибо.